ФАКУЛЬТАТИВ

ОСНОВЫ ЯЗЫКОЗНАНИЯ

СИНТАКСИС

Борис НОРМАН,
г. Минск

Продолжение. Начало в № 42, 45/2001. Печатается в сокращении

19. ФОРМИРОВАНИЕ КОММУНИКАТИВНЫХ ЕДИНИЦ

Сегодня язык выполняет в обществе целый ряд функций – о них уже шла речь в § 11–15. Но если обратиться к древнейшему периоду истории человечества, когда язык как таковой еще только складывался, формировался, то можно с уверенностью сказать: человек напрягал свою гортань и двигал неповоротливой еще челюстью не для того, чтобы воскликнуть что-то вроде: «Как красив этот лес в пору заката!». Выражение восхищения окружающей природой, философствование вслух или просто «раздавание» предметам названий – все это было бы непозволительной роскошью для первобытного человека: ему надо было прежде всего выжить.

Язык возникает, конечно же, для воздействия на других людей. Его основная роль на этом этапе – побудить другого человека к действию: сообщить ему какую-то важную информацию, привлечь к себе, заставить работать на себя, позвать на помощь или, наоборот, прогнать, отпугнуть и т.п. Поэтому можно сказать, что начинался язык с коммуникативной функции: среди прочих общественных ролей языка она – самая важная. (В определенном смысле конкуренцию ей составляет функция регулятивная, но тут уже от нас, от наших определений зависит, как мы разграничим сферы влияния данных функций.)

Иерархия функций предопределяет иерархию языковых единиц. Это значит, что в соответствии со своей важностью, со своим рангом единицы языка выстраиваются в определенную последовательность. Во главу угла становится текст. Текст – продукт речевой деятельности человека и, можно сказать, ее смысл. Именно текст несет информацию и служит достижению коммуникативной цели. (В частных случаях она, напомню, может быть различной: убедить, попросить, посоветовать, проинформировать, напугать и т.п.) Текст включает в себя некоторое количество высказываний – это единицы следующего уровня членения (в простейшем случае текст оказывается равным высказыванию, ср.: Магазин закрыт на переучет. Да здравствует 1 Мая! Пожар! и т.п.). Высказывание, очевидно, состоит из слов в их формах (магазин, закрыт и т.д.). Слова, в свою очередь, распадаются на морфемы (обо всех этих единицах у нас еще будет речь впереди). Получается, что в наших определениях языковых составляющих мы идем как бы сверху вниз, от целого к части: высказывание – это элемент текста, слово – элемент высказывания, морфема – часть слова...

Такой путь «сверху вниз» обоснован, хотя и не вполне привычен. Чаще ведь мы занимаемся в языкознании складыванием, составлением больших единиц из меньших. Предложение, учат нас, складывается из слов, слова строятся из морфем – подобно тому как дом строится из кирпичей или детские кубики образуют в итоге картинку. Если же мы утверждаем, что слово с его номинативной функцией возникает только как элемент высказывания, а морфема как строевая единица выделяется далее, в составе слова, то не получается ли у нас, что «целое» существует в сознании говорящего раньше части? Высказывание – раньше, чем слово? Дом – раньше, чем кирпич для него?

Да, в каком-то смысле именно так. И ничего удивительного тут нет, ибо речь идет о психической, умственной деятельности. Если взять дом как идею, если угодно – как цель или мечту, как побуждение к действию (предположим: человек собирается обзавестись своим домом), то ведь он тоже возникает в нашем сознании задолго до того, как мы начнем подбирать для него конкретный строительный материал. (Если, скажем, дом будет щитовой, то и кирпич для него, возможно, вообще не понадобится...) В случае с речевой деятельностью та общая идея («идея дома») и есть побуждение, общий смысл, который человек собирается передать своему собрату. И воплощается он в тексте и его единицах – высказываниях. А слова – что слова? Это вассалы высказывания, послушные исполнители его воли.

Действительно, слово само по себе неинформативно и «бессмысленно» для носителя языка. Его значение мы либо и так хорошо знаем, либо, наоборот, оно нам ничего не говорит. А вот если слово попадает в состав высказывания, нам оно уже несет полагающуюся ему часть общей информативной нагрузки. Смысл высказывания как бы определяет значение каждого конкретного элемента...

