"РУКОЙ ПРИСТРАСТНОЙ..."

Словесникам-практикам

Занятие 2

Е.И.ВИГДОРОВА

Эта статья — продолжение разговора о Пушкине, начатого в № 18/2001 газеты «Русский язык». Автор стремится показать близость Пушкина современному читателю, обращая внимание аудитории на дружескую интонацию пушкинских строчек. Порой пониманию Пушкина способствует осмысление его творчества через стихи великих поэтов XX века – это им дано проникнуть в тайну пушкинской поэзии. Они, про кого Пушкин сказал «доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит», помогут и тому, кто «начинает жить стихом» в ХХI веке, ощутить себя тем самым читателем-другом, к которому обращена поэзия Пушкина.
В этой и следующих статьях автор будет постоянно обращаться не только к поэзии Пушкина, но и к творчеству Мандельштама, Ахматовой, Цветаевой, Пастернака, Бродского.

Конец второго тысячелетия ознаменовался не только спорами о том, какой год считать началом третьего – 2000-й или 2001-й, но и взбудоражившим умы юбилеем Пушкина. Как и все предыдущие крупные пушкинские торжества, – взять хотя бы конец прошлого века (тоже не обошлось без споров, когда встречать следующий век) или недоброй памяти 1937 год, – нынешний был, мягко говоря, не без издержек. Чего стоят красивые плакаты вроде «Средь шумного бала случайно…» – и подпись «Пушкин», «Дорогая моя столица, золотая моя Москва» – под портретом поэта, чей двухсотлетний юбилей праздновался, а также вошедшие в современные анекдоты предупреждения, ежевечерне звучавшие по телевизору: «До дня рождения Пушкина осталось столько-то дней…». Я надеюсь, что кто-то все-таки не поленился и собрал все эти и подобные перлы. То-то бы смеялся Пушкин, если бы мог получить их в подарок! Веселился же Моцарт, который нес «кое-что» показать своему другу, когда услышал, как слепой старик, фальшивя, играл арию из «Дон Жуана».

Ты с этим шел ко мне.
И мог остановиться у трактира
И слушать скрыпача слепого! – Боже!
Ты, Моцарт, недостоин сам себя,

– возмутится Сальери. «Мне не смешно, – гневно скажет он, – когда маляр негодный Мне пачкает Мадонну Рафаэля, Мне не смешно, когда фигляр презренный Пародией бесчестит Алигьери». Слова эти, бесспорно, впечатляют, но принадлежат они все-таки не гению, а его убийце. Убийцы вообще народ серьезный. Вот ведь Сальери и не верит, что «Бомарше кого-то отравил», потому что «он слишком был смешон Для ремесла такого». У Моцарта, как мы помним, аргумент был другой:
Он же гений…...
С чем же шел Моцарт, «гуляка праздный», к своему серьезному другу, которого решил сначала «нежданной шуткой угостить»?

Сальери
Что ты мне принес?

Моцарт
Нет – так; безделицу. Намедни ночью
Бессонница моя меня томила,
И в голову пришли мне две, три мысли…...

Эту «безделицу» Моцарт наигрывает, а Пушкин, вкладывая в его уста слова, как бы переводит музыку на язык поэзии, утверждая тем самым, что они, музыка и поэзия, сродни. Так, в «Каменном госте», созданном в ту же пору, любовь отождествляется с мелодией. Попытавшись сперва выстроить иерархию («Одной любви музыка уступает...» – скажет один из гостей Лауры), герой от этой иерархии отказывается, потому что ее нет, – «Но и любовь – мелодия…». Итак, Пушкин извлекает слова из музыки, указывая тем самым, может быть, истинный генезис поэзии.
«Слово, в музыку вернись…» – так потом прозвучит у Мандельштама. Прямым источником мандельштамовских стихов будет явствующее из названия «Silentium» одноименное стихотворение Ф.И. Тютчева, может быть, и «Невыразимое» В.А. Жуковского, но в глубинный диалог Мандельштам вступает с Пушкиным. Именно в диалог, а не в спор: слово явлено из музыки, а потому в музыку возвращается, чтобы явиться оттуда вновь – очищенным, ничем не скомпрометированным – «блаженным, бессмысленным».
Мандельштам сродни пушкинскому Моцарту – с этим своим ребяческим страхом (помните, Сальери «успокаивает» Моцарта: «Что за страх ребячий?») перед устрицами и гвардейцами:

С миром державным я был лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев смотрел исподлобья...…

