ПРЕДСТАВЛЯЕМ КНИГУ

В 1999 году в издательстве «Языки русской культуры» вышла книга, которая может стать прекрасным подарком любому словеснику, – это монография В.З. Санникова «Русский язык в зеркале языковой игры». Тема работы заявлена уже в названии. Читатель найдет в книге не только теоретические рассуждения о природе комического, о назначении языковой игры и ее разновидностях, но и не имеющий аналогов подбор примеров: шутки, анекдоты, цитаты из художественной литературы, фрагменты разговоров, содержащих различные виды языковой игры. Причем примеры распределены по разделам в зависимости от того, языковые явления какого уровня лежат в основе игры: лексика или синтаксис, стилистика или прагматика. Хотите оживить урок, вызвать у ребят интерес к новой теме? Просто найдите в книге подходящий пример, чем смешнее, тем лучше, и предложите классу подумать, как «устроена» данная шутка. А после можно сравнить свое объяснение с тем, что предлагает автор, согласиться с ним или поспорить. Несколько удачных примеров – и вот вам прекрасный способ ненавязчиво повторить пройденное, а заодно способствовать развитию у ребят языкового чутья и чувства юмора, да и просто повысить себе и им настроение. Очень рекомендуем!

Главный недостаток издания – его тираж: всего 2000 экземпляров. Поэтому для тех из вас, уважаемые коллеги, кто не сможет приобрести книгу, сегодня мы предлагаем выдержки из нее. Если публикация понравится и будет вам полезна, сообщите нам, и мы подготовим продолжение. Напоминаем также, что в № 12 газеты «Русский язык» за 1998 год мы опубликовали специальный выпуск: В.З. Санников. «Язык и юмор», написанный им по материалам тогда еще только готовившейся к выпуску книги.

РУССКИЙ ЯЗЫК В ЗЕРКАЛЕ ЯЗЫКОВОЙ ИГРЫ

В.З.САННИКОВ

1. Обычно говорят о разрушающей силе смеха, о дискредитации описываемого как непременной принадлежности шутки, отличающей ее от языковой игры (которая может иногда даже возвеличивать свой объект). «Без сомнения, смех – одно из самых мощных орудий разрушения; смех Вольтера бил и жег, как молния» (А.Герцен. Very dangerous!!! по карт. БАС); «...смех – самое страшное оружие: смехом можно убить все – даже убийство» (Е.Замятин. Мы). И все-таки правильнее говорить не о дискредитации, а о снижении, поскольку понятие шутки, бесспорно, включает и случаи дружеского подтрунивания, любовного подшучивания.

2. Там, где дискредитация конкретного описываемого лица или объекта не является основной задачей шутки, на первый план выступают другие функции языковой шутки и языковой игры. Об одной из основных функций языковой игры хорошо сказал Н.И. Хмельницкий в «Невском альманахе» за 1846 г. (цит. по статье В.В. Виноградова «Натуралистический гротеск»): «напав на какое-нибудь слово, играю им, как мячиком... Поверьте, если бы мы почаще играли таким мячиком, то скорей бы приучились владеть языком, который не довольно еще гибок для языка разговорного».

3. Мне кажется, следует выделить еще одну чрезвычайно важную функцию языковой игры – языкотворческую. В этой связи представляет интерес следующее недоуменное высказывание З.Фрейда: «Какую экономию выгадывает остроумие благодаря своей технике? Произнесение нескольких новых слов, которые можно было в большинстве случаев найти без труда. Вместо этого острота из кожи лезет вон, чтобы найти одно слово, сразу покрывающее смысл обеих мыслей. <...> Не проще ли, легче и, собственно, экономнее было бы выразить обе мысли так, как это именно нужно? <...> Не будет ли больше чем уничтожена экономия, добытая выраженными словами, излишней тратой интеллектуальной энергии?» (Фрейд 1925: 58–59)*. Фрейд не учитывает одно важное обстоятельство: интеллектуальные затраты не пропадают бесследно: найденное в акте индивидуального творчества нередко закрепляется в языке как новый, более яркий (и экономный!) способ выражения мысли. Языковая игра – один из путей обогащения языка. Имеется много явлений, которые можно квалифицировать как игру, переставшую быть игрой. Ср. «формульные выражения» – сравнения (злой, как собака), метафоры (свежий ветер, железная воля), генитивные конструкции (реки крови), сочинительные конструкции (золото, а не человек) и т.д., которые стали уже общеязыковыми. Долго не осознавалось (и не полностью осознается до сих пор), что языковая игра, может быть бессознательно, преследует не только сиюминутные интересы (заинтриговать, заставить слушать), но она призвана выполнять и другую цель – развивать мышление и язык. Полностью освоено мышлением то, что освоено языком. Мысль, для которой язык нашел краткое и четкое выражение, становится достоянием народа и народного мышления, и это мышление может подниматься на следующую, высшую ступень. Язык закрепляет достижения мышления.