Возьмем такой пример. Предположим, мы встречаем в некоторой книге высказывание: Зеленые реалисты держались особняком. Речь в нем идет о неопытных еще выпускниках реального училища, и особой трудности у нас его понимание не вызывает. И все же спросим себя: а как это мы узнали, что слово зеленый употреблено здесь в значении ‘неопытный’, а не в значении ‘цвета травы, листвы’? Слово держаться – в значении ‘вести себя’, а не ‘хвататься за что-либо’? Слово особняком – в значении ‘отдельно, в стороне от других’, а не как творительный падеж от существительного особняк? Представим-ка себе иностранца, переводящего данную фразу пословно, с помощью словаря. «Словарь русского языка» С.И. Ожегова дает при слове зеленый пять значений, при слове реалист – два и отдельно еще одно, при слове держаться – девять; словоформа особняком тоже допускает двоякое толкование – мы о нем уже говорили... И если бы мы пошли по пути перебора всех данных значений и их возможных комбинаций, сочетаний друг с другом, то получили бы в результате огромное количество смысловых вариантов (подсчитаем: 5 ' 3 ' 9 ' 2 = 270), в которых бы, наверное, и погрязли. Но мы с самого начала отбрасывали все ненужные нам, лишние в данном контексте значения. На основании чего? Потому что мы сразу догадались, что речь идет о людях, а, следовательно, значения типа ‘цвета травы’ и т.п. сюда не относятся. Получается, что в каком-то отношении смысл целого высказывания предшествовал значениям отдельных слов...

Мы можем даже стать обладателями искомого смысла «в обход» значения конкретного слова. В самом деле, это не такая уж редкая ситуация: какое-то слово в тексте оказывается нам незнакомым, и тем не менее общий смысл высказывания мы улавливаем. Тысячи школьников (и не только школьников) читают у Пушкина фразу «И на немые стогны града полупрозрачная наляжет ночи тень» и, хотя они не понимают, что такое стогны¹, догадываются: речь идет о том, что на город опускаются сумерки... Подобным образом мы поступаем со всеми архаизмами, диалектизмами, узкоспециальными терминами и прочими малопонятными, незнакомыми нам словами. Высказывание (и более широкий контекст) позволяет нам их «семантизовать», то есть очертить – хотя бы приблизительно – их возможное значение.

Не надо думать, будто сказанное относится только к деятельности слушающего и читающего – иными словами, к стратегии восприятия и понимания текста. В равной, если не большей, степени мы можем сказать это об отправителе текста – о говорящем: общий смысл высказывания предшествует в его деятельности выбору отдельных слов с их конкретными значениями. Вот как писал Вильгельм фон Гумбольдт, немецкий филолог и философ: «Речь течет непрерывным потоком, и говорящий, прежде чем задуматься над языком, имеет дело только с совокупностью подлежащих выражению мыслей. Нельзя себе представить, чтобы создание языка начиналось с обозначения словами предметов, а затем уже происходило соединение слов. В действительности речь строится не из предшествующих ей слов, а, наоборот, слова возникают из речи».

Но тут мы незаметно перешли от проблем речевой деятельности («как человек говорит и понимает?») к проблемам эволюционным («созданию языка» по Гумбольдту). В самом деле, а как было в истории человечества, что возникало раньше – «курица» или «яйцо»? То есть слово или высказывание?

Сразу же успокою читателя: дискуссия эта чисто теоретическая. Потому что первые (древнейшие) высказывания были скорее всего однословными. Так что дело вовсе не в количественном аспекте, не в длине и сложности языковой единицы, а в ее сущности: ради чего она возникает? Ответ нам уже известен: ради коммуникации, ради передачи информации, а уж номинативная функция – спутник и условие коммуникации. Следовательно, и слово существует ради высказывания, слово есть часть высказывания.

Итак, содержанием нечленимых коммуникативных единиц – «слов-высказываний» на заре развития человеческого языка было побуждение к действию. А можно ли что-то сказать об их плане выражения, о формальной стороне речи? По-видимому, эти слова-высказывания состояли первоначально из одного слога, а слог имел структуру «согласный + гласный» или же «согласный + гласный + согласный». К такому выводу приводят нас анализ и сопоставление фонетического материала самых разнообразных языков, в том числе древних (мертвых). Все остальные виды слогов, например, «гласный + согласный», «согласный + согласный + гласный», «гласный + согласный + согласный» и т.п., распространены значительно меньше. Существуют языки, в которых вообще невозможны слоги типа русского ан, альп, карп. Очевидно, эти фонетические структуры более поздние и более сложные.

Определенную помощь в описании плана выражения языка на его древнейшем этапе оказывает уже знакомая нам наука палеоантропология. В частности, этому служат данные о строении речевого аппарата первобытного человека. Оказалось, что если сведения о форме и взаимном расположении костей черепа, реконструируемой системе мышц заложить в компьютер, то можно построить модель артикуляции (произносительных движений) архантропа. Так, проанализировав ископаемые останки тотавельского человека (жившего на юге Франции около 450 тыс. лет назад), ученые пришли к выводу, что ему уже были доступны многообразные «сегодняшние» гласные и согласные, включая довольно сложные шипящие.

