"Я ПОСЛАЛ ТЕБЕ БЕРЕСТУ..."

В.Л.ЯНИН

1. Из предисловия к книге

Первые десять грамот на березовой коре были обнаружены экспедицией профессора Артемия Владимировича Арциховского летом 1951 года. С тех пор прошло сорок пять лет, наполненных активными и волнующими поисками новых грамот, и почти каждому году сопутствовал неизменный успех. В иные годы археологи привозили из Новгорода в своем экспедиционном багаже до шестидесяти–семидесяти берестяных текстов. Сейчас, по окончании полевого сезона 1996 года, когда пишутся эти строки, коллекция новгородских грамот на бересте включает 775 документов. <...>
Эта находка имела все основания стать сенсацией. Она открывала почти безграничные возможности познания прошлого в тех отделах исторической науки, где поиски новых видов письменных источников признавались безнадежными. <...>

2. Из главы «Новгород, Дмитриевская улица, раскопки...»

Древний план Новгорода, изображенный на Знаменской иконе конца ХVII века

В течение двенадцати лет почтовым адресом Новгородской экспедиции Академии наук и Московского университета было: «Новгород, Дмитриевская улица, археологические раскопки...».
Сейчас это место легко найти. Квартал, ограниченный улицами Великой (Дмитриевской), Розважей, Тихвинской и Декабристов, застроен многоэтажными домами. Издалека видно стоящее на углу Розважей и Великой здание универсального магазина. Начинаясь почти от самого места раскопок, над Волховом повис мощный стальной мост.
А в 1951 году, когда мы размечали сетку будущего раскопа, здесь был пустырь, заросший бузиной и лопухами. Из бурьяна торчали ржавые обрывки искореженной арматуры, трава кое-где пробивалась сквозь сплошные завалы кирпичной щебенки, которая покрывала пустырь, оставленный фашистскими факельщиками на месте цветущего города. Шел седьмой послевоенный год. Новгород с трудом поднимался из руин, разравнивая и застраивая пожарища. Но уже видны были контуры будущего города. Росли не только новые здания, но и темпы нового строительства. Нужно было спешить и археологам, чтобы до прихода строителей взять от древнего города все, что может уничтожить Новгород современный.
Так и повелось: экспедиция разбивала новые раскопы, а на старых, полностью исчерпанных, уже поднимались дома.
Разумеется, когда мы забивали первые колышки, размечая раскоп, никто из нас не думал, что с этим раскопом будут связаны двенадцать лет жизни и работы, что небольшой участок, который решено было здесь раскопать, раздвинет свои пределы на всю площадь квартала. Правда, каждый из нас был уверен, что великие открытия ожидают нас именно здесь, на этом пустыре. Без такой уверенности не следует начинать экспедицию, потому что только энтузиазм рождает успех.

3. Из главы «Я послал тебе бересту, написав...»

Тогда, в среду 12 июля, в квартале на Дмитриевской улице было начато вскрытие сравнительно небольшого участка в 324 квадратных метра. <...>
Один за другим расчищались уличные настилы, вычерчивались планы первых открывшихся в раскопе срубов. Студенты-практиканты учились вести записи в полевых дневниках и упаковывать находки. Находок попадалось немного, а интересных и совсем мало. Однажды только были найдены подряд две свинцовые печати XV века – посадничья и архиепископская. Начальники двух
участков, на которые был поделен раскоп, без особого воодушевления спорили, кому из них срывать земляную бровку, разграничивающую их владения и мешающую маневрировать транспортерам. Снимать бровку в знойный день – не самое увлекательное занятие: пыль летит по всему раскопу, и почему-то в этих бровках никогда не бывает порядочных находок.
И надо же тому случиться, что первая грамота на бересте была обнаружена как раз под злополучной бровкой! Нашла ее ровно через две недели после начала раскопок – 26 июля 1951 года – молодая работница Нина Федоровна Акулова. Запомните это имя. Оно навсегда вошло в историю науки. Грамота была найдена прямо на мостовой конца XIV века, в щели между двумя плахами настила. Впервые увиденная археологами, она оказалась плотным и грязным свитком бересты, на поверхности которого сквозь грязь проступали четкие буквы. Если бы не эти буквы, берестяной свиток был бы без колебаний окрещен в полевых записях рыболовным поплавком. Подобных поплавков в новгородской коллекции насчитывалось уже несколько десятков.
Акулова передала находку Гайде Андреевне Авдусиной, начальнику своего участка, а та окликнула Артемия Владимировича Арциховского. Гайда никаких сколько-нибудь связных речей не произносила, будучи занята только мыслями о хрупкости свитка. Она и руководителю экспедиции показала грамоту из своих рук – как бы не поломал!
Главный драматический эффект пришелся на долю Артемия Владимировича. Оклик застал его стоящим на расчищаемой древней вымостке, которая вела с мостовой Холопьей улицы во двор усадьбы. И, стоя на этой вымостке, как на пьедестале, с поднятым пальцем, он целую минуту на виду у всего раскопа не мог, задохнувшись, произнести ни одного слова, издавая лишь нечленораздельные звуки, потом не своим голосом выкрикнул: «Премия – сто рублей» (по тем временам это была весьма значительная сумма) и потом: «Я этой находки ждал двадцать лет!».