4. Среди других функций языковой игры указывают обычно стремление развлечь себя и собеседника, а также стремление к самоутверждению – «триумф из-за исправности собственного интеллекта или же обнаружение у других отрицательной черты, от которой сам наблюдатель свободен, что пробуждает в нем фарисейское довольство собой» (Buttler 1968: 12).

Самоутверждение путем осмеивания окружающего становится оправданной необходимостью в некоторых особых условиях общественной жизни, например, в условиях советского тоталитаризма, когда мы остро чувствовали, что «все в бедной отчизне преступно иль глупо», и ничего не могли изменить, когда смех оставался единственным общедоступным способом борьбы с окружающим злом. Не случайно анекдот, занимающий весьма скромное место в нашей современной бурной общественной жизни, был любимым, чуть ли не единственным способом «отвести душу» в предшествующий семидесятилетний период нашей истории. «Юмор – это убежище, в которое прячутся умные люди от мрачности и грязи», – писал А.Вампилов в записных книжках (цит. по карт. БАС). «Новая острота обладает таким же действием, как событие, к которому проявляют величайший интерес; она передается от одного к другому, как только что полученное известие о победе» (Фрейд 1925: 18–19). Не правда ли, эти слова сказаны как будто о нас, о нашей недавней жизни?

5. Итак, языковая игра – это и замечательный учитель словесности, и забавный собеседник, и великий утешитель-психотерапевт.

Языковая игра как лингвистический эксперимент

1. Известно, что в XX в. в различных областях науки и искусства (в математике, биологии, философии, филологии, живописи, архитектуре и т.д.) многие ценные идеи и начинания российских ученых и деятелей культуры заглохли в душной атмосфере советского тоталитаризма, но получили признание и развитие на Западе и через десятилетия снова возвращаются в Россию. Это в значительной степени относится и к методу лингвистического эксперимента, громадную роль которого настойчиво подчеркивали в 20-х годах А.М. Пешковский и особенно Л.В. Щерба. «Сделав какое-либо предположение о смысле того или иного слова, той или иной формы, о том или ином правиле словообразования или формообразования и т.п., следует пробовать, можно ли сказать ряд разнообразных фраз (который можно бесконечно множить), применяя это правило. <...> В возможности применения эксперимента и кроется громадное преимущество – с теоретической точки зрения – изучения живых языков» (Щерба 1974: 32).

На словах необходимость экспериментирования в синхронических исследованиях признается, по-видимому, всеми российскими лингвистами, на деле, однако, возможности этого метода до сих пор используются недостаточно. Зарубежные исследования по грамматике, семантике, прагматике – это, как правило, серия экспериментов над несколькими тщательно подобранными примерами и интерпретация полученных результатов. В России работы по современному языку в рассматриваемом отношении мало отличаются от работ по истории языка: и в тех, и в других приводятся большие списки примеров из обследованных текстов и сама величина списка расценивается как доказательство правильности развиваемого положения. При этом игнорируется то обстоятельство, что в реальных текстах анализируемое явление нередко искажено воздействием добавочных факторов. Мы забываем предостережение А.М. Пешковского, который отмечал, что было бы ошибкой видеть, например, в союзе и выразителя распространительных, причинно-следственных, условно-следственных, противительных и т.п. отношений; это означало бы, что «в значение союза просто сваливается все, что можно извлечь из вещественного содержания соединяемых им предложений» (Пешковский 1956: 142). Исследователь языка попадает при этом в положение химика, который для химического анализа какого-то металла брал бы куски его руды разного минерального состава и приписывал наблюдаемые различия самому металлу. Очевидно, химик возьмет для своего опыта чистый металл, лишенный примесей. Мы также должны оперировать тщательно подобранными примерами, по возможности исключающими воздействие добавочных факторов, и экспериментировать с этими примерами (например, заменять слово его синонимом, изменять тип речевого акта, расширять фразу за счет диагностирующего контекста и т.п.).

