УРОК ТОЛЕРАНТНОСТИ

О.РОЗЕНБЛЮМ,
г. Москва

АДАПТАЦИЯ И ОБУЧЕНИЕ ДЕТЕЙ-БЕЖЕНЦЕВ.
ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ

Когда к нам в школу приходят корреспон-денты, они обязательно спрашивают учи-телей, зачем же те здесь работают, – ведь они не получают зарплаты. Ответ, как правило, звучит очень патетично: «Из-за распада СССР, из-за войны в Чечне сейчас сотни, если не тысячи, детей беженцев не могут получить образование». Или: «Если не я, то кто же?». К сожалению, несмотря на патетику, так и есть: занимаясь с ребенком, я понимаю, что если сейчас его чему-то не научу, больше он этого скорее всего никогда не узнает.
Мы называем себя школой, детям так приятней, они – «как все», они «ходят в школу». Настоящее название нашей организации звучит для них непонятно: Центр адаптации и обучения для детей беженцев и вынужденных переселенцев. В основном здесь учатся дети из Чечни, но есть также ребята из Казахстана, Таджикистана, Азербайджана, Армении. Слово адаптация не зря стоит на первом месте: очень часто ребенка обучить чему-либо практически невозможно. В центр приходят дети, пропустившие от полугода до семи лет обучения. В первом случае можно помочь ребенку освоить наиболее трудные для него предметы, а затем устроить его в государственную школу и заниматься с ним дополнительно до тех пор, пока он не начнет справляться без нашей помощи. Во втором случае обучение идет значительно медленнее: в семнадцать лет часто уже нельзя понять и запомнить то, что легко усваивается в десять. Такого ребенка можно постараться дотянуть до экстерната, но
в 9-м классе изучают слишком много предметов, а ученики центра, как правило, в состоянии освоить только два: русский язык и математику, иногда еще – основы английского. Занятия в центре проходят три раза в неделю по вечерам: здесь преподают практически только студенты, и по утрам вести занятия просто некому. Кроме того, детям трудно выдержать более четырех уроков, а за двенадцать уроков в неделю можно освоить как раз три предмета. Иногда, если ребенок просит об этом, ему находят учителей по другим интересующим его дисциплинам; или же он может посещать групповые занятия.

ЗАНЯТИЯ ПРОХОДЯТ ИНДИВИДУАЛЬНО

Значительное большинство наших учеников занимается по программе пятого класса – и десятилетние, и шестнадцатилетние. Посадить в один класс учеников с такой разницей в возрасте невозможно, для старшего это унизительно, – тем более что десятилетний продвигается гораздо быстрее. Занятия в центре проходят индивидуально еще по одной причине – только таким образом можно освоить за один год программу пятого и шестого классов без опоры на предыдущие четыре. На уроках русского языка, подготовив специально тексты упражнений, учитель может также успеть сообщить что-то из истории, биологии, географии: дети в пятнадцать лет часто не знают, что такое остров, чем страна отличается от столицы. Конечно, легче всего комбинировать занятия русским языком и литературой: в художественном тексте ребенок объясняет запятые на правило, которое только что прошел, – значит, эти запятые вообще для чего-то нужны. Кроме того, ребенок зачастую впервые учится анализировать свои и чужие поступки. Моя ученица Лина очень долго не могла объяснить, почему Таня Сабанеева из «Дикой собаки динго» без всякой причины сердится на милого мальчика Колю, хотя я специально выбрала именно эту книгу, чтобы показать Лине ее собственное поведение, не обсуждая и не осуждая его. Девушка шестнадцати лет, она не может влиться в компанию сверстников; так же другая наша ученица, обучавшаяся, кроме центра, еще в 7-м классе средней школы, в двенадцать лет играла в куклы и не могла подружиться со своими одноклассниками, подруга была младше ее на три года. Показательно сочинение, написанное Линой. Она попросила меня дать ей почитать какие-нибудь стихи о любви, и из трех предложенных выбрала одно, о котором ей хотелось писать. Вот ее сочинение на тему «Я вас любил: любовь еще, быть может...» (сохранены авторские пунктуация и орфография).

«Алексей любил Марью, но Марья его не любила. Алексей не спал ночами, не пил не ел, и в общем думал только о ней. Однажды они встретились, чтобы поговорить. Марья сказала что она его не любит, и чтобы он не мучил себя. А потом она сказала, мы можем быть хорошими друзьями. Алексей сказал, да можем... Но знай, что я тебя и не прошу меня любить, просто я хочу, чтобы ты знала я тебя буду любить даже если я найду другую, а также я тебе желаю быть счастливой и, чтобы ты не пережила тоже что и я. Так они попрощались и больше не виделись, потому что Алексей уехал в Израиль через три недели, а Марья осталась в России. Алексей встретил хорошую девушку из порядочной семьи, которая его любила, и он любил ее. А Марья тоже встретила свою любовь и счастья».

