ДВЕ ТЕНДЕНЦИИ В ОБРАЗОВАНИИ(Доклад на конференции «Рубеж 2000», посвященной прогнозам развития в XXI веке различных сторон жизни человечества)Л.ПЕТРАНОВСКАЯ Что нас ждет в наступающем веке в сфере
образования и воспитания: какие проблемы
встанут, какие задачи предстоит решать школе и
родителям? В первой традиции образование выступает в виде общественного института и организуется «сверху». Заказчиком образования являются правящие силы общества: аристократия, церковь или государство. Могущественный заказчик стремится формировать детей так, как он считает нужным. И из этого вытекают непременные черты подобной системы образования. Во-первых, его цель – укрепить существующее положение вещей. А значит, такое образование всегда очень традиционно, консервативно, любые попытки изменений наталкиваются на мощное сопротивление. Во-вторых, эта система располагает большими возможностями для применения насилия, поскольку единственный способ занять достойное место в обществе – получить именно определенное, предписанное образование. Поэтому подобное образование всегда догматично и часто методически убого: нет необходимости увлекать и убеждать учеников, если можно просто заставить. Насилие может быть очень разным: от описанных Диккенсом и Помяловским физических наказаний до психологического давления, как, например, в институте благородных девиц, когда девочке заявляли, что она «не леди». В советской (и во многом в современной российской) школе было принято перепоручать насильственные действия по отношению к ученикам их родителям, для этого существовали замечания в дневнике, вызов в школу и даже письма на работу. Вторая модель образования строится по принципу сферы услуг. Родители платят за образование: иногда прямо, как в частных школах, а иногда косвенно, через систему налогов, и они же выступают заказчиками. Впрочем, и в традиционной системе родители очень часто платят за образование, но при этом ни в коей мере не являются заказчиками, хозяевами положения. Им предоставляется как бы почетное право оплатить образование своего ребенка, если они хотят ему достойной жизни, но при этом родители не могут указывать школе, как и чему надо учить ребенка, не смеют вступиться за него. Родитель зависим и принижен. Всем, кто бывал на родительском собрании в нашей школе, знакома ситуация: учитель отчитывает взрослого человека – часто более умного и успешного в жизни, чем учитель, – за то, что Васенька плохо сделал домашнее задание, и этот взрослый человек краснеет и оправдывается. Во второй модели образования, которую можно назвать рыночной, гораздо выше изменчивость. Если есть заказчики, то, значит, есть и мода. Как есть мода на одежду и машины, так есть и мода на образование. Сегодня в программах всех частных школ есть теннис, завтра будет что-то другое. Это нередко приводит к бессистемности образования. Родители захотели – предмет ввели в расписание и нашли учителя, родители расхотели – учитель ушел, предмета нет. Подобная неустойчивость свойственна молодым частным школам, которые не успели выработать традиции, авторитет и вынуждены заигрывать с родителями. У подвижности есть и плюсы: такая школа может гораздо лучше готовить к реальным, сегодняшним требованиям жизни. С тем же рыночным принципом «клиент всегда прав» связана другая серьезная проблема: и родители, и сам ребенок считают, что, если деньги заплачены, никаких усилий со стороны ученика уже не предполагается. Подобно тому как мы отдаем в химчистку грязный пиджак и желаем за свои деньги получить чистый, не участвуя в самом процессе, мы отдаем в школу неграмотного ребенка, а через несколько лет без дополнительных забот желаем получить образованного. В результате ребенок буквально кладет ногу на ногу и щелкает учителю пальцами: «Давай, учи!». Понятно, что результат будет плачевным. С другой стороны, зависимость от родителей вынуждает школы быть в постоянном методическом поиске, уделять внимание не только объему знаний, но и развитию, здоровью, психологическому самочувствию детей. Выявилась оборотная сторона медали и у проблемы защиты прав ребенка в школе. В школе рыночной модели ребенка нельзя ударить или оскорбить, но иногда жертвой оказывается учитель, буквально затравленный излишне опекающими своих детей родителями. Учитель не может поставить плохую оценку, не опасаясь обвинений в предвзятости, сексуальных домогательствах, национальной неприязни и т.