А.В. Арциховский (1952 г.)

А затем, как сказала Н.Ф. Акулова спустя много лет с экрана кино, «тут такое началось, будто человек народился».
Вероятно, тогда, 26 июля, А.В. Арциховский был единственным, кто в какой-то мере предвидел будущие находки. Это сейчас, когда из земли извлечены многие сотни грамот, мы хорошо осознали величие дня находки первого берестяного свитка. А тогда открытие первой грамоты произвело впечатление на остальных именно своей уникальностью, тем, что грамота была просто единственной.
Впрочем, единственной она оставалась только одни сутки. 27 июля нашли вторую грамоту, 28-го – третью, а на следующей неделе – еще три. Всего до конца полевого сезона 1951 года было найдено десять берестяных грамот. Они залегали на разной глубине, одни – в слоях XIV века, другие – в слоях XII века. Большинство их сохранилось в обрывках. Таким образом, уже в 1951 году сделалось ясным одно из главнейших качеств новой находки. Открытие берестяных грамот не было связано с обнаружением какого-нибудь архива. Нет, они встречались в слое, подобно таким привычным для археолога массовым находкам, как, например, железные ножи или стеклянные бусы. Берестяные грамоты были привычным элементом новгородского средневекового быта. Новгородцы постоянно читали и писали письма, рвали их и выбрасывали, как мы сейчас рвем и выбрасываем ненужные или использованные бумаги. Значит, и в будущем нужно искать новые берестяные грамоты.
Искать в будущем! Но ведь экспедиция работала в Новгороде не первый год. До войны раскопки, начатые в 1932 году, продолжались с перерывами шесть сезонов, а после войны большие раскопки в течение двух лет велись в 1947 и 1948 годах на месте, примыкавшем к древней вечевой площади, пока в 1951 году они не были перенесены в Неревский конец. Почему же не находили грамот до 26 июля 1951 года? Может быть, их не искали? Может быть, их выбрасывали, не замечая на них букв? Ведь и в Неревском конце один исписанный свиток приходится на несколько сот пустых обрывков бересты.
Этот вопрос нужно четко разделить на два. Первый: искали ли раньше берестяные грамоты? Второй: могли ли их пропустить в прежних раскопках? Попытаюсь ответить на оба вопроса.
Для того чтобы целеустремленно искать что-либо, необходимо быть твердо уверенным в том, что предмет поисков действительно существует. Было ли известно до 1951 года, что в Древней Руси писали на бересте? Да, такие известия имеются. Вот главнейшее из них.
Выдающийся писатель и публицист конца XV – начала XVI столетия Иосиф Волоцкий, рассказывая о скромности монашеского жития основателя Троице-Сергиева монастыря Сергия Радонежского, жившего во второй половине XIV века, писал: «Толику же нищету и нестяжание имеяху, яко в обители блаженного Сергия и самые книги не на хартиях писаху, но на берестех». Монастырь при Сергии, по словам Иосифа Волоцкого, так не стремился к накоплению богатств и был так беден, что даже книги в нем писались не на пергамене, а на бересте. Кстати, в одном из старейших русских библиотечных каталогов – в описании книг Троице-Сергиева монастыря, составленном в XVII веке, упоминаются «свертки на деревце чудотворца Сергия».
В некоторых юридических актах XV века встречается выражение «...да и на луб выписали и перед осподою положили, да и велись по лубу». Конечно, луб – не береста. Но это сообщение важно потому, что оно лишний раз говорит об использовании в качестве писчего материала разной древесной коры.
В музеях и архивах сохранилось довольно много документов, написанных на бересте. Это позднейшие рукописи XVII–XIX веков; в их числе и целые книги. Так, в 1715 году в Сибири в сохранившуюся до наших дней берестяную книгу записывали ясак, дань в пользу московского царя. Этнограф С.В. Максимов, видевший в середине XIX века берестяную книгу у старообрядцев на Мезени, даже восхищался этим необычным для нас писчим материалом. «Только один недостаток, – писал он, – береста разодралась, от частого употребления в мозолистых руках поморских чтецов, по тем местам, где находились в бересте прожилки».
Известны были и отдельные древние грамоты на бересте. В Таллине до войны хранилась берестяная грамота 1570 года с немецким текстом. О берестяных грамотах в Швеции XV века сообщал автор, живший в XVII столетии; известно также о позднем их употреблении шведами в XVII и XVIII веках. В 1930 году на берегу Волги близ Саратова крестьяне, роя силосную яму, нашли берестяную золотоордынскую грамоту XIV века.
А вот любопытный отрывок, переносящий нас в другое полушарие. «...В этот момент березовая кора внезапно развернулась во всю свою длину, и на столе оказался пресловутый ключ к тайне, в виде какого-то чертежа, по крайней мере в глазах наших охотников». Это отрывок из приключенческого романа американского писателя Джеймса Оливера Кэрвуда «Охотники на волков», опубликованного в русском переводе в 1926 году. Действие романа происходит на бескрайних просторах Великой Канадской равнины.
Впрочем, об американской «исписанной бересте» русскому читателю было хорошо известно и раньше. Вспомним «Песнь о Гайавате» Лонгфелло в прекрасном переводе И.А. Бунина:

Из мешка он вынул краски,
Всех цветов он вынул краски
И на гладкой на бересте
Много сделал тайных знаков,
Дивных и фигур и знаков;
Все они изображали
Наши мысли, наши речи.

Глава, из которой взяты эти стихи, так и называется: «Письмена».
Наконец, и в более отдаленные времена употребление бересты как писчего материала не было редким. Существует много свидетельств об использовании для письма древними римлянами коры и луба разных деревьев. В латинском языке понятия «книга» и «древесный луб» выражаются одним словом: liber.
Об употреблении бересты для письма ученые до находки в 1951 году новгородских грамот не только знали, но даже обсуждали вопрос о том, каким способом береста подготавливалась к употреблению. Исследователи отмечали мягкость, эластичность и сопротивляемость бересты разрушению, а этнограф А.А. Дунин-Горкавич, который в начале нынешнего столетия наблюдал подготовку бересты у хантов, писал, что для превращения в писчий материал бересту кипятят в воде.
Итак, об употреблении в древности бересты в качестве писчего материала исследователям – историкам, этнографам и археологам – было хорошо известно. Более того, вполне закономерными были догадки о широком употреблении бересты для письма. Вспомните, что пишет Иосиф Волоцкий. Он связывает употребление бересты с бедностью монастыря. Значит, береста отличалась дешевизной по сравнению с пергаменом. О том, что пергамен стоил в древности очень дорого, сохранилось много свидетельств. Познакомимся с одним из них.
Писец, переписавший на рубеже XIV и XV веков Евангелие для Кирилло-Белозерского монастыря, по окончании своего труда записал расходы на материал: «...на кожу прежде того дал тожь три рубли...». Три рубля по тому времени были значительной суммой. Как мы потом узнали из берестяных грамот, за один рубль в XIV веке можно было купить коня. Недаром ненужные книги, написанные на пергамене, не выбрасывали, а тщательно соскабливали с них текст, чтобы снова использовать пергамен для письма.
Если береста заменяла пергамен именно из-за своей доступности, простоты выделки и дешевизны, то и пользоваться берестой в древности должны были во много раз больше, чем дорогим пергаменом. А если так, то и шансов на находку такой бересты при раскопках должно быть очень много. Нашли ведь даже не при раскопках, а при рытье силосной ямы золотоордынскую берестяную грамоту!
И вот здесь появляется первое «но», которое настойчиво толкало исследователей в их поисках на неправильный путь. Все без исключения книги и грамоты на бересте, которыми наука располагала до 26 июля 1951 года, написаны чернилами. А это значит, что шансы найти бересту, сохранившую свой текст, были ничтожны.
Длительное нахождение исписанной чернилами бересты в земле бесследно уничтожает ее текст. Береста сохраняется в двух случаях – когда к ней нет доступа влаги, как это было под Саратовом, или же когда к ней нет доступа воздуха. В Новгороде и других русских городах, в культурном слое которых береста сохраняется неплохо, очень сыро. Там уже на глубине полутора-двух метров слой до предела насыщен грунтовыми водами, изолирующими все нижележащие древние предметы от доступа воздуха. А попробуйте сунуть под кран исписанный чернилами лист и посмотрите, что из этого получится.
Только однажды в культурном слое русского города были найдены древние чернильные тексты. В 1843 году в Московском Кремле при рытье погребов под лопатой землекопа оказался наполненный водой медный сосуд, в котором лежали восемнадцать пергаменных и два бумажных свитка XIV века. И только на семи листках, попавших в самую середину тугого комка, частично сохранился текст. Яков Иванович Бередников, издавший эти документы на следующий год после их обнаружения, писал: «Находясь под землею в наполненном водою сосуде, они более или менее повредились, так что на некоторых письмен вовсе не приметно».