Когда читаешь такие сочинения, то, подавив невольную улыбку, думаешь: что дальше? Это мысли ребенка, а не шестнадцатилетней девушки. Многие подростки уже умеют анализировать происходящее, отвечать за себя и за других. Обучающиеся в центре дети, – как правило, добрые, даже чуткие, выполняя обязанности взрослых – готовя, стирая, убирая квартиру, сидя с младшими, работая, – сильно отстают от своей возрастной нормы. Со сверстниками общаться им становится вдвойне тяжело – с одной стороны, отставание года на три, с другой – большая зрелость.
Родители в этой ситуации – не подмога. Позади у них – потеря работы, дома, родственников. Страшно заглядывать в ближайшее будущее – если будет работа, значит, будут деньги, значит, можно будет снимать квартиру, а если так, то будет регистрация, тогда ребенок сможет учиться в школе, лечиться. Многие беженцы находятся в депрессии, и дети фактически предоставлены самим себе. Крайне редко родители приходят к психологу, работающему в центре, чтобы проконсультироваться по поводу своих детей. Однако даже мама, консультирующаяся у психотерапевта, отслеживающая все школьные и внешкольные проблемы своего ребенка, пережившего войну, с огромным трудом могла бы добиться его социализации. Но, решая вопросы жилья и работы, родители часто не придают должного значения проблемам ребенка: если ребенок здоров, сыт и одет, это уже очень много, а достаточно ли он развит, интересует далеко не всех. Лишь незначительная часть беженцев обращается в центр с просьбой принять туда ребенка, но даже и эти родители, как правило, считают, что если ребенок учится – значит, им кто-то занимается, значит, можно сконцентрироваться на других делах.

УЧИТЕЛЬ ДОЛЖЕН ВЫДЕРЖАТЬ ТРУДНУЮ ПРОВЕРКУ

Именно поэтому так важны индивидуальные занятия с ребенком – дело не только в скорейшем обучении. Часто ребенок боготворит своего учителя: вот чужой, взрослый человек, который так со мной возится. Задача учителя заключается не только и, может быть, не столько в том, чтобы научить ребенка складывать дроби или проверять безударные гласные в корне слова, но в том, чтобы следить за его отношениями с ребятами, учителями, родителями или другими родственниками, у которых он живет. Постепенно дети, часто очень замкнутые, начинают посвящать учителя в свои проблемы, делают его посредником между собой и родителями.
Как правило, учитель должен выдержать трудную и долгую проверку, особенно если речь идет о подростке. Ребенок, попавший в школу, сначала боится в ней не удержаться, но, заметив, что оценок здесь не ставят, родителей не вызывают, опоздания и даже хамство прощают, начинает провоцировать учителя: а вдруг он все-таки сорвется, а вдруг он меня все же любит недостаточно? По этому поводу последние несколько лет в центре идут ожесточенные споры. Что мы можем позволять детям? Однажды я услышала такой диалог. Два пятнадцатилетних мальчика обсуждали в полной растерянности последнее происшествие. Один говорил другому: «Если и за разбитое зеркало нас не выгонят из школы – значит, можно делать все, что угодно». Действительно, ничего страшного не произошло, находившийся рядом учитель просто подмел пол. Правильна ли такая реакция? Думается, что да.

Мы никогда не знаем заранее, сколько эти дети проучатся в школе. Может быть, удастся проработать с ними год, может, два или даже четыре. Но ученики у нас, как правило, сменяются слишком быстро: либо родителям нужна помощь ребенка по дому, либо они не смогли прижиться в Москве и уехали в Ингушетию или обратно в Чечню. В последнем случае шансов на то, что этот ребенок когда-нибудь вообще будет учиться, почти нет. Но дело не только в том, что у нас есть возможность успеть развить ребенка, объяснить ему хотя бы основы предмета. Гораздо важнее то, что мы можем ему показать: существует, скорее всего для него новая, система отношений, в которой его принимают таким, какой он есть. Если эти дети научатся нормально общаться со своими сверстниками – значит, наша задача выполнена. Редкий ребенок может нагнать за два года семь лет пропущенных школьных занятий. Но найти свое место в обществе людей, заведомо более образованных и просто более успешных, ребенок может. Именно поэтому мы стараемся критиковать не ребенка, а его поступок: да, ученик опоздал на двадцать минут, и учитель с ним строго обсуждает опоздание. Но, сделав выговор, учитель должен забыть всю свою досаду и продолжать урок в обычном, доброжелательном тоне.