д. Понятно, что и детям такая ситуация не на пользу. Российская школа и в советские, и в досоветские времена всегда существовала по первой модели, консервативной и жесткой. Сейчас у государства нет сил и возможностей удерживать ту степень контроля, которая была раньше: появились частные школы, сильно изменилась и атмосфера в государственных школах. С одной стороны, родители все больше ощущают себя налогоплательщиками (да и наличными приносят в школу немало денег), все меньше склонны бледнеть и оправдываться перед учителем. С другой – школа потеряла монополию на пропуск в хорошую жизнь: дети видят много людей, которые плохо учились в школе и, несмотря на это, ездят на «Мерседесах». И поэтому многие преподаватели и вообще образованные люди воспринимают перемены как крушение системы образования, ностальгически вспоминают старую школу. В подтверждение ее эффективности говорят, что сегодня американские университеты забиты российскими математиками. Однако нужно учитывать все аспекты проблемы. Почему в Бразилии появился Пеле? Потому что там каждый мальчик играет в футбол все свободное время. Почему у нас было много хороших математиков? Потому что все дети должны были учить математику в очень большом объеме, заведомо превышающем то, что они реально могли усвоить. Естественно, что это позволяло тем, у кого были способности, развить их, проявить себя. Конечной целью такого образования было обслуживание ВПК, которому требовалось множество технарей, и школа должна была обеспечить эту потребность. Сегодня мы действительно имеем много математиков. Однако какой ценой это достигнуто? Сколько слез было пролито остальными детьми, которые учили математику насильственно? Сколько детей заплатили за успехи нашего образования своим здоровьем, на всю жизнь полученными комплексами, сломанными судьбами? Если вспомнить оценку Пушкина по математике — «0», то у Александра Сергеевича вообще не было бы в нашей стране шансов получить аттестат о среднем образовании, ему оставалось только работать в котельной. Математики нужны сегодня каждой развитой стране. Америка, например, тоже платит за них, но буквально: деньгами, завозя специалистов из других стран. Зато в целом американские дети больше занимаются спортом и общаются со сверстниками. Другое дело, что так не может продолжаться бесконечно: Америка может пригласить математиков из России, но нам неоткуда будет их приглашать. Задача же готовить много хороших математиков ненасильственным путем не решена пока ни одной из систем образования. Еще одна причина, по которой российская школа просто не может существовать по-старому, – крушение системы контроля, этого краеугольного камня традиционного обучения. Ее подтачивают, с одной стороны, технические новинки: на смену рукописным шпаргалкам пришли компьютеры, плейеры, пейджеры и т.п., с другой – реалии рынка. В книжных магазинах продаются такие сборники, как «Готовые домашние задания» по всем предметам для всех классов, «100 лучших сочинений», «Ответы на экзаменационные вопросы» и т.д. Запретить все это невозможно ни с правовой, ни с технической точки зрения. Прежняя система контроля, удобная для учителя и ориентированная прежде всего на проверку пресловутых «знаний, умений и навыков», оказывается сегодня просто несостоятельной. (Кстати, по-настоящему хорошие преподаватели и прежде не запрещали пользоваться на экзаменах конспектами и учебниками и оценивали не зубрежку, а уровень владения предметом). Надо отметить, что традиционные способы контроля знаний зачастую граничат с нарушением прав человека. Один пример: сегодня около 10% детей должен быть поставлен диагноз «дисграфия», то есть патологическая неграмотность. Это связано с микронарушениями формирования головного мозга. Никакие педагогические меры в этом случае не помогут: необходима специальная программа психокоррекции, которая тем эффективнее, чем в более раннем возрасте проводится. В Москве хотя бы есть для этого возможности при условии, что родители сами осознают проблему и займутся ею, а в провинции и того нет, ребенка будут упрекать за невнимательность и заставлять бесконечно переписывать домашние задания – без всякого эффекта. Причем ребенок с дисграфией может быть очень способным и развитым во всех остальных отношениях, но шансов получить высшее образование у него мало, потому что ему никогда не уложиться в норматив, чтобы получить хотя бы тройку на вступительном экзамене. Получается, что общество, которое не оказало помощи этим детям, считает себя вправе встать преградой при получении ими высшего образования. Это трудно квалифицировать иначе, чем нарушение прав человека. Главное, что подвергается критике в старой системе образования, – это сама педагогическая концепция, отношение к ребенку как к контейнеру для вкладывания знаний. Хороший ученик – тот, кто может по сигналу эти знания выдавать. Хороший педагог — тот, кто умеет вкладывать знания быстро и компактно. Сейчас такой подход не работает. Во-первых, как уже говорилось, он всегда предусматривает насилие, а возможностей для насилия, как и согласных на него родителей, все меньше. Но главное – мир стал иным. Если раньше учитель был тем, кто много знает, то сейчас учитель — это проводник в море знаний. Ведь не существует проблемы доступа к знаниям, на это есть книги, СМИ, Интернет. Проблема в том, как в необъятных информационных потоках сориентироваться, разобраться, быстро и точно найти необходимое. Ученик, привыкший учить по учебнику «от сих до сих», будет совершенно беспомощен в этой ситуации. Между тем работе с информацией в сегодняшней школе практически не уделяется внимания. Дети не умеют ни эффективно обрабатывать, ни критично оценивать, ни грамотно создавать тексты. Только в последние годы стали вводиться такие курсы, как «Риторика», «Словесность», в которых хотя бы часть уроков отводится работе с информацией. Другая проблема современности – уплотнение времени. В наши дни человек каждые несколько лет вынужден менять род деятельности или даже профессию. А значит, падает ценность образованности как накопленной суммы знаний и растет ценность обучаемости, умения любые нужные знания быстро и эффективно добыть и усвоить. Сегодня главное – научить самостоятельно учиться, а этого и старая школа не умела, и новая пока только пробует. Многие резервы пока не использованы, и прежде всего – достижения психологии. Сегодняшние программы не учитывают элементарных сведений по возрастной психологии и нейропсихофизиологии, психологии познания и т.д. Дети семи–девяти лет и дети двенадцати–четырнадцати лет мыслят совершенно по-разному, и их обучение должно строиться с учетом этого. Нередко приходится наблюдать, как младших школьников неделями натаскивают на материал, который двумя-тремя классами позже они усвоили бы быстро, легко и с интересом. Это называется расширенной программой, углубленным изучением. При этом тратятся впустую годы, благодатные для развития более важного – образного мышления, творческих способностей, наблюдательности, навыков общения, годы, которые никогда уже не повторятся. С другой стороны, старшеклассники, чей ум жаждет поиска и напряжения, обречены на отупляющее повторение и закрепление пройденного, на зубрежку в преддверии экзаменов. Есть много специалистов и много публикаций, но между наукой и школьной практикой в этом отношении пока пропасть. * * * На сегодня ни та, ни другая системы образования не дают по-настоящему удовлетворительного результата. Положительные и отрицательные стороны есть в обоих случаях. Пока неясно, как сохранить плюсы, избежав минусов. Как сделать так, чтобы ребенок не был заложником ни общества, ни родителей, сохранить ему счастливое детство и при этом дать приличный уровень знаний, подготовив к взрослой жизни? Более того, неясны даже критерии, как вообще оценивать: хорошая школа или нет? Срок проверки результата очень длительный. Окончив школу, только лет через