ИЗОБРЕТЕНИЕ ИЛИ ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ?

(об античной и восточной традициях обучения построению текстов)

С.ГИНДИН

Как обучать построению текстов? Надо ли учить каким-то общим закономерностям или тренировать учеников лишь в построении отдельных разновидностей текстов? Вопросы эти принадлежат к числу вечных. И хотя понятие речевого жанра легализуется в качестве необходимого элемента общей лингвистической теории лишь на наших глазах, после публикации поздних работ Л.Витгенштейна и особенно М.М. Бахтина, но с необходимостью учета соответствующего явления (конечно, в конкретных его разновидностях) филологическая мысль сталкивалась уже в древности, как только та или иная цивилизация оказывалась поставленной перед задачей совершенствования публичной коммуникации.

В античном обществе решение данной задачи выделилось в самостоятельную область знания и образования – риторику. В Китае и в Индии, по наблюдениям современного историографа, автора книги «Коммуникация и культура в Древней Индии и Китае» Р.Оливера, сочинения, специально посвященные риторике, были сравнительно редки. Но это не свидетельствовало о равнодушии к риторическим проблемам, просто «на Востоке риторика почиталась настолько важной, что не представлялось возможным обособлять ее от остального человеческого знания» (Р.Оливер).

Современное гуманитарное сознание зачастую рассматривает риторику сквозь призму запросов литературоведения и потому замечает в ней только учение о стиле, elocutio, а в нем прежде всего – систематику тропов и фигур. Первые опыты сопоставления наследия античной риторики с восточной традицией (Геро Иеннер, П.А. Гринцер) также оказались сконцентрированы на тропах и фигурах, а из всего комплекса индийского филологического знания для сравнения привлекалась, соответственно, лишь поэтика. Между тем тропы и фигуры – сравнительно небольшой и не самый специфичный участок сферы интересов античной риторики. Более специфичные именно для жанра ораторской речи результаты были получены в другом разделе риторического канона – dispositio.

В нашем сегодняшнем понимании раздел этот ведал проблемами композиции речи (по мысли Бахтина, конституирующими для любого речевого жанра). Но выбор для него названия dispositio «расположение» (тогда как compositio «сочетание» резервировался за учением о стиле) свидетельствует, что изучаемые в нем единицы рассматривались в их отношении к рядоположенным единицам того же ранга, а не к низшим и более дробным, из которых они сложены. Номенклатура же единиц устанавливалась с учетом их роли в единице высшего ранга – в речи в целом. Тем самым в учении о расположении нашло последовательную реализацию представление о построении ораторской речи как процессе, направленном от целого к частям, не синтезе, но развертывании. Благодаря этому представление о речи как целостном объекте, в других частях риторики остававшееся элементом неосознаваемого фона, в учении о расположении превращалось в активно используемое понятие.

Важнейшим результатом учения о расположении явилась разработка стандартных, типовых представлений композиционной структуры ораторской речи. Количество частей в подобных схемах менялось в зависимости от того, какие разновидности речей и с какой степенью детальности рассматривались. Но принцип выделения частей неизменно оставался функциональным. Главные части: изложение, повествование, доказательство, опровержение – выделялись в соответствии с тем, какую из функций, возлагаемых на речь в целом, они выполняли. Вспомогательные же части, такие, как введение, заключение, отступление, разделение темы, выделялись на основании их роли для самой речи и их места относительно главных частей.

Будучи тесно связана с тем жанром и поджанрами, для которых она была создана, композиционная схема речи не может быть целиком перенесена на другие виды текстов или, тем более, на произвольные тексты. Однако в течение веков она не раз служила образцом при разработке композиционных схем других жанров: проповеди и письма в средние века, «доказывающих» текстов (У.Брандт) в наши дни.

Впрочем, в плане предыстории общих текстовых идей и истории регламентации речевых жанров важна не столько сама найденная античными учеными схема и даже не ее продуктивность для изучения других жанров. Гораздо важнее то, что, создавая эту схему, ее создатели тем самым признавали и осознавали: а) принципиальную членимость текста на части, правомерность его построения «по частям» и б) возможность заранее предусмотреть состав и характер этих частей вне зависимости от темы конкретной речи и от ситуации, в которой речь произносится. Собственно, только осознание этих двух свойств и делало возможным отвлечение композиции от конкретных текстов, ее изучение в качестве самостоятельного аспекта речи и обучение ей как отдельному умению. Сейчас и то, и другое свойства кажутся нам само собой разумеющимися. Между тем они отнюдь не были изначально заданы человеческой интуиции в качестве таковых, что подтверждается как раз опытом коммуникативной регламентации в древних цивилизациях Китая и Индии.