Мандельштам «чует грядущие казни» и бежит от них к «нереидам на Черное море», к «детским книгам» («только детские книги читать») и «детским картинкам», к времени «детских припухлых желез», к «игрушечным волкам». Он не хочет видеть «ни труса, ни хлипкой грязцы, ни кровавых костей в колесе». Не хочет видеть, но видит, ведает, пророчит, жертвует «за гремучую доблесть грядущих веков, за высокое племя людей» «чашей на пире отцов». А на риторический, казалось бы, вопрос: «кто... … своею кровью склеит двух столетий позвонки» – ответ дает всей своей судьбой и поэзией.
Слова, извлеченные из музыки Моцартом, близки пророческому бормотанию Мандельштама – тому самому бормотанию, слышному в «Стихах о неизвестном солдате», где, как ни ищи «сор», из которого эти стихи выросли, не дотянешься до тех горних вершин, на которые Мандельштам поднялся.

Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры,
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами –
Ядовитого холода ягодами –
Растяжимых созвездий шатры –
Золотые созвездий жиры.

Моцартовское пророческое бормотание сродни трагическому потоку слов в «Стихах о неизвестном солдате»: меня – помоложе – с красоткой – с другом – с тобой – я весел – виденье гробовое – незапный мрак – что-нибудь такое…...

Представь себе…... кого бы?
Ну, хоть меня – немного помоложе;
Влюбленного – не слишком, а слегка –
С красоткой, или с другом – хоть с тобой,
Я весел...… Вдруг: виденье гробовое,
Незапный мрак иль что-нибудь такое...

Вот так, как бы нащупывая все более точные слова – не смысл еще! – смысл явится, когда слова произнесутся, – Моцарт пророчит то, что произойдет нынешним же вечером, но о чем и Сальери еще не знает, что начинает происходить сейчас: встреча веселого гения с его строгим убийцей. И вот ведь удивительно – в сближении гения со своим убийцей увидит Моцарт гармонию...…
А все та «безделица», которую сочинил Моцарт во время бессонницы...… Такой «безделицей», или, по-другому, «небрежным плодом» своих «забав», как назвал Пушкин «труд многолетний», будет и роман «Евгений Онегин», роман, законченный автором в ту же болдинскую осень, когда были написаны и маленькие трагедии. Может, отсюда эти «странные сближения» бессонниц, легких вдохновений, забав, размышлений о жизни, смерти, судьбе...… И никто не узнает, что же на самом деле явилось толчком к стихотворчеству.

Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда…...

– напишет Ахматова более ста лет спустя; нет, никто не раскроет тайну творчества, не объяснит нам, почему «пальцы просятся к перу...…». Но опять же есть что-то общее в этой внешней (для непричастных!) праздничной пушкинской легкости и ахматовской небрежности к «сору», способствующему вдохновению, которое герой «Египетских ночей» Чарский и вовсе называл «дрянью». А ведь был он поэт, как скажет автор, и «страсть его была неодолима», и счастлив-то бывал Чарский лишь тогда, когда эта «дрянь» находила на него.
Очень редко говорил Пушкин о вдохновении и иных высоких материях пафосно. Но все-таки говорил. И не только через аллегорию, миф, библейский сюжет, не только устами иных поэтов, часто мистифицируя перевод, – устами Горация, Данта, Андре Шенье или Пиндемонти, но и в текстах совершенно иного плана. Так, творческие и нравственно-философские декларации звучат в стихах, посвященных лицейским годовщинам, стихах, написанных исключительно для близких друзей. Вот Н.А. Еськова в книжке, которую мне было интересно читать, – «Хорошо ли мы знаем Пушкина?» – приводит любопытный пример. Строчки

Недаром темною стезей
Я проходил пустыню мира;
О нет, недаром жизнь и лира
Мне были вверены судьбой!