двадцать можно со знанием дела сказать: «Наша школа была замечательная». Да и что значит «замечательная школа»? Одни скажут: «У нас замечательная школа. У нас среди выпускников четыре министра, два премьер-министра, три миллионера». А другие скажут: «У нас нет министров, но зато у нас нет ни одного алкоголика, ни одного самоубийцы, ни одного бандита». Как это сравнивать? Вопрос о критериях связан с другим, основополагающим: в чем цель образования? Детей учат уже тысячи лет, а мнения на этот счет очень разные. Кто-то считает, что цель образования – подготовить к жизни. С этой точки зрения советская, например, школа, идеально готовила к жизни в советском обществе, обучая коллективизму, конформизму, двоемыслию. Получается, что сегодня стоило бы учить манипулировать людьми и уходить от налогов. Возможно, такой подход облегчает жизнь в социуме, но если он означает отказ от себя, от фундаментальных ценностей, это не в интересах ребенка (да и общества в конечном итоге). Есть другое мнение: цель образования – добродетель, взращивание высоконравственных людей. Жизнь показывает, что, когда пытаются всех гарантированно сделать добрыми, это ведет в пучину зла. Если человека обязывают, даже заставляют быть хорошим, у него отнимают право и возможность выбрать добро. Такое образование неразрывно связано с лицемерием и насилием. Конечно, всякий воспитатель стремится подготовить ребенка к жизни и мечтает вырастить его хорошим человеком. Но как конечные цели эти цели непригодны. Единственной абсолютной, высшей целью образования, по моему мнению, может быть только свобода. Не в смысле полного отсутствия принуждения: мы не можем позволить ребенку засовывать пальцы в розетку и смотреть триллеры вместо подготовки уроков. Свобода является именно сверхцелью: не лепить, не формовать из ребенка то, что нужно родителям, или педагогу, или государству, а дать ему как можно больше всего того, что позволит ему строить свою жизнь: любви, понимания, нравственных критериев, знаний, опыта. И надеяться, что он сможет хорошо распорядиться этим багажом. С идеей свободы связан еще один прогноз, скорее психологический, чем педагогический. Демографические тенденции известны. С каждым десятилетием взрослых в обществе становится все больше, детей – все меньше. Возрастает социальная и психологическая «цена» ребенка. Это имеет свои плюсы и свои минусы. С одной стороны, общество и родители могут и хотят дать каждому ребенку гораздо больше, чем раньше. Со временем все больше ресурсов, и материальных, и интеллектуальных, будет направляться в сферу образования и воспитания. С другой – ребенок в этой ситуации несет большую психологическую нагрузку. Все ожидания, которые раньше распространялись между несколькими детьми, теперь концентрируются на одном. Простой пример. В семье три дочери. У родителей разные представления о ролях дочерей. Им раньше ничто не мешало вырастить одну преданной женой-матерью, вторую — красавицей, а третью — бизнесвумен или ученым. Сейчас у них дочь одна. И все эти противоречащие друг другу ожидания вкладываются в одного ребенка, который мечется всю жизнь, пытаясь объять необъятное, или впадает в апатию и самоуничижение. Сегодняшние родители часто говорят: «Мы живем ради детей». Это очень жестоко по отношению к ребенку. Получается, что ребенок отвечает за то, чтобы его родители жили не зря. Тяжкий, непосильный груз. И мы рискуем получить поколение невротиков. Сегодня у системы образования есть множество организационных, методических, социальных и прочих проблем. Но, на мой взгляд, бессмысленно пытаться построить образование будущего путем отдельных усовершенствований, если сами воспитатели не считают ребенка субъектом, а целью образования – свободу. Даже прекрасные идеи легко будут перемолоты или инвертированы чужеродной системой. И наоборот: твердое следование ценностной установке на субъектность ребенка поможет найти и критерии хорошего образования, и методические принципы, и определенную концепцию школы, и множество практических идей и технологий, которые в конечном счете могли бы изменить общество в целом. |