Мы очень много обсуждали этих двух мальчиков, список «прегрешений» которых был весьма велик. Некоторые психологи советуют родителям ребенка, находящегося в переходном возрасте, не воспитывать его, а только любить. К детям, пережившим войну, можно относиться только так. Ребенок должен научиться себя вести, строить отношения с людьми. Но добиваться этого нужно не наказанием, а поддержкой, полным приятием ребенка. Только в этом случае ребенок может в качестве модели своего поведения выбрать ту, которую предлагает ему учитель – человек чужой для него культуры.
Кроме того, наши ученики, как правило, очень добры. Они могут позвонить заболевшему учителю, чтобы узнать о его здоровье, за столом они заботятся о своем учителе, проверяя, досталась ли ему сушка, есть ли в его чае сахар. Ахмед, один из двух мальчиков, разбивших зеркало, обучаясь в 9-м классе, постоянно дразнил Лину, окончившую только два. Та плакала каждый раз, обижалась. Я советовала ей пожалеть Ахмеда: мол, когда человеку хорошо, он не издевается над другими – значит, Ахмеду плохо. Совершенно неожиданно она с этим соглашалась и, когда ей казалось, что у нас с ней интересный урок, а Ахмеду было нечего делать, просила разрешить ему к нам присоединиться. Таких историй множество, я помню, как впоследствии Ахмед бывал так же внимателен к Лине, несмотря на только что состоявшуюся драку, помню, как девочки из приюта отдавали друг другу шапки и варежки. Один двенадцатилетний мальчик, Алик, живший после приезда из Чечни с матерью, постоянно пившей, скитаясь вместе с ней по разным квартирам и углам, составил анкету, которую предлагал заполнить учителям и другим ученикам центра. В анкете был и такой вопрос (орфография и пунктуация автора): «Вы довольны своей жизнью илинет, если нет то попочему». Все отвечавшие на анкету своей жизнью были довольны, и сам Алик ответил: «Доволен мне нравится». Алик держал себя доброжелательно, бойко, я бы даже сказала мужественно, хотя и странно употреблять это слово, говоря о двенадцатилетнем мальчике. Он мог уехать в Чечню, вернуться обратно, исчезнуть на две недели из дома, но, кажется, только один раз в школе видели, что он плакал, – это было, когда на его день рождения торжественно внесли испеченный кем-то из учителей пирог. Эти дети не отмечают свои дни рождения, в их семьях почему-то так не принято.

НАУЧИТЬ ДРУГОЙ КУЛЬТУРЕ

Культура, в которой они воспитываются, традиционна и сурова. Это еще одна задача, стоящая перед учителями центра: нужно научить мусульманских детей нашим правилам поведения. Мальчики лет четырнадцати не могут понять, почему мы против того, чтобы они воспитывали младших ребят: у них принято, что старшие могут сделать замечание младшему независимо от того, кем они друг другу приходятся, – родственники, знакомые или просто впервые увиделись и больше уже никогда не встретятся. Поэтому если кто-то из младших бросает на пол хлеб или проявляет к старшему неуважение, тот считает своей обязанностью его наказать. Также очень трудно мальчикам привыкнуть к тому, что дежурят не только девочки, но и они: не мужское это дело, и, если им приходится мыть посуду, для них это унизительно. Кажется, зачем нужно ломать стереотипы? Пусть посуду моют девочки. Но у нас не принято, чтобы ученик велел учительнице убрать со стола посуду, а чеченские мальчики не понимают нашей реакции на такое требование.
Объяснить ребятам правила новой для них культуры можно только при условии бесспорного, подчеркнутого уважения к их традициям, и в первую очередь ко всему, что связано с религией. Это тем более необходимо, что мы не знаем всех правил поведения мусульман, а иногда физически не в состоянии их соблюдать. Например, девочки не могут пройти в туалет, если мужчина это видит. В школе же всегда в коридорах – и перед туалетом в том числе – толпится народ. Кроме того, приехав в православную столицу, чеченцы боятся, что здесь к их национальным и религиозным особенностям будут относиться недостаточно терпимо. Два брата, попав к нам в школу, первое время вставали в середине урока и уходили в коридор, говоря, что им нужно молиться. Через некоторое время это прекратилось: они поняли, что к их пожеланию отнеслись с уважением. Другой пример. На большой перемене дети и учителя пьют чай с бутербродами. На столе всегда должны быть бутерброды с сыром или с колбасой, купленной в мечети, – колбасу из свинины дети есть не будут. Мой ученик Амирхан настаивал на том, чтобы я тоже не ела бутерброды с колбасой – ведь евреям, как и мусульманам, нельзя есть свинину. Это очень редкий случай религиозной терпимости: как правило, наши ученики относятся к евреям крайне негативно, что не мешает им, однако, доверять своим учителям-евреям. Были также случаи, когда дети рисовали на стекле свастику. Однако религиозные темы обсуждаются в центре редко. Спорить или ругать детей за нетерпимость ни в коем случае нельзя. Учитель, обсуждающий с ребенком произошедшее, может только спрашивать: а тебе было бы приятно, если бы к твоей религии отнеслись враждебно? Кроме детей из Чечни, в школе учатся также девочки из православного приюта, а среди учителей есть и мусульмане. Получается своеобразный «бахайский храм», и атмосферу такой интернациональной взаимной доброжелательности центра стараются культивировать.
Приобщать беженцев нужно не только к культуре поведения, но и к культуре в широком смысле слова. Скорее всего эти дети до приезда в Москву никогда не были в музее или театре. Попав в Большой театр, дети смотрели, кажется, только по сторонам, интересуясь интерьером больше, чем страданиями Чиполлино. Один суровый, замкнутый мальчик произнес: «Чтоб я в моей поганой жизни когда-нибудь такое видел...».