<...>

5. Эксперимент должен стать для лингвиста, исследующего современный язык, столь же обычным рабочим приемом, каким он является, например, для химика. Впрочем, то, что он занимает скромное место в лингвистических исследованиях, отнюдь не случайно. Эксперимент требует определенных навыков и немалых усилий. Поэтому, нам кажется, особенно важно использовать экспериментальный материал, который уже имеется, «лежит под ногами». Мы имеем в виду языковую игру.
Парадоксальный факт: лингвистический эксперимент гораздо шире, чем лингвисты, применяют (уже многие столетия, если не тысячелетия) сами говорящие – когда они играют с формой речи.
В качестве примера можно привести серию экспериментов О.Мандельштама с местоимением такой, указывающим на высокую степень качества (напр., он такой сильный). Вот строки из юношеского стихотворения 1909 г.:

Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим.

Здесь несколько необычно сочетание местоимения такой с прилагательным единый и особенно с местоимением мой. Сочетание таким моим представляется допустимым, поскольку по смыслу оно близко к «вполне нормальным» сочетаниям типа таким родным. Однако Мандельштам сам отчетливо ощущал необычность этого сочетания и неоднократно использовал его в юмористических стихах, в своего рода автопародиях:

Мне дан желудок, что мне делать с ним,
Таким голодным и таким моим? (1917 г.)

(Комический эффект создается за счет сужения и снижения самой темы, сведения ее к проблемам желудка.)

Или:

Не унывай,
Садись в трамвай,
Такой пустой,
Такой восьмой. (Ок. 1915 г.)

Комический эффект вызван сочетанием местоимения такой с числительным восьмой, которое трудно осмыслить как качественное прилагательное. Словосочетание такой восьмой аномально, но не бессмысленно: в результате игры возникает новый смысл. Дело в том, что в отличие от первых, «престижных», выделенных числительных (ср. первая красавица, первый парень на деревне, первым делом) числительное восьмой – невыделенное, «заурядное», и тем самым сочетание такой восьмой приобретает смысл ‘такой обычный, заурядный’.

ИЗ ГЛАВЫ  «МОРФОЛОГИЯ»

Вводные замечания

Грамматика и, в частности, морфология обладает уже гораздо более широкими возможностями для создания комического эффекта.
Подобно Л.В. Щербе с его знаменитой глокой куздрой, говорящие замечают и обыгрывают громадную роль грамматики, наиболее ярко проявляющуюся в случаях, когда высказывание строится целиком с опорой на грамматику, без поддержки лексики:

Влюбленный волк приглашает в театр лису и обещает вести себя прилично, не ругаться и говорить только о цветах. Волк сдержал обещание. Увидев, что заяц занял его место, он сказал: «Эй, ты, роза! А ну нарцись отсюда, а то я тебя так по жасмину тюльпану, что ты обсиренишься!».

Обыгрываются чаще всего три явления: 1) статус словоформы как наименьшей текстовой единицы, ее непроницаемость, неусекаемость и т.п.; 2) формальные способы выражения тех или иных морфологических значений, особенности парадигм (дефектность, наличие дополнительных форм и т.п.); 3) игра с семантикой морфологических категорий и форм. Эти явления будут рассматриваться в разделах 1–3.

<...>

3. Семантика морфологических форми категорий

<...>

2. Естественно, что наибольшие возможности для игры предоставляют семантически содержательные (а не синтаксически обусловленные) категории. При этом обыгрыванию чаще всего подвергаются морфологические формы не в их основных, а в «несобственных значениях» (в этих случаях говорят обычно о транспозиции форм). Таким образом, в большинстве случаев мы будем говорить об обыгрывании, необычном использовании таких форм, которые и в нейтральном употреблении не совсем обычны (напр., «докторское мы»: Как мы себя чувствуем?). При этом одна необычность не исключает, как правило, другую, и мы, тем самым, имеем дело с «необычностью в квадрате». Следует сказать, что некоторые из этих «необычных» употреблений давно стали «обычными», нейтральными. Так, исследователи полагают, что в случае «вежливого вы» нужно говорить уже не о транспозиции «основного» вы, а об особом местоимении – «вежливое вы», которое и по правилам поверхностного согласования отличается от «основного» вы: требует множественного числа глаголов и кратких прилагательных (Вы невежливы), но единственного числа существительных и полных прилагательных (Вы – грубиян; Вы такой невежливый) (см. (Булыгина – Шмелев 1997: 330–331).

