СЛОВЕСНИКАМ-ПРАКТИКАМ

Спасибо всем, кто уже (сразу) прислал заявку на участие в каком-либо семинаре. Срок записи не ограничен никакими условиями, но в связи с чрезмерной загруженностью учителей во 2-й половине учебного года открытие большинства семинаров переносится на летний период. Мы надеемся, что летом образуются и постоянные семинарские группы.
Еще раз просим: указывайте, пожалуйста, в заявках ваше полное имя. И отвечаем на вопрос, задаваемый многими, – семинары проводятся бесплатно.
Один из самых востребованных семинаров – заочный семинар по литературе (см. «Русский язык» № 7/2001) – открывает сегодня Елена Исаковна Вигдорова статьей о Пушкине.

ТОСТ-ПРОЩАНИЕ

Заочный семинар. Занятие 1.

Перед вами не методическая разработка урока или лекции, не указание, как надо говорить о Пушкине, но размышление о творчестве поэта, один из вариантов разговора о нем не просто со школьниками, а со старшеклассниками, выпускниками. Ведь в 11-м классе необходимо повторять пройденное в 9-м, а именно тогда особенно подробно изучают творчество Пушкина четырнадцатилетние дети! С семнадцатилетними разговор о поэте необходимо вести по-другому, чтобы не заморозить, не высушить, не «навести хрестоматийный глянец», а помочь увидеть созданное Пушкиным другими глазами, то есть показать, что вот так, каждый раз по-новому смогут они на протяжении жизни открывать для себя Пушкина.

 

 

 

Е.И.ВИГДОРОВА

Разговор о Пушкине со старшеклассниками я обычно начинаю не с лицейской поры, не с ранних стихов, а с последнего лицейского стихотворения: «Была пора...» (1836 г.).…

Это стихотворение по сути своей является тостом – тостом-завещанием, тостом-прощанием, тостом-благодарностью. К кому обращен тост? В первую очередь, конечно, к друзьям по Лицею, друзьям души, участникам былых пиров разгульной дружбы. Но в то же время и к друзьям незнаемым, друзьям, которых дарит поэту его творчество – друзьям Людмилы и Руслана, тем друзьям, для которых ведется повествованье...

Вот пушкинская аудитория, в ней нет места только для бессмысленной толпы, которая просила: Сердца собратьев исправляй. Пушкин разговаривает со своей аудиторией, со своим читателем, с друзьями.

Он начинает свой тост легко, естественно, если хотите, обыкновенно: Была пора: наш праздник молодой сиял... Вторая строфа – антитеза первой: Теперь не то... Ничего особенного – в юности хорошо, потому что весело, а в зрелые годы – не то. Каждое слово, каждая строчка из первой строфы вот так впрямую и сопоставляются со словами и строчками из второй: сиял, шумел – утих, перебесился; тесною сидели мы толпой – просторнее, грустнее мы сидим; пили все за здравие надежды – чаще мы вздыхаем и молчим. Третья строфа начинается примирительно: Всему пора. Уж двадцать пятый раз мы празднуем лицея день заветный. Прошли года чредою… – какою же чредою? Рифма (да и смысл!) напрашивается самая простая, незамысловатая – незаметной, конечно! Помните, в «Евгении Онегине»: «Читатель ждет уж рифмы розы – на, вот возьми ее скорей!». Вот и теперь Пушкин подает нам вполне тривиальную рифму, а через нее – не менее тривиальную мысль: время между юностью и старостью проходит быстро. Но после этого чредою незаметной вдруг взрыв, экспрессия: Недаром – нет! – промчалась четверть века! Не сетуйте: таков судьбы закон…. Другой Закон Судьбы – то, что выстрадал, осмыслил гений, автор «Бориса Годунова» и «Евгения Онегина», маленьких трагедий и «Повестей Белкина», «Медного всадника» и «Капитанской дочки», – вот так, запросто, открывает он в этом тосте, который произносит на дружеской пирушке.

Вращается весь мир вкруг человека, –
Ужель один недвижим будет он?

