СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ УЧИТЕЛЯ И ДРУГА

Борис Самойлович Шварцкопф

У каждого лингвиста свой путь в лингвистику. Меня в лингвистику привел Борис Самойлович Шварцкопф.

Более тридцати лет назад я, студентка романо-германского отделения филологического факультета МГУ, только что окончившая 3-й курс, отбывала летнюю практику в библиотеке Института русского языка, сверяя картотеку с «Bibliographie linguistique» на предмет выявления книжных лакун. Ко мне подошел худой высокий человек с черной бородой и сказал: «Никак не пойму, чем это вы здесь занимаетесь!». С этого начались наши разговоры о лингвистике. Уже через два дня мне были принесены оттиски из седьмого сборника «Вопросы культуры речи» (М., 1966) с шутливыми дарственными надписями – «Без дрожи в коленках / Копайтесь в оценках!» – на статье «Об изучении отношения говорящих к языку» в соавторстве с В.Г. Костомаровым) и «Не будьте, как я, – не садитесь в (г/к)алошу!» на статье «Сесть в калошу – сесть в галошу (об одном случае вариативности в фразеологии)». Впоследствии были другие оттиски и другие надписи. «Какая логика может быть у того, кто занимается логическим (=фразовым) ударением?» – надписал он на статье «О способах выражения фразового ударения в письменной речи» (в соавторстве с В.А. Ицковичем, сборник «Фонетика. Фонология. Грамматика: К семидесятилетию А.А. Реформатского» (М., 1971). Он любил делать в надписях сноски, отмечая их звездочкой: «Простим горячке юных лет / И юный жар*, и юный бред. * Вариант – пыл» на статье «О некоторых лингвистических проблемах, связанных с цитацией (на материале русского языка)», напечатанной в сборнике «Sign. Language. Culture» (The Hague–Paris, 1970).

Я училась в Московском университете в мрачные годы. Уже был изгнан с филологического факультета и осужден Андрей Донатович Синявский. Вместо него курс русской литературы первой половины ХХ века читал бездарный Хабин. Был уволен с факультета В.Д. Дувакин. При нас, воспользовавшись ничтожным предлогом, ученый совет факультета принял решение уволить Юрия Александровича Шихоновича. Начинались гонения на структурализм. На нашем английском отделении допускалось существование только одной лингвистики, насаждавшейся Ольгой Сергеевной Ахмановой, – «ахманистики», или «ахмановедения», как ее называли студенты. От Бориса Самойловича я узнавала, что есть другие имена и другая лингвистика. Вскоре после нашего знакомства мне была выдана книга Эугенио Косериу «Синхрония, диахрония и история» («Новое в лингвистике». Вып. 3. М., 1963) с указанием: «Читать!». От Бориса Самойловича я услышала запретное тогда имя А.В. Исаченко. Борис Самойлович рассказывал мне об идеях Пражского лингвистического кружка. Благодаря ему я прочитала книги Г.Г. Шпета «Внутренняя форма слова» (М., 1927) и В.Н. Волошинова «Марксизм и философия языка» (Л., 1929). Из его рук я получила для чтения «Русский синтаксис в научном освещении» А.М. Пешковского, статьи Ю.Н. Тынянова и Г.О. Винокура.

От старого здания филфака на Моховой, где мы учились до пятого курса, до Института русского языка на Волхонке было рукой подать. По присутственным дням я прибегала в Институт после занятий. Наши разговоры продолжались подолгу. Во время обсуждения лингвистических проблем мне иногда скармливались кулинарные изделия жены Бориса Самойловича – Марии Никандровны Преображенской. Я жила в общежитии, и домашняя еда казалась мне необыкновенно вкусной. До сих пор помню ее замечательные пирожки с гречневой кашей.

Борис Самойлович никогда активно не занимался политикой, но взглядов придерживался совершенно определенных. Других взглядов у него просто не могло быть: отец его, так же как и отец Марии Никандровны, был репрессирован. Мне, девчонке, он подробно рассказывал о мрачных событиях, происходивших в Институте русского языка в конце 60-х годов, после ввода советских войск в Чехословакию, – я знала, как под руководством Ф.П. Филина из института яростно изгонялся цвет отечественной лингвистики:
Ю.Д. Апресян, Л.Л. Касаткин, Л.П. Крысин, В.Д. Левин, М.В. Панов, В.З. Санников...
Книги, которые дарил мне Борис Самойлович, стали основой моей лингвистической библиотеки. Шутливые надписи почти на каждой. «За неграмотного автора» – на книге В.А. Ицковича «Языковая норма» (М., 1968). На шестом выпуске сборника «Вопросы культуры речи» со знаменитой статьей Т.Г. Винокур «О языке и стиле повести А.И. Солженицына “Один день Ивана Денисовича”» (М., 1965) воспроизвел для меня Борис Самойлович стихотворное оглавление, написанное им для К.И. Чуковского.