И в Индии, и в Китае регламентации публичных речей и дискуссии и обучению им уделялось не меньшее внимание, чем в Греции. Но построения, подобные античной схеме членения речи на стабильные функциональные части, для этих культур (насколько позволяет судить материал, представленный в монографии Р.Оливера) не были характерны. Речь здесь обычно регламентировалась как некоторое целое, в единстве всех своих аспектов. Соответственно и канонизации подвергалась не отдельно композиционная структура речи, а либо тематика, либо весь текст речи в целом. Как показывает Р.Оливер, в Индии уже к VI веку до н.э. были канонизированы около 30 тем публичных дебатов, а вслед за этим и аргументы, которые надлежало употреблять при обсуждении каждой темы. Китайская «Шуцзин» содержала в себе целую антологию образцов речей различного типа: обращений полководца к войскам, политических наставлений и т.п. Важнейшей задачей другой классической китайской книги, «И-ли», было, по словам Р.Оливера, «предписание того, что и как должно быть сказано в различных ситуациях», в ней устанавливались форма и даже точный текст диалогов, скажем, при сватовстве, между должностными лицами различных рангов на частном обеде и на официальных церемониях и т.д.

Итак, композиционная схема – и собрание образцов. Различие между этими двумя подходами отнюдь не чисто техническое. Схема dispositio давала обучае-мому инструмент для построения речи в непредвиденных ситуациях на заранее не предусмотренные темы. Китайская же риторика стремилась заранее исчислить, нормативно задать ситуации, а с ними и соответствующие им тексты. По-разному виделись и сам процесс создания речи, и совокупность его возможных «продуктов». В античной доктрине текст речи подлежал изобретению, многообразие текстов, хотя бы и укладывающихся в предлагаемую композиционную матрицу, мыслилось как потенциально бесконечное. А китайская традиция, по существу, трактовала текст как результат воспроизведения уже существующего образца. Соответственно, и множество существенно различающихся между собою текстов оказывалось конечным. Можно сказать, что в доминировавших в двух рассмотренных культурах подходах к регламентации публичной речи реализовались два различных принципа организации совокупности языковых текстов (и, соответственно, два разных механизма построения отдельного текста). При одном из них (названном мною «конечным») совокупность допустимых текстов задается просто списком. Проблема определения текстовости того или иного речевого образования решается здесь путем его сопоставления с членами списка. Второй, «жесткий» принцип позволяет строить потенциально бесконечные совокупности текстов в силу того, что текст (как и при третьем, «гибком» принципе) рассматривается как строящийся из более элементарных единиц – субтекстов. Типы возможных субтекстов регламентируются, и текстовость проверяется путем сопоставления с некоторой схемой, задающей порядок расположения в тексте субтекстов различных типов.

Конечно, композиционная схема и сборник образцов логически не исключают, а в качестве дидактического пособия даже дополняют друг друга, могут применяться в одной культуре при обучении одному и тому же жанру. Поэтому наш вывод о принципиальном различии лежащих в их основе теоретических представлений может показаться преувеличением, тем более что сделан он на материале культур, разобщенных во времени и разъединенных пространственно. В этой связи особую ценность приобретает контрольная проверка, возможность проведения которой доставляет история ответвления средневековой европейской риторики, занимавшегося речевым жанром письма. На протяжении нескольких веков развития этой дисциплины могут быть прослежены две тенденции, одна из которых, по выражению Ч.Фаулхабера, «более теоретическая», давала «общие правила для построения любых писем», а вторая, «более прагматическая», – ряд «типовых образцов писем», письмовники. Каждая из двух тенденций по очереди становилась ведущей и теснила другую, выявляя внутренне присущие той, другой тенденции ограничения. Теоретическая побеждала тогда, когда усложнение и обогащение социальной действительности делало невозможным ее охват с помощью конечной номенклатуры образцов (Дж. Мэрфи). Победы письмовников или механических таблиц «арс нотариа» были обусловлены, как представляется, главным образом расширением аудитории риторики, количественным и социальным расширением круга желающих воспользоваться ее рекомендациями в своей эпистолярной деятельности.

Так история «арс диктаминис» подтверждает внутреннюю противоположность двух подходов к регламентации текстов внутри речевого жанра и лежащих в основе этих подходов теоретических представлений о структуре жанра и о процессе текстообразования.