В этих двух строчках, в этом Законе Судьбы, сформулированном Пушкиным в одном из последних стихотворений, звучит утверждение почти тождества, равновеликости, глубинной связи человека и мира. Не этому ли Закону подчинено все и в толстовском романе-эпопее, где перед человеком открывается небо – такое разное, у каждого свое – и с медленно плывущими облаками, и с весело бегущими; и то небо, с которым можно соприкоснуться, если «туже подхватить себя под коленки» и оттолкнуться; и то, что несет весть о бессмертии души, которую пленить нельзя; и то, что участвует в общем хоре, объединяющем и верхушки дерев, и звезды, и «вжик-вжик» сабли – помните Петино «Валяй, моя музыка!»…. Внутренняя жизнь толстовских любимых героев, как бы спроецированная на это небо; их миры – тоже движутся, меняются. Мир вращается вкруг человека, и человек не может, не смеет быть «недвижим», как тот, кто в осьмнадцать лет хотел воспеть свободу миру, на тронах поразить порок и воспеть на тронах добродетель, а в тридцать семь без всяких романтических цветов сказал:

Иные, лучшие, мне дороги права.

В тосте-прощании, в тосте-завещании Пушкин обозревает события трех десятилетий, и масштаб пространства все время меняется, то расширяясь, то сужаясь – от планетарного к застольному Вы помните…. Это удивительное вы – те, к кому непосредственно обращено стихотворение, – близкие друзья, друзья души моей, братья по музе, по судьбам (хотя ни Дельвига, ни Кюхельбекера, ни Пущина нет уже на этом пире). Когда-то, 19 октября 1825 года, вот так же, в узком дружеском кругу, в котором Пушкин оказался властью воображения, потому что твердо знал: На брегах Невы меня друзья сегодня именуют, – он так же соединил, на чужой взгляд, несоединимое по историческому масштабу. Так, об Александре I, прощая ему неправое гоненье почти накануне его смерти, Пушкин сказал: Он взял Париж, он основал Лицей. На чужой взгляд – несоединимое, но для всех лицейских понятное – вот это у нас, друзей-однокашников, а это – в мире, в истории. Весь строй последнего лицейского стихотворения напоминает то, первое, «Роняет лес багряный свой убор...»…: тот же пятистопный ямб, те же строфы по 8 строчек, то же чередование опоясывающих и перекрестных, мужских и женских рифм, те же соединения личного, частного и надличностного, исторического: Вы помните, когда возник Лицей…... Вы помните, текла за ратью рать...… Вы помните, как наш Агамемнон…... Замечательно, что имена русских императоров не называются: про Александра I – царь, открывший для нас чертог царицын, Агамемнон, народов друг; про Николая I – новый царь. Но Наполеон, властитель дум, именован дважды – когда еще не испытал великого народа и когда, всему чужой, угас. И еще назван в стихотворении Куницын, первый учитель, который 25 лет назад встретил лицеистов …приветствием меж царственных гостей. Его имя естественно произносится между своими, в лицейском тосте, где, повторяю, частное, единичное, равновелико общему – тому, что для всего мира, для всей Руси. Именно так, архаично, торжественно названа в этом стихотворении Россия дважды; такая в нем география: чертог царицын, зарево московское, Русь, Париж, мир изумленный, скала, где изгнанником забвенным, всему чужой, угас Наполеон, Европа, на рубеже которой новый царь, суровый и могучий...… бодро стал, наконец, земля, вся планета – это над ней сошлися новы тучи. О народах Европы уже в четвертой строфе Пушкиным сказано: игралища таинственной игры. Там же, в четвертой строфе, и узнаем мы почти наверное, ОТКУДА открывается в последнюю пору земного бытия Пушкину эта таинственная игра, в которой мечутся смущенные народы, высятся и падают цари и за которой следят все те, про кого сказано мы, кто были этому свидетели. В пятой строфе, как бы на время вернувшись, он масштаб видения меняет, а потом вновь неизбежно устремляется ввысь: над землей сошлися новы тучи, и ураган их..….

Стихотворение оборвано посредине строки. Тост не получил завершения. Еще друзьями поэта было отмечено: не дописал, не дочитал, допишет ли? Мы же, отделенные пропастью времени, знаем: дописал, и сказал все, и простился, и произнес слова благодарности и тому, кто взял Париж и основал Лицей, и Куницыну, который встретил, и друзьям, и судьбе за все, что было дано увидеть: Чему, чему свидетели мы были...

Вот так Пушкин прощается с теми, чей союз прекрасен. И с нами, читателями, он расстается как приятель, завещая свое понимание жизни и судьбы.

Продолжение этой темы в июньских номерах