Между прочим, существует часто повторяемое мнение о том, что якобы еще в 1894 году известному русскому фотографу Е.Ф. Буринскому удалось прочесть эти потухшие тексты. Однако – странное дело – ни в одном из изданий древних документов результаты работы Буринского не отразились вовсе. В действительности попытка Буринского успехом не увенчалась. Вот что пишет по этому поводу организатор работ по прочтению грамот академик Николай Петрович Лихачев: «Фотограф Буринский под моим наблюдением фотографировал один из пергаменных листов. Строки постепенно выявлялись, но содержание оставалось непонятным. Когда я заподозрил, что Буринский подрисовывает негативы, я отошел от дела, не препятствовал Буринскому напечатать снимок с частично “восстановленного” им документа, но разочаровался и не ходатайствовал о продлении срока пребывания грамот в Петербурге».
Конечно, со временем кремлевские грамоты будут прочитаны (совсем недавно – в 1994 году – с помощью новейших методов был полностью прочитан один из этих документов, ранее издававшийся с многочисленными купюрами). И этот случай приведен здесь лишь для того, чтобы показать, как трудно прочитать побывавшие в земле чернильные тексты. А ведь кремлевские грамоты находились в сосуде и практически не размывались движущейся влагой. Что же можно увидеть на свитках, которые, оказавшись непосредственно в земле, испытывали на протяжении столетий непрекращающееся воздействие постоянно текущей воды!
Я хорошо помню, как в 1947 году, впервые попав на новгородские раскопки, мы – тогда студенты, перешедшие на второй курс, – после рассказа А.В. Арциховского об использовании в древности бересты для письма с надеждой и сожалением разворачивали берестяные ленты, которых встречалось немало. И в каждой из них предполагали вымытый всеми пролившимися над Новгородом за пятьсот лет дождями, испорченный до полной безнадежности в прочтении важнейший исторический документ. Но эта надежда по существу своему была верой в чудо. Возможную находку берестяных текстов представляли тогда иначе.
Найти исписанную бересту, сохранившую свой текст, думали тогда, можно лишь в редчайших условиях полной ее изоляции от влаги. Не так ли были найдены все древние чернильные тексты – от египетских папирусов, сохранившихся в гробницах, до рукописей Мертвого моря, два тысячелетия пролежавших в пещерах. Значит, нужно в самом раскопе искать каких-то невероятных почвенных ситуаций, каких-то естественных или искусственных «тайников», «карманов», чудом оказавшихся недоступными ни влаге, ни воздуху. Ничего подобного в новгородском слое не встречалось.
И вот когда 26 июля 1951 года в Новгороде нашли первую берестяную грамоту, оказалось, что на ее написание не было потрачено ни капли чернил.
Буквы ее текста одна за другой процарапаны, точнее – выдавлены на поверхности бересты каким-то заостренным инструментом. И 772 берестяные грамоты, найденные позднее, также были процарапаны, а не написаны чернилами. Только две грамоты оказались чернильными. Одну из них нашли в 1952 году, и до сих пор она разделяет судьбу кремлевских грамот, так и не поддавшись усилиям криминалистов прочитать ее. Символично, что эта грамота найдена тринадцатой. Другая чернильная грамота № 496 обнаружена в 1972 году. Она заслуживает особого рассказа, и к ней мы еще вернемся.
Потом было обнаружено много и самих инструментов для писания на бересте – металлических и костяных стержней с острием на одном конце и лопаточкой на другом. Иногда такие «писала» – так их называли в Древней Руси – находили в сохранившихся кожаных чехлах. Оказалось, между прочим, что археологи встречались с такими стержнями часто, давно и на территории всей Руси – в Новгороде и Киеве, в Пскове и Чернигове, в Смоленске и Рязани, на множестве более мелких городищ. Но как только не окрещивали их в публикациях и музейных описях – и «булавками», и «инструментами для обработки кожи», и «ложечками для причастия», и даже «обломками браслетов». Предположение об истинном назначении этих предметов просто никому не приходило в голову.
