Главная страница «Первого сентября»Главная страница журнала «Русский язык»Содержание №9/2005

СЛОВО ВОЙНЫ

Составление и предисловие С.ГИНДИНА


Победа чаемая и достигнутая

С самого начала войны мысли о грядущей Победе, страстное стремление приблизить ее и уверенность в ее неизбежном приходе руководили поступками и действиями людей, давали им силу вытерпеть и вынести нечеловеческие тяготы.

Пускай во всем для них Победа
Парит в сознаньи, как зенит –

под стихотворением Ильи Сельвинского «Поэзия», из которого взяты эти строки, проставлено: «Действующая армия, 1941».

Поэтому, размышляя о Дне Победы, стремясь понять сущность этого великого рубежа в истории нашей Родины, нельзя ограничиться только самим днем 9 мая 1945 г. или даже несколькими весенними днями и неделями того года.

Необходимо узнать, какой виделась и мыслилась победа грядущая в дни, когда до нее было еще очень и очень далеко. И чтобы узнать, как переживалась победа, наконец пришедшая, тоже недостаточно проследить один день.

Да, нужно как можно нагляднее представить себе поведение людей после первого известия о долгожданном мире. Известие это переживалось, как правило, сообща, на миру – всех неудержимо тянуло на улицу, на площадь, друг к другу. Но когда первое ликование схлынуло и ликовавшие вернулись домой, каждый человек и каждая семья остались наедине с теми бедами, которые принесла им война, с тревогами за тех, кому еще только предстояло прийти с войны. Так начался особый момент – переживания Победы – привыкание к миру, возвращение в нормальную человеческую жизнь, прерванную и измененную войной, поиски своего места в ней.

Поэтому в нашей сегодняшней подборке три части. В первой – о предвосхищении Победы – и в третьей – о первом прикосновении к мирной жизни – собраны только стихи. Во второй собраны прозаические свидетельства – как проходил сам День Победы. Вся подборка построена с расчетом на сопоставление, сравнительный анализ и содержания, и языка текстов.

В средней части даны описания того, как протекало празднование 9 мая 1945 г. в прифронтовой полосе и в столице, причем первое описание взято из очерка – документа, современного событиям, а второе – из мемуаров, отделенных от событий семнадцатью годами. Посмотрите вместе с учениками, как меняется от этого интонация рассказа, как меняется фон, на который проецируются излагаемые конкретные факты...

Еще более выпуклым и поучительным может стать сопоставление стихотворных текстов из первой и третьей частей. До каких вселенских пределов распространяются свет и радость чаемой Победы в стихотворении Александра Яшина, как связана она с общенародной историей в размышлениях Дмитрия Кедрина... И в каких микроскопических подробностях быта (своей резкостью даже пугающих людей, отвыкших от нормальной жизни) воплощается долгожданный мир в стихах перенесшей блокаду Ольги Берггольц! Как в миниатюре Ксении Некрасовой та радость, о которой писал Яшин, фокусируется в возможности дотронуться до вернувшегося близкого человека. И как вернувшемуся, в другом ее стихотворении, фронтовику не просто снова обрести свое место...

Для обогащения урока и внеурочной работы можно привлечь и те стихотворения о приходе Победы, которые наша газета помещала в прошлые годы (см. особенно «Русский язык» № 17/2000).

Александр ЯШИН

* * *

Очень много солнечного света,
Над землей стоит голубизна.
Мнится мне, в сиянье разодета,
Изнутри земля освещена.

Над высоким берегом пушинка,
Как звезда далекая, плывет,
Солнцем смотрит каждая былинка,
Каждый камень, кажется, поет.

Мимо сосен, и дубов, и туи
С сизых скал срываются ключи,
Водопад – светящиеся струи,
Солнечные брызги и лучи.

Золотыми, зыбкими столбами
С облаками лес соединен.
Над морским раздольем,
Над песками
В миражах высокий небосклон.

Очень много солнечного света,
Будто счастьем все озарены.
Думаю: таким – зимою? летом? –
Будет окончание войны.

Заблестят слезинки на ресницах,
Флаги, флаги вскинутся вдали,
И в твоей улыбке отразится
Все сиянье неба и земли.

1943

Ольга БЕРГГОЛЬЦ

* * *

...Так вот она какая. Вот какой
мой город, воскресающий весной.

Трава – зеленая. А неба купол
не черный и не серо-голубой.
Какой же я бесцветный мир нащупал
незрячею, неверною рукой.
Прозревший недоверчив: он испуган,
он так обжился в сумраке своем.
Он опознать не сразу может друга
того, что был его поводырем.
Он быстро утомляется на пире
цветов и света, правды и щедрот.
Он долго одиночествует в мире
и все на ощупь пробует вперед...

1945

* * *

...О да – простые, бедные слова
мы точно в первый раз произносили,
мы говорили: солнце, свет, трава,
как произносят: жизнь, любовь и сила.

А помнишь ли, как с города ледник
сдирали мы, четырежды проклятый,
как бил в панель ногой один старик
и все кричал: «Асфальт, асфальт, ребята!..»

