ЮБИЛЕИ И ДАТЫ

Исполняется 65 лет поэту, барду, драматургу Юлию Черсановичу Киму.
Кто-то знает его как автора веселых песенок про то, что «вокруг глубина – пять километров до дна», или про то, как «генерал-аншеф Раевский любит бонбардиров»; другим он всего дороже как человек, написавший замечательные стихи-песни для театра и кино (они подписаны вынужденным псевдонимом Ю.Михайлов); третьи больше всего ценят его драматическую поэму «Московские кухни», горькую, страшную и все равно очень остроумную, как все, написанное им.
Горячо поздравляя автора этих и многих других любимых произведений с днем рождения, напомним читателям, что Ю.Ким некоторое время был нашим коллегой, о чем рассказал в автобиографических заметках.

Ю.КИМ

Как я был учителем

В педагогический институт я поступил оттого, что испугался (и правильно) поступать на журфак МГУ. Хоть и был у меня почти серебряный аттестат (всего две четверки), но все-таки прибыл я в столицу из глубокой глубинки – из города Ташауза Туркменской ССР – и состязаться с москвичами и ленинградцами в бойкости пера не решился. Хотя и считал себя начинающим писателем, имея за душой с десяток плохих стихотворений.

В педагогический тогда ребят брали охотно, и хотя я и перепутал водопад Ниагару с Викторией, экзаменатор сделал вид, что Ниагара в Африке тоже имеется, и поставил мне пять. И я поступил в институт, нагло полагая, что уж как-нибудь, в процессе обучения, стану если не писателем, то журналистом, либо редактором, либо ученым-литературоведом – только не учителем. Подобно Печорину, я чувствовал в себе силы необъятные, заслуживающие, разумеется, лучшего применения сравнительно с убогой карьерой школьного наставника.

Думать так было все-таки не совсем честно: все-таки именно этот институт закончила моя мама, именно она научила меня размышлять над прочитанным, многие мои однокашники и посейчас вспоминают с благодарностью ее уроки, живые и нестандартные, и наши азартные дискуссии на уроках, приучавшие нас шевелить извилинами. Вышло так, что она оказалась единственным словесником на наши два десятых класса, и таким образом у меня появилась возможность продолжать школьные дискуссии дома, и дело доходило до крупных столкновений, одно из которых – по поводу кинофильма «Глинка» – кончилось тем, что, хлопнув дверью, я ушел из дому. Отошел метров на сто, потом вернулся.

С другой стороны, как я теперь понимаю, именно разбуженная ею во мне способность достаточно бойко изъясняться на разные темы как устно, так и письменно, и даже неплохо рифмовать, пользуясь классическими размерами, включая силлабический стих Тредиаковского, эта способность внушила мне честолюбивые надежды. С которыми я и явился в столицу.

В институте я занимался в литкружке, сочинял стихи, а затем и песни, ходил на семинар по античному искусству, учил латынь и пытался читать Вергилия, печатался в местной прессе, как стенной, так и многотиражной, выступал время от времени на сцене, в наших капустниках и самодеятельных концертах, пытался даже заняться художественной фотографией с туманной мыслью о ВГИКе, пока, наконец, в один прекрасный день не очутился на пороге института с дипломом учителя и трехлетним контрактом. Не удалось мне уклониться от педагогической стези.

– Ну что ж, – вздохнул я. – Графа Монте Кристо из меня не вышло. Преподавать так преподавать.

И согласно контракту подался на Камчатку.

В Петропавловске в облоно меня определили в Анапку. Где Анапа – я знал, а где Анапка – увидел только через три часа лету на самолете ЛИ-2: там, внизу, под крылом, на пустынном берегу толпилась вдоль двух улочек горсть домишек барачного типа между пятнистой тундрой и серым океаном. Да-а, это была глухомань так глухомань!

С тех пор много лет прошло, а те три года вспоминаются как лучшее время. Недавно я перебирал события и дела наши камчатские – и удивился: как много мы успели!