Точно так же никто не думал, что берестяная грамота в условиях влажного культурного слоя – практически вечный документ, что искать грамоты нужно не в особых, отличных от обычных для Новгорода почвенных условиях, а именно среди бересты, в сотнях обрывков встречающейся в насыщенных влагой средневековых новгородских слоях. Более того, чем скорее берестяной документ попадал в землю, тем лучше обеспечивалась его сохранность. В самом деле, если береста долго хранится на воздухе, она коробится, трескается и разрушается. Попав во влажную почву свежей, она сохраняет свою эластичность, не подвергаясь дальнейшему разрушению. Это обстоятельство оказывается чрезвычайно важным и для датировки найденных в земле берестяных грамот. В отличие от прочных, например, металлических предметов, долго находившихся в употреблении и попадавших в землю спустя многие годы после их изготовления, у берестяных грамот практически нет разницы между временем их написания и временем попадания в землю, вернее, эта разница минимальна.
На первый поставленный выше вопрос можно ответить так. Да, берестяные грамоты искали, но не ожидали массовых, характерных для культурного слоя находок, а надеялись на открытие редчайших, чудом сохранившихся документов.
Это только теперь становятся понятны некоторые не очень ясные сообщения источников. Например, такое. Арабский писатель Ибн ан-Недим сохранил для позднейших историков свидетельство, записанное им со слов посла одного кавказского князя в 987 году: «Мне рассказывал один, на правдивость которого я полагаюсь, что один из царей горы Кабк послал его к царю руссов; он утверждал, что они имеют письмена, вырезаемые на дереве. Он же показал мне кусок белого дерева, на котором были изображения; не знаю, были ли они слова или отдельные буквы». «Белое дерево», на котором вырезались письмена, – это скорее всего и есть грамота, процарапанная на березовой коре. Но поди угадай, что это такое, если ты не имеешь представления о том, что берестяные грамоты были процарапанными.
Процарапанность оказалась важнейшим свойством, предохранившим навеки тексты грамот от уничтожения. С письмами и записками в древности обращались не лучше, чем сейчас. Их рвали и бросали на землю. Их затаптывали в грязь. Ими по прочтении растапливали печи. Но от брошенного в грязь современного бумажного письма уже спустя самый короткий срок не останется и следа, а процарапанное берестяное письмо, однажды попав в грязь, в благоприятных условиях пролежит в полной сохранности многие столетия.
Новгородцы в древности буквально ногами ходили по грамотам, брошенным на землю. Мы это хорошо знаем, во множестве обнаружив сами грамоты. Но это явление даже в XII веке обращало на себя внимание новгородцев. Сохранилась любопытная запись беседы новгородского священника середины XII века Кирика с епископом Нифонтом. Кирик задал Нифонту много разнообразных вопросов, волновавших его в связи с богослужебной практикой. В их числе был и такой: «Нет ли в том греха – ходить по грамотам ногами, если кто, изрезав, бросит их, а буквы будут видны?». Здесь, конечно, речь не может идти о дорогом пергамене, который не выбрасывали, а выскребали и снова использовали. Здесь говорится о бересте.
Но если все это так, если по грамотам буквально ходили ногами, то много ли исписанной бересты пропущено в прежних раскопках? Раньше чем ответить на этот вопрос, нужно обратить внимание на несколько немаловажных обстоятельств.