Так, милый берег видя с корабля,
кричали в старину: «Земля, земля!..»

1945

Дмитрий КЕДРИН

ПОБЕДА

Шло донское войско на султана,
Табором в степи широкой стало,
И казаки землю собирали –
Кто мешком, кто шапкою бараньей,
В холм ее, сырую, насыпали,
Чтоб с кургана мать полуслепая
Озирала степь из-под ладони:
Не пылят ли где казачьи кони?
И людей была такая сила,
Столько шапок высыпано было,
Что земля струей бежала, ширясь,
И курган до звезд небесных вырос.
Год на то возвышенное место
Приходили жены и невесты,
Только, как ни вглядывались в дали,
Бунчуков казачьих не видали.
Через три-четыре долгих года
Воротилось войско из похода,
Из жестоких сеч с ордой поганой,
Чтобы возле прежнего кургана
Шапками курган насыпать новый –
Памятник годины той суровой.
Сколько шапок рать ни насыпала,
А казаков так осталось мало,
Что второй курган не вырос выше
Самой низкой камышовой крыши.
А когда он встал со старым рядом,
То казалось, если смерить взглядом, –
Что поднялся внук в ногах у деда...
Но с него была видна победа.

1944, 14 ноября

Ксения НЕКРАСОВА

* * *

Стоит на печи горшок.
Пчелиный тает воск в горшке
для смазывания воском ран
на грушевых стволах,
и яблонях,
и вишнях.
А у печи сидит солдат...
Еще пыль не сошла с сапог,
еще пот не обсох с дорог,
и шинель от спины до полы
пахнет порохом от войны,
и глядит из его зрачков
боль разбомбленных городов.
Лежит лучина на столе,
пучки кудельки – на ведре.
Он на лучину вьет пучки,
приготовляя помазки.

Он мог бы молотами бить,
железо сверлами сверлить,
но две ноги,
одна рука –
и опечалена судьба.
И отворачивает взгляд
от бабьей утвари солдат.

Солдат встает
и, дверь раскрыв,
садится на порог.
Лежат колхозные поля
в прозрачности пространств
весенних –
и величавы и спокойны,
как мысль огромного народа
в очарованье мастерства.
Еще поля не засевали,
еще сады не зацветали,
еще на вспаханной земле,
как струны, борозды лежали,
и ветер пашни задевал,

и звук от пашни отлетал.
Солдат в безмолвии сидел,
на родину свою глядел.
Глядел на родину солдат –
и от огромной красоты
солдат душою потеплел.
Трава шуршала у сапог:
«Солдат с войны вернулся жив!».
И ветки вторили берез:
«Пришел здоров!
Пришел здоров!».
Сучок сучку передавал:
«Врага изгнал!
Врага изгнал!».
И шелестел поток вершин:
«Он мир принес!
Он мир принес!».
И, с воском взяв горшок, пошел
залечивать он раны на стволах –
на грушевых стволах
и на вишневых тоже.

* * *

Глядите, люди, –
девка пред солдатом
средь бела дня,
насмешек не стыдясь,
стоит в тени розовых акаций
и стриженую голову его
все гладит, гладит
легкою рукою...

Василий ГРОССМАН

ИЗ ОЧЕРКА «НАРУБЕЖЕ ВОЙНЫ И МИРА»

Казалось, после железных военных лет природа разучилась улыбаться, – так сурова была весна. Мы выехали из Москвы в последнюю фронтовую поездку 20 апреля, и почти всю дорогу – до самой Варшавы – накрапывал мелкий осенний дождь. По-ноябрьски холодный ветер трепал стебли бурой травы, гнал по небу облака. По обе стороны шоссе горела прошлогодняя трава. Тянущиеся на многие километры ленты огня, медленно виясь, ползли полянами, всползали на холмы, – то люди выжигали на заброшенных полях бурьян и сорняки, готовили бедную, истерзанную землю к посеву ржи, пшеницы, ячменя. Многокилометровые огневые змеи формой своей и движением делали видимым и осязаемым ветер, трудолюбиво гнавший огонь по пустынным полям. Там, где ветер был особенно силен, в продуваемых сквозняком долинах и на склонах холмов, огонь бежал быстро, белым клином выдавался вперед, а в котловинах ветру не хватало простора, фронт огня загибался, и красные язычки его вместе с дымом отвесно поднимались к небу. Часто прорывался мелкий дождь, едкий дым смешивался с водяной пылью, и, казалось, нет суровей, печальней картины. Огромное пространство тонуло в дыму и тумане, мутно светился в этом тумане ползучий, упрямый, не гаснущий от мелкого дождя огонь, чернела обгоревшая земля, вся в угольных комьях спекшейся травы и бурьяна. Но удивительно, эта пустынная земля рождала в душе не печаль и не тоску, не мысль о запустении и смерти. Три великие стихии – огня, воды, земли, – встретившись в эту последнюю весну войны, торжественно напоминали о древних космогониях первых греческих мудрецов – Фалеса и Анаксимандра, мир рождался из воды, огня и земли. Сурова и торжественна картина тяжкого и медленного рождения мира из основных элементов бытия. То была последняя весна войны, но то была первая весна мира. Сотворение мира! Средь этой суровой и торжественной, одновременно радостной и мрачной картины я впервые понял, почему столь щедрый язык наш отпустил лишь одно короткое слово – мир – для обозначения великих жизнетворящих понятий.