В целом же если искать какие-то аналогии в материале современных языков, то можно сказать, что первообразные слова-высказывания более всего напоминали сегодняшние междометия вроде На! или Фу! Но это, конечно, только самый древний и «нечленораздельный» этап речевой деятельности человека. По мере усложнения своей структуры коммуникативные единицы все более приближались к тому, что мы сегодня называем предложением. Это дальнейшее развитие было связано с расширением понятийной и функциональной сферы языка и с начинающейся специализацией слов.

20. ИСТОРИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ

Итак, довольно рано слова становятся неоднородными в семантическом отношении. Первое их деление, как можно предположить, – это деление на названия действий и названия предметов. А точнее сказать, на названия процессов, или признаков, существующих во времени, и названия субстанций². (Конечно, никакими морфологическими показателями эти классы еще не обладали, и до нынешних глаголов и существительных им еще далеко!)

Процессы с самого начала подразделялись на активные (или трудовые) действия и состояния. Активные действия (бить, рубить, строить, ломать, варить, шить, кормить и т.п.) были направлены на какой-то объект и приводили к преобразованию этого объекта. Состояния были связаны с субъектом (носителем данного признака) и не требовали наличия еще какого-либо существа или предмета: голодать, умирать, ходить, падать, лежать, кричать, замерзать...

Все эти предпосылки обусловили появление двух древнейших типов двучленных высказываний – прообразов современных синтаксических единиц. Один тип включал в себя название активного действия в сочетании с объектом этого действия: ‘убивать + олень’, ‘валить + дерево’. Второй – название состояния в сочетании с субъектом этого состояния: ‘олень + умирать’, ‘дерево + падать’. Собственно, учитывая то, что морфологии как таковой еще к этому времени не было, справедливей было бы изобразить эти структуры примерно как ‘убив + олень’ и ‘олень + умер’...

На основании чего ученые предполагают возникновение именно таких двух прототипов двучленного предложения и почему вообще столь важная роль отводится противопоставлению «активное действие – состояние»?

Данная гипотеза опирается на сопоставительный анализ синтаксического строя разносистемных языков. Дело в том, что привычная нам по русскому языку категория подлежащего, выражаемого обычно именем в именительном падеже (номинативе), оказывается совершенно неизвестна многим другим языкам, несомненно самобытным и архаичным. Зато там четко выделяется в предложении субъект активного действия; он выражается специальным эргативным падежом, или просто эргативом³. (Активность действия устанавливается очень просто: ее признаком служит наличие при глаголе объекта-дополнения.) Субъект же всех остальных глаголов (непереходных) морфологически не отличается от объекта: он стоит в так называемом абсолютном падеже (практически это чистая основа имени). К примеру, если перевести на чукотский язык фразы Человек ходит, Олень ходит, Человек оленя убивает, то мы получим разные соответствия русским формам именительного падежа, а именно: Клявол чейвыркын, Кора чейвыркын, Кляволя кора нмыркынен. В этих примерах слово клявол ‘человек’ стоит первый раз в абсолютном падеже, а второй (кляволя) – в эргативном. В то же время слова кора ‘олень’ дважды стоит в одной и той же форме абсолютива – все не так, как в русском! Получается, что здесь, в чукотском языке, глагол через свою семантику управляет выбором формы подлежащего; подлежащее зависит от глагола! (Это еще заметнее в других языках, в которых таких «падежей подлежащего» может быть не два, а больше: выбор одного из них действительно зависит от того, что означает глагол – состояние, восприятие, отношение...) Все это – проявление так называемого эргативного строя, к которому принадлежат многие кавказские языки, языки индейцев Северной Америки и др.

Противопоставление эргативного строя номинативному (привычному для нас устройству фразы, при котором единовластным «хозяином» является именительный падеж) – важное звено в реконструкции древнейшего этапа в развитии синтаксиса.

От двучленных высказываний один шаг к формированию трехчленных. В частности, первый из указанных выше прототипов – с глаголом, обозначающим активное действие, – легко мог распространяться указанием на того, кто производит это действие типа (‘охотник + убив + оленя’). Второй же прототип, обозначающий состояние субъекта, возможно, обнаруживал склонность к обстоятельственной конкретизации этого состояния, например: ‘олень + умер + где/когда/почему’ и т.п. А далее трехчленные образцы, вступая между собой в разнообразные комбинации, создавали основу для нового ветвления синтаксических конструкций...