Прежде всего берестяные грамоты – это в большинстве случаев не просто куски бересты, на которых нацарапаны надписи. Уже отмечено, что для письма бересту специально подготавливали, расслаивая, убирая наиболее грубые слои. Мы знаем теперь, что после нанесения на берестяной лист текста грамоту, как правило, обрезали, удаляя пустые поля, после чего лист получал аккуратные прямые углы. Наконец, надписи в подавляющем большинстве наносили на внутренней стороне коры, то есть на той поверхности бересты, которая всегда оказывается снаружи, когда берестяной лист сворачивается в свиток.
А это значит, что берестяная грамота своими внешними техническими признаками выделяется из кучи случайно надранной бересты, стружек и заготовок для лукошек, коробов и туесов. Во всех археологических экспедициях существует нерушимое правило – сохранять для внимательного просмотра все, что имеет на себе следы обработки рукой человека. Значит, вероятность пропуска хорошо выраженной берестяной грамоты немногим больше, чем вероятность пропуска любого другого древнего предмета, например, поплавка, с которым внешне так схожа грамота на бересте. Однако среди десятков поплавков до 1951 года не встретилось ни одного исписанного. Хуже обстоит дело с обрывками берестяных грамот, которых встречается много больше, чем целых. Обрывки, по своему историческому содержанию порой не уступающие целым грамотам, опознаются иногда с большим трудом. Какое-то количество их, особенно из числа мельчайших, могло в прежних раскопках оказаться пропущенным.
Здесь, пожалуй, уместно рассказать об одном интересном разговоре. Вскоре после того, как были открыты берестяные грамоты, один пожилой человек, бывавший в детстве в Новгороде, – а это было еще в начале нынешнего столетия, – и посещавший тогда частный музей новгородского краеведа и коллекционера В.С. Передольского, сообщил, что он видел в этом музее и грамоты на бересте. Под впечатлением этих необычных писем, вспоминает мой собеседник, он с другими мальчиками, своими товарищами, даже затеял игру в берестяную почту. Вряд ли это ошибка памяти. Нет ничего необычного в том, что берестяные грамоты могли оказаться в собрании любителя новгородских древностей еще в начале нашего столетия. Важнее другое. Если эти грамоты остались вовсе неизвестными науке, значит, скорее всего это были ничтожные обрывки, на которых не удалось прочесть никакого связного текста.
Обратите внимание еще на одну важную деталь. Взглянув, например, на план расположения грамот, найденных на Неревском раскопе, легко заметить, что насыщенность ими культурного слоя далеко не равномерна. На одних участках грамот много, особенно на некоторых усадьбах, населенных в древности наиболее активными адресатами. Другие же участки мало радовали археологов.