Категория лица

Морфологическая категория лица, в сущности, является прагматической. В ней отражаются отношения между участниками речевого акта: 1-е лицо – говорящий (или – во множественном числе – говорящий + другие), 2-е лицо – слушающий (слушающие), 3-е лицо – все остальные (и все остальное).
Как мы уже отмечали, обыгрыванию чаще всего подвергаются морфологические формы не в их основных, а в «несобственных значениях», когда одно лицо используется «вместо» другого. Ср. пример Е.В. Красильниковой (1990): Ей по-человечески говорят, а она не понимает, где 3-е лицо ед. числа употреблено вместо 2-го, а 3-е лицо мн. числа – вместо 1-го, и эта двойная транспозиция не делает фразу аномальной.

3-е лицо вместо 1-го

1. Говорящий «прячется» за кого-то, как бы снимает с себя ответственность за свои поступки. <...>

Этот прием любил использовать (особенно в письмах) А.Чехов. Вот три примера из его писем к О.Л. Книппер-Чеховой, 1901–1902 гг. (во всех трех третье лицо перемежается с первым):

...крепко целую тебя и шепчу тебе на ухо разные глупости. Не забывай своего мужа. Он ведь сердитый, дерется; Горький садится писать новую пьесу, как я уже докладывал тебе, а Чехов еще не садился; Не забывай своего мужа, вспоминай о нем хоть раз в сутки. Обнимаю тебя, мою пьяницу. Твой муж в протертых брюках, но не пьющий.

<...>

2. Другую природу имеет аномальность использования 3-го лица вместо 1-го у В.Набокова:

...воскресает образ моей детской кровати, с подъемными сетками из пушистого шнура по бокам, чтобы автор не выпал («Другие берега»).

Автор научной работы или художественного произведения может говорить о себе в 3-м лице (автор считает вм. я считаю). В романах В.Набокова подобные употребления вполне нейтральны при описании Набокова-взрослого, но наименование автором младенца производит комическое впечатление.

3. В повествовании и (реже) в разговорной речи при указании на себя или на собеседника говорящий может использовать определительные конструкции с союзными словами который или кто. Ср. диалог из рассказа Стивена Ликока «Неотразимая Винни» (пер. С.Займовского), где собеседники, начав с 1-го и
2-го лица, переходят затем к описательным выражениям, а затем и к местоимениям он, она, что выглядит особенно аномальным при повторах.

– О нет, – воскликнул незнакомец, помогая вспыхнувшей девушке подняться, – умоляю, не преклоняйте предо мной колен! Если я сделал что-нибудь, заслуживающее благодарности той, которая, кто бы она ни была, останется навсегда в душе человека, у которого так мало таких воспоминаний, он будет этим щедро вознагражден! Если она это сделает, он будет благословен!
– Она сделает! Он будет благословен! <...> одинокая и побежденная жизнью, она просит оставить ее.
– Он оставит! – вскричал незнакомец. – Он оставит! Он уже оставляет!

1-е лицо вместо 2-го

1. 1-е лицо вместо 2-го используется достаточно часто с различными целями. Отметим, прежде всего, особое употребление мы, типа Как мы себя чувствуем? Это употребление называют по-разному: «сочувственно-интимное» (Аванесов – Сидоров 1945: 154), «солидарное» (Булыгина – Шмелев 1997: 327), «докторское, родительское» (Красильникова 1990: 9), «инклюзивное» (Апресян 1995: т. II, 153) и т.д. Важно, разумеется, не название, важно описать значение и особенности употребления этого мы. Мы инклюзивное «маркирует более высокий статус говорящего в текущей ситуации» (Апресян 1995: т. II, 153), оно естественно в ситуации «врач и пациент», «учитель и ученик» (Ну, как у нас дела?); «родители и дети» (Ну, как мы сегодня спали?; Сейчас умоемся и за стол!) и т.п. Впрочем, даже и здесь существуют жесткие ограничения: по отношению к детям-подросткам или гостям подобные выражения вряд ли допустимы. Ю.Д. Апресян отмечает, что «солидарность с адресатом, испытываемая говорящим, настолько велика, что он готов поставить себя в положение адресата и разделить все его переживания» (Апресян 1995: т. II, 153). Языковая игра показывает, что все-таки – не все: расширение сферы употребления этой конструкции нередко ощущается как необычное и производит комический эффект. Тем самым языковая игра может помочь «нащупать границы» нейтрального использования конструкции. Сравним два примера. Набор действующих лиц в них один и тот же – милиционер и «граждане», тем самым оба примера удовлетворяют требованию, о котором говорилось выше: в текущей ситуации говорящий (милиционер) имеет более высокий статус.