«Содержание (для К.И. Чуковского)
На шестнадцатой странице
Вас ожидает Солженицын.
Далее Вы найдете
Разыскания о большом счете.
Вопрос далеко не узкий –

Советский или русский? –
В масштабах всего мира.
(Очень замечательно пишет Ханпира!)
Рядом со словами на ер и ёр
Ответы писателей – братьев и сестер.
Отныне узнает и последний скот,
Что литературно слово окот!
Статья – самый сок! –
О проблеме носков и носок.
И в самом конце – слово гневное
Огнедышащей Лидии Корневны.
Курсивы, корпус, нонпарель...
Морали нет – но есть мотель».

«Чтобы Вы знали, Рая: контаминация – это вещь!» – написал он на сборнике «Памяти академика В.В. Виноградова» (М., 1971), в котором в соавторстве с В.А. Ицковичем опубликовал статью «О контаминации и смежных с нею явлениях», а в надписи на сборнике «Актуальные проблемы культуры речи» (М., 1970) – ироническое напутствие: «Моей находке* – Рае: вот все, что я могу Вам отдать. Дальше валяйте уже сами... Желаю удачи! Ваш Б.Шварцкопф. *Можно и в кавычках». Я до сих пор старательно валяю. Я давно занимаюсь семантикой, но мой интерес к нарушениям нормы в семантике восходит к нашим занятиям с Борисом Самойловичем.

На 4-м курсе я писала курсовую работу об ошибках при билингвизме под совместным руководством Л.Н. Натан и Б.С. Шварцкопфа. Им было легко договориться друг с другом – они помнили друг друга первокурсниками ИФЛИ. Они же руководили моей дипломной работой о передаче культурного фона в переводе романа Айрис Мэрдок «Алое и зеленое». Моя первая печатная работа, еще студенческая, «Об использовании термина норма в языкознании» (Актуальные проблемы лексикологии. Тезисы Всесоюзной научной конференции. Новосибирск, 1971) написана в соавторстве с Борисом Самойловичем Шварцкопфом, Шварцем, как я с некоторым трудом научилась его называть. Мой вступительный реферат в аспирантуру – «О понятии нормы в языкознании» – вырос из наших бесед. И тема моей кандидатской диссертации, посвященной американскому сленгу, была тоже связана с ним.

Борис Самойлович очень хотел, чтобы после университета я работала там, где могла бы профессионально заниматься лингвистикой, – в Институте русского языка или Институте языкознания, но в глухие 70-е годы не смог мне помочь. Через много лет, в 1994 году, именно Шварц, который знал всех и про всех и вечно кого-то куда-то устраивал, позвонил мне и сказал, что срочно нужен преподаватель английского языка на кафедру романских и германских языков факультета теоретической и прикладной лингвистики РГГУ.

* * *

Я запомнила Бориса Самойловича человеком необыкновенно обаятельным, теплым, щедрым, мягким. Получая так же, как и его жена, в течение многих лет скромную зарплату младшего научного сотрудника без степени, он умел выглядеть элегантным, и в его поведении были изящество и аристократизм, неизвестные моему поколению. Он был старомодно галантен. У него были руки музыканта, легкие, нервные, с длинными пальцами, всегда готовые взметнуться над клавишами, – он рассказывал мне, что в молодости ему приходилось подрабатывать тапером. Без его аккомпанемента не мог состояться ни один институтский капустник. Когда Ф.П. Филин не разрешил проводить капустник в Институте русского языка, он играл в Институте языкознания. Как-то капустник повторяли в издательстве «Советская энциклопедия» – он опять безотказно играл. И двигался он в каком-то синкопированном ритме – не зря, наверное, его отчислили из музыкальной школы за то, что, как он рассказывал, он и Бетховена умудрялся исполнять, как джаз.
Собиратель и знаток поэзии, он читал мне Давида Самойлова, подчеркивая рокотание р:

«Сороковые, роковые,
Военные и полевые!
Война гуляет по России,
А мы такие молодые...»

Мне казалось, что он читает стихи о себе: после первого курса ИФЛИ он ушел на фронт и прошел всю войну.
Наша долгая дружба завершилась тем же, с чего началась: Борис Самойлович подарил мне книгу. Недавно в разговоре я сказала ему, что у меня нет классической книги В.В. Виноградова «Русский язык». В ответ я услышала: «Я Вам ее подарю» – и через несколько дней нашла оставленную для меня на столе в комнате, где я теперь работаю, книгу издания 1947 г. с пометками, сделанными рукой Бориса Самойловича, – он учился по ней студентом Московского университета, куда пришел после войны (ИФЛИ уже не существовало); потом по ней же он читал лекции студентам Учительского института в Аханске, маленьком городе недалеко от Перми, в который он распределился после университета, чтобы быть рядом с сосланным в Пермскую область на поселение отцом.
В последний раз я видела его в Институте русского языка за день до его смерти, 6 ноября. Он забежал спросить, была ли я у врача. А вечером, уже уходя домой, я вдруг увидела его вдали в коридоре. Коридор был пуст и слабо освещен. Ломаная линия силуэта, летящая походка – он куда-то спешил. Я успела подумать: «Как потрясающе прямо он держится!». Ему было 78 лет.
Силуэт мелькнул и канул в темноту. В тот момент я не поняла, что это значило...
13–14 ноября 2001 г.