<...> На второй поставленный выше вопрос, следовательно, можно ответить так. Да, какое-то количество берестяных грамот в старых раскопках могло оказаться незамеченным, но это количество ничтожно.

<...> Одна за другой изо дня в день и из года в год из глубины веков на адрес экспедиции шли берестяные грамоты, раздвигая пределы познания прошлого. И уже с 1954 года источником получения грамот перестал быть только Неревский раскоп. Более полутора десятков грамот пришло в науку исключительно благодаря активности энтузиастов, внимательно рассматривавших отвалы строительных котлованов Новгорода. <...>

Новгород, 1956. Фото С. Бочарова

Однако главным центром добывания исписанной бересты вплоть до 1962 года оставался Неревский раскоп. Как же выглядит находка грамоты? Прежде всего это много радостного шума. Раскопки оглашаются громким криком: «Грамоту нашли!». Все стремятся пробиться к ней и посмотреть, что на ней видно. Чаще всего любопытство карается разочарованием, потому что на поверхности неразвернутой и неотмытой грамоты многого не увидишь, разве только что это и в самом деле грамота.
Место находки точно наносится на план, глубина залегания тщательно замеряется с помощью нивелира, а в полевом дневнике появляется подробное описание обстоятельств находки, ее взаимоотношения с близлежащими срубами, мостовыми и прослойками культурного слоя.
Тем временем доставленная в полевую лабораторию грамота опускается в горячую воду. Дело в том, что бересту нельзя развертывать немедленно после находки – она может растрескаться и погибнуть. Ее нужно распарить в горячей воде и осторожно вымыть кистью.
Вымытая грамота так же осторожно расслаивается. Это крайне опасное, хотя в большинстве случаев совершенно необходимое действие. При высыхании разные слои бересты ведут себя по-разному. Одни сжимаются больше, другие меньше. И если оставить бересту нерасслоенной, она, высыхая, покоробится, а написанный на ней текст утратит отчетливость, его «поведет».
Вслед за расслаиванием берестяное письмо просушивают начерно полотенцем и помещают между стеклами, под которыми ему суждено сохнуть, принимая постепенно устойчивую форму плоского листа. Однако, прежде чем окончательно убрать грамоту под пресс, предстоит пережить еще один, самый волнующий момент – момент первого прочтения грамоты. Процесс чтения грамот не поддается краткому описанию – ему посвящена вся эта книжка.
Не нужно только думать, что прочесть и особенно понять грамоту удается в тот день, когда она найдена. Ее придется много раз брать в руки, проверяя сомнения, возвращаясь к сложным или неразборчивым местам. И если сначала ее читают только сотрудники экспедиции, то после издания круг ее читателей расширяется за счет самых пристрастных и взыскательных специалистов, предлагающих свои поправки и свое иногда неожиданное истолкование текста. Этот процесс вовлекает все новых и новых читателей, порождая книги и статьи, вызывая споры и определяя более глубокие решения. Поначалу круг таких пристрастных читателей замыкался в границах нашей страны, но сейчас в процессе активного изучения берестяных текстов участвуют также исследователи из Соединенных Штатов Америки, Польши, Италии, Голландии, Швеции и других стран.
Вернемся, однако, в полевую лабораторию. Существует еще одно условие, выполнение которого обязательно. Прежде чем грамота начнет сохнуть, медленно и неизбежно меняясь при высыхании, ее фотографируют и изготовляют тщательную прорись, создавая тем самым документы, способные до некоторой степени заменить подлинник, частое обращение к которому нежелательно: слишком ценны эти хрупкие берестяные листы. Многие сотни прорисей грамот выполнены Михаилом Никаноровичем Кисловым, после смерти которого его сменил Владимир Иванович Поветкин, создавший последующие сотни прорисей и подготовивший несколько художников, успешно справляющихся сегодня с этим скрупулезным делом.
Последний вопрос, на который нужно здесь ответить: где хранятся грамоты после их изучения и издания? Берестяные грамоты, найденные в 1950-х годах, переданы Новгородской экспедицией в Отдел рукописей Государственного Исторического музея в Москве. С созданием в Новгороде хранилища, способного обеспечить вечную сохранность берестяных документов, их единственным получателем стал Новгородский историко-художественный музей-заповедник. Оба музея широко используют берестяные грамоты в своих экспозициях.

4. А.А. Зализняк. Из «Послесловия лингвиста»
к книге В.Л. Янина «Я послал тебе бересту»