всем хорошо известны. Они украшают вестибюль станции метро «Пушкинская», звучат в передачах, посвященных творчеству поэта. И воспринимаются как эпиграф к его творчеству – под стать «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...». Но кто-то из читателей, полагает автор книжки, может не знать, что эти строки вырваны из контекста стихотворения «Козлову», написанного в 25-м году. Пушкин обращается к поэту-современнику, рано ослепшему Козлову («Певец! когда перед тобой Во мгле сокрылся мир земной…...»), восхищается его гением, называет «милым братом», радуется, что своими стихами ему «мгновенье дал отрады». «Не правда ли, – пишет Н.А. Еськова, – в контексте стихотворения ничего не остается от того смысла, который возникает в заключительном четверостишии, когда, приведенное отдельно, оно предстает в роли «эпиграфа» к творческому пути Пушкина? Смысл этих строк много скромнее; скажем, приблизительно такой: «если мое стихотворение принесло тебе радость, моя жизнь и поэтический дар небесполезны».
Ох, неправда...… Нельзя, даже очень «приблизительно» переводя поэтический язык Пушкина на наш, разговорно-прозаический, употреблять слова «польза», «полезный», «бесполезный». Слово «польза» в пушкинских произведениях является паролем толпы. Помните, чернь, отдавая должное таланту поэта («если ты небес избранник...…»), спрашивала, «какая польза нам от ней», т.е. от поэзии. А поэт, негодуя, все поминал «печной горшок»...… Именно слово «польза», многажды повторенное, является в стихотворении «Поэт и толпа» ключевым, и свою, бесспорно, сигнальную роль выполнит в знаменитом монологе Сальери, в котором тот, кто «поверил...… алгеброй гармонию», говорит о своем решении убить легкомысленного друга: «Что пользы, если Моцарт будет жить?». А на случай, если мы словечка этого не заметили, Сальери его снова повторит: «Что пользы в нем», – не только цитируя уже упомянутую чернь, но и как бы завещая этот пароль Базарову и Раскольникову. Но дело, конечно, не в пресловутой «пользе», каковую, конечно, можно и должно принять просто как неудачное слово, а в самой идее, что конкретность ситуации и адресата не допускают столь расширительного понимания. Но у Пушкина все главное – конкретно! И обращено почти всегда к самым конкретным, близким, даже очень близким друзьям: «Друзья мои, прекрасен наш союз», – пишет он в знаменитом «19 октября» 1825 года. Стихотворение вроде бы обращено исключительно к близким друзьям, но в нем такие философские глубины, такие, как по другому поводу пишет С.Г. Бочаров, цитируя Ахматову, «грозные вопросы морали», такие открытия и пророчества...… «Служенье муз не терпит суеты, прекрасное должно быть величаво» – разве это только к Дельвигу и Кюхельбекеру обращено, а ко всем остальным «братьям по музе, по судьбам» – через века – отношения не имеет?
Размышляя над последним пушкинским лицейским стихотворением в предыдущей статье, я уже говорила об особом смысле таких пушкинских обращений, как «друзья мои», «о други», «друзья моей души», которые столь часты в стихах, поэмах, в «Евгении Онегине». Роману «Евгений Онегин» предпослано посвящение, его все помнят:

Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя...…

Всем известно, что это посвящение П.Плетневу, это его Пушкин просит: «Рукой пристрастной прими собранье пестрых глав…». Но к нам, читателям, этот дружеский императив тоже относится, потому что, читая роман, и мы вошли в тот узкий круг близких друзей, которым Пушкин признается: «Я так люблю Татьяну милую мою», – и представляет им, друзьям, как это принято в старой компании, своего героя: «Онегин, добрый мой приятель», – у них же спрашивает:
«Друзья мои, вам жаль поэта?». В этот дружеский круг входят, наверное, и герои других произведений Пушкина, те же Руслан и Людмила, и те читатели, которые с ними подружились раньше. Читатель, и тот, кто «родился на брегах Невы», и тот, кто лишь бывал в Петербурге, и тот, кому внятны скрытые и явные цитаты и намеки, – читатель тоже входит в систему образов романа. Этот читатель – свой.
В конце романа прозвучит уже не «прими», но «прости». Пушкин прощается с читателем-другом:

Чего бы ты за мной
Здесь ни искал в строфах небрежных,
Воспоминаний ли мятежных,
Отдохновенья ль от трудов,
Живых картин, иль острых слов,
Иль грамматических ошибок,
Дай Бог, чтоб в этой книжке ты
Для развлеченья, для мечты,
Для сердца, для журнальных сшибок
Хотя крупицу мог найти.
За сим расстанемся, прости!

Обращаясь к узкому кругу тех, с кем пирует, кого любит, с кем делит и печаль, и – непременно! – веселье, Пушкин естественным образом этот круг расширяет, и читатель (а поэт верит в это), может быть, и со строгостью на челе начавший читать «собранье пестрых глав», в конце расстанется с автором «как приятель».
Обратите внимание, Пушкин этот роман читателю подарил и разрешил в общем-то делать с ним все, что угодно: искать грамматические ошибки (или даже делать свои, если придется писать экзаменационное сочинение...…), шутить над ним, смеяться, мечтать, плакать, писать статьи и диссертации – плохие и хорошие (как получится!). Все можно! Подарок! Не только Плетневу, которому в посвящении написано: прими. Каждому.
Вот мы, читатели, и приняли. И не только читаем Пушкина, но и цитируем, и пишем о нем, и анализируем его творчество как умеем. Иначе говоря, «в детской резвости колеблем... … треножник», а он, хочется думать, смеется.