(1) (Капитан милиции – задержанному) – Ну, как – будем сознаваться или еще поиграем в молчанку? (В.Ардов. Сигнал).

(2) В секретарскую спокойной деловой походкой входила милиция в числе двух человек. Увидев их, красавица (секретарша) зарыдала <...>, тыча рукою в дверь кабинета. – Давайте не будем рыдать, гражданка, – спокойно сказал первый (М.Булгаков. Мастер и Маргарита, 17).

В (1) использование мы нейтрально (или почти нейтрально), между тем как в (2) оно производит комический эффект. Дело, видимо, в том, что, кроме требований, связанных с распределением социальных ролей, конструкция должна удовлетворять каким-то другим, которые я затрудняюсь сформулировать. Возможно, комический эффект в (2) вызван тем, что сопереживание, выражаемое данной конструкцией, не должно быть слишком преувеличенным: трудно представить себе милиционера, рыдающего в описываемой Булгаковым ситуации. В примере (1), описывающем ситуацию, более соответствующую деятельности милиции, эта же конструкция выглядит почти нейтральной. В классической ситуации «врач – пациент» тоже не всегда «инклюзивное мы» допустимо. Фраза Мы, кажется, любим <любители> выпить? допустима в нейтральном употреблении, а фраза Мы, кажется, пьяницы? вряд ли.

2. «Инклюзивное мы» интересно еще и тем, что, кроме сочувствия говорящего, оно дает слушающему еще один «козырь» – формальное основание понимать высказывание буквально, спекулируя на этом сочувствии.

К итальянскому судье привели бродягу, обвиняемого в мелкой краже. Судья, разбирая дело, был в затруднении, как обращаться к бродяге – на вы или на ты. Первое казалось ему слишком уважительным, второе – некорректным. Судья решил обратиться на мы: «Итак, похоже, что мы украли часы», – сказал он. «Вы, может быть, и украли, Ваша честь, – ответил обвиняемый. – Я же их не крал» (Н.Романова, А.Филиппов. «Русский язык в СССР», 1991, №  10).

Рекорд злоупотребления конструкцией установлен, кажется, главным героем фильма «Ирония судьбы, или С легким паром», который, встретив в лифте собаку, спрашивает у нее (пьяно-заискивающим голосом): «Мы не кусаемся?».

3. Приведем еще один пример обыгрывания значения местоимения мы, очень интересный во многих отношениях:

(Разговор жены, артистки, с мужем):

– Я у тебя никогда ничего не брала.
– Так ли? А когда мы еще не были известной артисткой, то на чей счет мы жили? А кто, позвольте вас спросить, вытянул вас из нищеты и осчастливил? (А.Чехов. Mari d’elle).

Во-первых, обратим внимание на поверхностное рассогласование глагольного и именного компонентов предложения: мн. число глагола-связки + ед. число имени (мы еще не были известной артисткой). И замена множ. числа единственным вряд ли сделало бы фразу нейтральной: в устах мужа фраза Когда мы еще не были известными артистками... выглядит странно.

Во-вторых, в приведенном примере замена 2-го лица 1-м имеет целью не преувеличенное сопереживание, как в предыдущих примерах, а приписывание собеседнице мании величия (Мы – Николай II...) и осуждение собеседницы. Впрочем, подобное осуждение, передаваемое заменой 2-го лица на 1-е, нередко в разговорной речи, ср.:

(Отец – сыну): – Мы ведь все сами знаем. Зачем нам дураков-родителей слушать?

Отец говорит от лица сына, который как бы включается при этом в некую социальную группу, группу «независимо мыслящих детей».

4. Интересны случаи, когда 3-е лицо употребляется одновременно, в одной фразе вместо 1-го и 2-го:

(Отец – сыну): – Ах ты, поросенок! Скажите, пожалуйста, какие он отцу слова говорит! Отец на них работает, отец их воспитывает, одевает, обувает, ночей не спит да думает, как бы им хорошо было, а они... (Тэффи. Семья разговляется).

Говорящий как бы призывает в свидетели кого-то отсутствующего (Скажите, пожалуйста...) и описывает ситуацию с позиции этого свидетеля, говоря о себе и своих домочадцах в 3-м лице.