Обратимся теперь к самому интересному для лингвистов вопросу: что нового мы можем узнать из берестяных грамот о древнерусском языке?
В Древней Руси в разных сферах жизни использовались несколько различные формы славянской речи. Языком церковной литературы (к которой относится большинство дошедших до нас древних памятников) был церковно-славянский. На собственно древнерусском языке, который был живым языком общения, писались лишь деловые и юридические документы. Язык летописей и художественной литературы обычно совмещал церковно-славянские и собственно русские элементы; у разных авторов (и редакторов) соотношение этих двух компонентов могло существенно различаться.
Живой язык, звучавший на обширной территории Древнерусского государства, не был полностью единым. Некоторые элементы диалектных различий были известны давно; например, было известно, что на севере с очень раннего времени существовало цоканье (смешение ц и ч), тогда как на юге ц и ч последовательно различались. Предполагалось, однако, что в X–XI вв. количество таких расхождений было ничтожно. Почти все языковые различия (как между языками, так и между диалектами), наблюдаемые ныне на восточнославянской территории, традиционно расценивались как поздние, возникшие не ранее эпохи распада Киевской Руси (а нередко и много позднее). Этой точке зрения весьма способствовало почти полное отсутствие текстов XI–XII вв., написанных на каких-либо местных диалектах. В частности, о древненовгородском диалекте можно было судить практически лишь на основании ошибочных с точки зрения обычных норм написаний, изредка проскальзывающих в новгородских книжных памятниках этой эпохи.
Открытие берестяных грамот создало совершенно новую ситуацию. Оказалось, что большинство этих документов написано непосредственно на местном диалекте. При этом в некоторых из них писавшие все же использовали, хотя бы изредка, «стандартные» (т.е. обычные для традиционных памятников) древнерусские формы, в других же представлен совершенно чистый диалект (т.е. их авторы не вносили при записи никаких поправок в собственную живую речь).
В отличие от большинства других памятников древнего периода берестяные грамоты ни с чего не списывались. Поэтому здесь возможны непосредственные наблюдения над их языком, не осложненные предположениями о том, какие из наблюдаемых особенностей принадлежат писцу, а какие перенесены из оригинала.
Чрезвычайно важно то, что из восьми с лишним сотен ныне известных берестяных грамот более 280 относятся к XI–XII вв. Для сравнения укажем, что до открытия берестяных грамот из подлинных документов этого периода были известны, если не считать нескольких очень коротких надписей, только два документа, написанных по-русски, а не по-церковно-славянски: Мсти-славова грамота (около 1130 г., 156 слов) и Варламова грамота (1192–1210 гг., 129 слов).
Таким образом, древненовгородский диалект раннего периода (XI – начало XIII в.), отраженный берестяными грамотами, оказывается лучше документирован подлинниками даже чем обычный древнерусский язык, так как почти все созданные на этом языке тексты XI–XII вв. дошли до нас лишь в поздних списках. Тем самым древненовгородский диалект может рассматриваться как вторая по времени зафиксированная значительным корпусом документов форма славянской речи после старославянского языка. Если же учесть, что старославянский язык представлен переводными памятниками церковного характера, тогда как берестяные грамоты отражают, напротив, естественную повседневную речь, лишенную литературной обработки, то древненовгородский диалект предстает как самая древняя из известных нам форм записанной живой славянской речи.
Что же интересного удалось узнать лингвистам о древненовгородском диалекте после того, как в их руки один за другим стали поступать написанные на нем документы невиданного дотоле типа – берестяные грамоты?
Следует признать, что первая реакция историков русского языка была не такой, как нам теперь хотелось бы ее вообразить. Энтузиазма по поводу новых лингвистических данных не было. Русисты оказались не готовы к мысли о том, что крошечные записочки на бересте могут что-либо важное добавить к уже существующему стройному зданию исторической грамматики русского языка, не говоря уже о кощунственной мысли о том, чтобы они могли что-нибудь в этом здании поколебать. Вот пример характерного для 50-х–60-х годов высказывания: «Несмотря на то, что и вновь открытые берестяные грамоты не позволяют пересмотреть хронологию отдельных языковых явлений и лишь дополняют, подтверждают имеющиеся у нас сведения, значение их для истории русского языка несомненно» (В.И. Борковский. Лингвистические данные новгородских грамот на бересте // А.В. Арциховский, В.И Борковский. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1953–1954 гг.). М., 1958. С. 90). Отсюда видно, что вопрос о возможности новшеств более серьезных, чем пересмотр хронологии уже известных явлений, даже не возникал.
В силу такой позиции те места в берестяных грамотах, где проявлялись ранее неизвестные особенности древненовгородского диалекта, долгое время оставались непонятными или расценивались попросту как ошибки.
Пересмотр этой позиции произошел лишь в 80-е годы – в связи с тем, что были выявлены принципы бытового письма и тем самым обнаружилась ошибочность тезиса о том, что берестяные документы писались безграмотными людьми.
Уже сейчас берестяные грамоты очень заметно расширили наши знания о языке Древней Руси и об истории русского языка в целом. Но ведь в наших руках пока еще только малая частица того, что скрыто в земле Новгорода и других древнерусских городов. Раскопки продолжаются, и каждый год приносит новые грамоты, а вместе с ними – новые вопросы и новые поиски ответов, поправки к каким-то из прежних решений, подтверждение или опровержение гипотез, выдвинутых раньше, крупицы более точного знания языка наших предков. Этой увлекательной работы хватит еще надолго.

«Цилиндр» мечника

* * *

Мы решили не давать в этой публикации конкретных сведений о древненовгородском диалекте: хотя для филолога наибольший интерес представляют именно они, в школьной аудитории их вряд ли оценят. И все-таки наверняка публикуемые сегодня отрывки вызвали у кого-то из учителей желание узнать подробности. Их можно найти и – в очень сжатом виде – в частично процитированном выше «Послесловии лингвиста к книге В.Л. Янина «Я послал тебе бересту...» (М.: Языки русской культуры, 1998), и – во всех подробностях – в монографии А.А. Зализняка «Древненовгородский диалект» (М.: Языки русской культуры, 1995).
Когда готовился этот номер, 26 июня 2001 года, раскопки в Новгороде продолжались и продлятся до конца августа. Пока найдено 1002 грамоты (из них 915 в Новгороде, 87 – в других городах). Но до юбилея еще целый месяц! Пожелаем археологам успеха!

ЮБИЛЕЙ