<...> В майский вечер было тихо на всем 1-м Белорусском фронте. Сюда не доходило грохотание орудий на севере и на юге, где вели последние ожесточенные бои войска Рокоссовского, Конева, Еременко и Малиновского. Армии маршала Жукова первыми закончили боевую страду.

И вдруг тихий вечерний воздух дрогнул, послышались пулеметные и автоматные очереди, тяжело загрохотали орудия, светящиеся трассы пошли в вечернее ясное небо. Что это? Внезапный налет авиации, прорыв притаившейся группировки противника? – Нет!

То армии узнали о безоговорочной капитуляции Германии, то войска салютовали победе. Величественный гул все разрастался, ширился, перекатывался по всему фронту. Вскоре гремело небо от Белого до Черного моря. В эти минуты не хотелось, да и не нужно было ни о чем думать.

В эти минуты только исстрадавшимся человеческим сердцем, сердцем, пережившим безмерно жестокую войну, можно было объять, охватить свершившееся.

Только сердцем, пережившим смертное горе безвозвратных потерь, тоску разлуки, сердцем, оплакавшим бесчисленные могилы, развалины и пепел тысяч городов и сел, сердцем, несущим в себе любовь к павшим братьям и сыновьям, только сердцем, познавшим великую печаль и жаркую, душную ненависть, можно было объять то, что произошло. Миру был возвращен мир. И сотни тысяч, миллионы сердец бились торжеством, наполнялись радостью и слезами в час свершившейся победы.

1958–1959

Илья ЭРЕНБУРГ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ «ЛЮДИ ГОДЫ, ЖИЗНЬ»

Восьмого мая из Лондона, из Парижа передавали радостный гул толпы, песни, описания демонстраций, речь Черчилля. Вечером были два салюта – за Дрезден и несколько чехословацких городов. Однако с двух часов дня не умолкал телефон – друзья и знакомые спрашивали: «Вы ничего не слыхали?» – или таинственно предупреждали: «Не выключайте радио...». А московское радио рассказывало о боях за Либаву, об успешной подписке на новый заем, о конференции в Сан-Франциско.

Поздно ночью наконец-то передали сообщение о капитуляции, подписанной в Берлине. Было, кажется, два часа. Я поглядел в окно – почти повсюду окна светились: люди не спали.

Начали выходить на лестницу, некоторые неодетые – их разбудили соседи. Обнимались. Кто-то громко плакал. В четыре часа утра на улице Горького было людно: стояли возле домов или шли вниз – к Красной площади. После дождливых дней небо очистилось от облаков, и солнце отогревало город.

Так наступил день, которого мы столько ждали. Я шел и не думал, был песчинкой, подхваченной ветром. Это был необычайный день и в своей радости, и в печали: трудно его писать – ничего не происходило, и, однако, все было полно значения – любое лицо, любое слово встречного.

Пожилая женщина показывала всем фотографию юноши в гимнастерке, говорила, что это ее сын, он погиб прошлой осенью, она плакала и улыбалась. Девушки, взявшись за руки, что-то пели. Рядом со мною шли женщина и мальчик, который все время повторял: «Вот это майор. Ура! Старший лейтенант, орден Отечественной второй степени. Ура!..». У женщины было милое изможденное лицо; вдруг я вспомнил, как в начале войны на Страстном бульваре сидела женщина с сыном, который шалил, а она плакала. Мне показалось, что это она; наверное, и сходства не было, просто два лица сливались в одно. Девочка сунула моряку букетик подснежников, он хотел ее обнять, она фыркнула и убежала. Старик громко сказал: «Вечная память погибшим»; майор на костылях поднес руку к козырьку, а старик рассказывал: «Жена просила: “Скажи”, – она простыла, лежит... Гвардии старшина Березовский. Две личные благодарности от товарища Сталина...». Кто-то сказал: «Ну, теперь скоро вернется...». Старик покачал головой: «Погиб смертью героя, восемнадцатого апреля, командир написал... Жена просила: “Ты расскажи...”».

Я говорил, что было много печали: все вспоминали погибших.

<...> Кажется, не было в нашей стране стола, где люди, собравшись вечером, не почувствовали пустого места. Об этом потом написал Твардовский:

...Под гром пальбы прощались мы впервые
Со всеми, что погибли на войне,
Как с мертвыми прощаются живые.

Днем на Красной площади подростки веселились, их веселье передавалось другим. Да и можно ли было не радоваться: кончилось!

 

Рейтинг@Mail.ru
Рейтинг@Mail.ru