Мы – это учительская и анапкинская вообще молодежь (и не молодежь), включая учащихся как дневной, так и вечерней школы, мы чем могли разнообразили наши дни и труды, чему способствовали и начальство местное, но главное – наше школьное, в лице директора Натальи Иосифовны Лахониной, не только поощрявшей, но и активно участвовавшей. <...>

Вот где я навсегда понял: троечников нет. Во всяком человеке есть свой талант, лишь бы ключ подобрать. Это очень хорошо понимала Наталья Иосифовна. Может быть, потому, что она – математик, это между директорами школ редкость: обычно они историки и обществоведы.

Она, я бы сказал, с наслаждением выискивала и вытаскивала на свет божий математическую способность в самой, казалось бы, запущенной натуре. «Сегодня Афонин знаете какую задачу решил? Ого! И с каким блеском!» Этот ее азарт был очень заразителен. Я тоже старался в этом направлении, и у меня также имелись достижения, особенно в вечерней школе. Там основной враг – пунктуация, знаки препинания в сочинениях, все эти запятые, тире, двоеточия. Я разработал практическую грамматику, суть которой сводилась к тому, чтобы излагать свои глубокие мысли в коротких предложениях, на две-три строки, с одним-двумя придаточными. Выучить штук 20 наиболее употребительных вводных слов и выражений и разобраться в технике обособления деепричастных оборотов особого труда не составляло. Труднее давались причастные – но и их при непродолжительном тренаже ученики выучивались распознавать. Этого вполне хватало для изложения своих рассуждений на трех-четырех тетрадочных страницах, тем более что взрослый народ обычно скуп на слова. А ведь задача-то была еще и выискивать-вытаскивать не учебные клише, а собственные идеи насчет там, скажем, Пьера Безухова или фаталистического взгляда Льва Толстого на историю. К этой самостоятельности размышлений я призывал всю свою девятилетнюю школьную жизнь и нередко находил отклик.

Но, конечно, встречались и неподдающиеся. Например, Юра. Он был чудовищно безграмотен, и сколько я с ним ни бился, этот гигантский сибиряк упорно писал не вместо ни и наоборот, а запятую мог поставить между словами родная партия. Сочинение на аттестат зрелости написал он на кол с минусом, и пришлось мне искать ручку с похожими чернилами и подделывать его правописание, с тем чтобы вывести необходимый для этого электрика трояк. Юра, конечно, понимал, на какое преступление он меня толкал своей неграмотностью, и удрученно разводил руками.

Скоро после этого стал он нашим комсомольским секретарем, и теперь он был моим начальством. Пришел он как-то в школу по общественным делам, а у нас только повесили развеселую газету «Школьная жизнь», причем для юмора жизнь была нарисована через ы – перечеркнутое, и сверху и. Юра входит в учительскую и говорит – мне:

– Что же это у тебя – ученики стенгазету с ошибками выпускают! Непорядок!

Но тут же вспоминается мне и другой Юра, Ащеулов. У него тоже были крупные нелады с орфографией. Зато по части рыбалки и охоты был он полный спец и в наших походах незаменимый человек. Когда потерялся наш романтический физик, мы с Юрой долго ходили по сопочным распадкам, время от времени стреляя в воздух в надежде, что Володя услышит. Уже было довольно темно, когда я остановился передохнуть и, вытянув из кармана беломорину, с наслаждением затянулся. И тут же я не то чтобы заметил – я всеми фибрами, сколько их у меня есть, ощутил, восчувствовал, как этот семиклассник, мой спутник по бесплодным розыскам, хочет закурить. Это был настоящий голод матерого курильщика, у которого к тому же еще и не было курева.

Разумеется, я протянул ему папиросу.

И, пробормотав «спасибо», Юра Ащеулов в наступивших сумерках, когда вокруг минимум на три километра не было ни души, отошел от меня в кусты и только там закурил в кулак.

Это был деликатный человек. <...>

Без малого девять лет я учительствовал, и с удовольствием. Точнее, с чувством увлекательного и значительного дела. Бесконечно творческого. Одновременно с этим шло у меня, и все лучше и больше, дело писательское, и настал момент прощания со школой. Всего их было у меня три, и до сих пор я встречаюсь с моими учениками, когда они празднуют свои годовщины. Что ж, по судьбе, по призванию вышло мне быть писателем. Не вышло бы – я бы учительствовал и по сей день.