1-е лицо вместо 3-го

Докладчик: На сегодняшнее число мы имеем в Германии фашизм.
Голос с места: Да это не мы имеем фашизм! Это они имеют фашизм! Мы имеем на сегодняшнее число советскую власть. (И.Ильф. Записные книжки)

Категория залога

Обыгрывание категории залога – явление не слишком частое, но крайне интересное. Многие ученые отмечали, что в русском языке, в отличие от других европейских, безличные предложения (Его убило молнией; Меня знобит) занимают большое место и наблюдается их дальнейший рост, вытеснение личных предложений безличными (см., напр., Пешковский 1956: 345; Вежбицкая 1996: 55–76). При этом как будто действует какая-то неизвестная сила. Если субъект и есть, то он (напр., трамвай в примере Его переехало трамваем) лишь орудие этой силы. Если это – человек, он не
несет ответственности за результат, за успех или неуспех. Вежбицкая отмечает, что английская конструкция He succeeded букв. ‘Он преуспел <в этом>’ отличается от соответствующей русской Ему это удалось тем, что в английской часть ответственности за успех или неуспех перелагается на человека, а в русской действующее лицо освобождено от ответственности за конечный результат (Вежбицкая 1996: 72–73). Нередки шутки, где это свойство русского языка усиливается и доводится до абсурда. Приведем (с краткими комментариями) несколько примеров.

(1) ...в небольшом сквере, трехлетний ребенок, весь в красном, шатко ступая шерстяными ножками, поплелся к тумбе, беспалой ладошкой загреб снег, лежавший аппетитной горкой, и поднес его ко рту, за что сразу был схвачен сзади и огрет (В.Набоков. Защита Лужина, 13).

(2) Все стояло, все молчало, все выжидало: немного подальше зашептало; немного поближе захохотало (Ф.Достоевский. Двойник, IV).

Аномальность усиливается и доводится почти до абсурда там, где субъект действия – вполне определенное лицо:

(3) – Позвольте быть вам проводимой мной. Где вы живете?

– Ишь, чего захотели. Никогда я не скажу вам. (А.Аверченко. Страшный человек, V)

(4) Ах, дядюшка! Но вы его поймете
И не осудите профессии недуг,
Тем более, что очень часто тетей
В Семен Сергеича швыряется утюг.

(А.Архангельский. Октябрины)

Нейтральной была бы активная конструкция (...тетя швыряет в Семен Сергеича утюг) – точно так, как в отрывке из биографического очерка Натальи Ильиной «Реформатский»:

(5) А газеты? Их выбрасывать разрешалось, но лишь после того, как они были прочитаны, размечены и сделаны вырезки. Вырезки делались для себя, для меня, для учеников <...> Протягивалась пачка вырезок: «Это тебе должно быть интересно».

(6) (После свиста кота Бегемота, от которого «в роще посыпались сухие сучья с деревьев... снесло у пассажиров несколько кепок в воду»):

– Свистнуто, не спорю, – снисходительно заметил Коровьев, – действительно свистнуто, но, если говорить беспристрастно, свистнуто очень средне! (М.Булгаков. Мастер и Маргарита, 31)

От непереходного глагола обычно не образуется страдательное причастие (исхожено, заработано, сказано, но не схожено, работано, свистнуто; в (6) нейтральным было бы выражение типа Действительно, ты свистнул.

(7) (О «великом лгуне» Мишеньке Эртеле) В.И., фурьерист, с бородой Грозного, клал руку на голову Мише.

– Что, Мишенька?
– Гыы, Владимир Иванович, – картавил Миша.
– Все лжется?
– Гыы-ыы, – гырчал Миша.

(А.Белый. Начало века. Мишенька Эртель).

Иную природу имеет комический эффект в стихах Б.Заходера по повести А.Милна «Винни-Пух и все-все-все»:

«Собака кусается»... Что ж, не беда.
Загадочно то, что собака,
Хотя и кусается, но никогда
Себя не кусает, однако...

Заходер обращает внимание на омонимичность форм на ся; одни из них обозначают возвратность (моется = моет себя), а другие – нет. Эта же омонимия обыгрывается в каламбуре К.Елисеева (по: Новиков 1989: 249): Талант, не зарывайся! Сталкиваются два выражения: зарывать талант в землю и Не зарывайся (‘Не будь самонадеян’) и две залоговые формы – страдательная и возвратная.