ОТКРЫТЫЕ ВОПРОСЫ

Фронт работ огромен. За несколько месяцев или даже за несколько лет добиться значительных академических успехов крайне тяжело. Но частичная реабилитация и адаптация к новым условиям более реальны. Тогда что же считать положительным результатом нашей работы? Хорошую оценку в школе или уверенность в себе, умение общаться? Это тяжелый для нас вопрос. Очередь желающих учиться в центре всегда превосходит количество детей, посещающих занятия. Что лучше – доучить ребенка, который уже мог бы обойтись без нас, или взять нового? В сведениях о ребенке, стоящем в очереди, читаешь: «Пятнадцать лет, три класса, два брата, две сестры, отец, матери нет». Сочувствуешь и этому ребенку, и тому, который уже учится в центре. Если ребенок получает в средней школе четверки, можно считать, что мы ему уже не очень нужны, в центр обычно приходят дети с двойками или натянутыми тройками. Но вот что жалко. В течение трех лет в центре обучается очень яркий мальчик Амирхан. Он любопытен, он с жадностью поглощает книжки по истории, биологии. До приезда в Москву он жил в каком-то селе под Грозным, пас овец. Примерно на третьем нашем уроке он спросил меня, почему покончили с собой Есенин и Маяковский, хорошо ли, что в 1917 году произошла революция. Прочитав недавно Сервантеса, он обсуждал поведение героев и упрекал меня в том, что я не очень хорошо помню текст. Этот мальчик чувствует себя уверенно, когда в его присутствии учителя что-либо обсуждают. Он может поддержать их разговор, поскольку в районной школе, куда он поступил после года учебы в центре, ему интересно сидеть на уроках. Конечно, Амирхан может обойтись без нашей дальнейшей помощи. Свои проблемы с математикой он в состоянии решить самостоятельно. Но, может быть, мы могли бы помочь ему поступить в институт и получить высшее образование. Мать другого ребенка просила позаниматься с ее сыном литературой. Мальчик был отличником, победителем каких-то олимпиад, но она считала, что с ним надо поговорить о Толстом, «ведь больше никто уже этого не сделает». Поговорить о Толстом очень хочется. Занимаясь литературой с этим учеником прежде, я и мечтать не могла о таких высотах. Теперь он вышел на следующий уровень; учить его дальше или взять нового ученика, который не умеет писать? А вот другая проблема: заниматься ли дальше с учеником, про которого понимаешь, что он в принципе необучаем?
В центре занимаются около 30 детей, рассадить большее количество учеников не позволяет помещение. На 30 ребят приходится примерно 45 учителей-студентов, которых, в свою очередь, обучают кураторы – профессиональные преподаватели, работающие в средних школах. За 5 лет работы центра в нем обучались более 150 человек, одни уехали в Ингушетию, другие бросили занятия, третьи поступили в государственные школы, четвертые смогли сдать экзамены в экстернате и получить аттестат. Но 150 человек – это капля в море. Что выбрать – экстренную помощь в течение года или долговременную реабилитацию? Этот вопрос, актуальный для всех адаптационных учреждений, остается открытым: решить спор между количеством и качеством, когда речь идет о людях, очень трудно.