Параллельно и одновременно с процессом развертывания и усложнения высказывания продолжалась, несомненно, функциональная специализация слов. Это значит, что те или иные слова со своими лексическими значениями закреплялись за определенными, становящимися для них привычными синтаксическими ролями. Данный процесс приводил к появлению архаичных членов предложения (хотя бы подобных тем, о которых мы только что говорили и которые можно было бы определить как «субъект», «объект», «предикат»). По мере того как эти слова, объединяясь в классы, получали и свои формальные признаки (морфологические и др.), складываются и первые части речи. Так, во многих языках имя со временем подразделяется на названия предметов (существительные) и названия признаков предметов (прилагательные); далее могут выделяться еще названия количественного признака (числительные) и названия процессуального признака (причастия) и т.д.

Долгое время, однако, высказывание остается довольно примитивным по своей внутренней организации. Его структура на историческом этапе лишена многомерности: связи между элементами в основной своей массе выражаются линейно и однообразно. Известно, что самые простые и древние способы выразить связь между словами – это: а) примыкание, когда одно слово (или корень, основа) буквально «прилепляется» к другому, и б) уподобление, когда одно слово повторяет форму другого. По-видимому, на каком-то этапе развития человеческого языка данные способы вполне соответствовали содержательной категории связности, но со временем развитие мысли потребовало и более точной дифференциации способов, выражающих отношения между словами.

Например, в древних памятниках, написанных на санскрите⁴, мы находим фразы, синтаксическая структура которых кажется нам примитивной, одномерной. Если перевести их на русский язык, то получится буквально следующее: убит ногами слонами, схвачен хоботом слоном и т.п. Сегодня мы бы сказали «убит ногами – кого? (или чьими?) – слонов» и т.п. Точно так же в старославянских и древнерусских текстах, отдаленных от нас многими сотнями лет, встречается немало оборотов, в которых сегодняшний взгляд хочет увидеть более сложные и разнообразные отношения, чем те, которые зафиксированы представленными формами. Примеры из древнерусских былин и летописей: Облил ведром водою, Поставi Ярослав Лариона митрополита, Твоя ли та грамота рука? Шуба сукно малиново... и т.п. На современном языке мы бы сказали: Облил ведром воды (или водой из ведра), Ярослав поставил Лариона митрополитом, Твоей ли та грамота руки? Шуба малинового сукна... А.А. Потебня, крупнейший авторитет в области исторического синтаксиса, писал так: «“Раздавлены ногами слонами” не бессмысленно: действительно “слонами (то есть их) ногами”. Только здесь отношение между двумя вещами никак не выражено, и они изображены, так сказать, на одной плоскости, без перспективы... Гораздо легче и потому первообразнее поставить два одинаковых падежа для выражения одинаковой самостоятельности вещей, чем падеж с родительным или два падежа с различными предлогами для выражения определенных отношений между этими вещами». Таким образом, историческое развитие синтаксиса проявлялось и в совершенствовании внутренней организации высказывания: на место линейного примыкания или уподобления форм приходила иерархия последовательного подчинения с ее разнообразными формами.

Далее, уже в таких древних письменных языках, как латинский или старославянский, высказывание-предложение начинает выражать сложную мысль. Прежде всего такая перестройка связывалась с причастием – промежуточной глагольно-именной формой. Причастие вместе с зависимыми словами образует причастный оборот, который мог обособляться и приобретать в древних языках довольно большую самостоятельность. Эти обороты так и называли: genetivus absolutus (родительный самостоятельный), dativus absolutus (дательный самостоятельный) и т.п. По форме предложение еще остается простым, а по своему содержанию объемлет уже несколько мыслей, соответствуя современным сложноподчиненным предложениям. Вот примеры с дательным самостоятельным из древнерусских летописей: Деревляном же пришедшим повеле Ольга мовь створити (перевод: «Когда же древляне пришли, то Ольга велела приготовить баню»); И бывшу молчанию и рече Владимир («Когда наступило молчание, Владимир сказал»).

Причастные «очаги» – это только один путь постепенного формирования сложных предложений. Другой путь – объединение простых предложений. Сначала это объединение носит бессоюзный, «примыкательный» характер. (Такую связь лингвисты называют паратаксисом, от греч. parataksis – ‘соположение’). Это значит – два предложения, поставленные рядом, обнаруживают внутреннюю смысловую связь. Примеры из древнерусских летописей: Не беше льзе коня напоити – на Лыбеди печенези («Нельзя было напоить коней, потому что на реке Лебедь стояли печенеги»); Княже, поеди проче, не хотим тебе («Князь, поезжай прочь, потому что мы тебя не хотим»). Но это «потому что», которое оказывается так на месте в современных переводах, было еще незнакомым (и ненужным!) нашим предкам: для них связь между предложениями с достаточностью выражалась простым соположением.

Аналогичные явления характерны для исторического синтаксиса и других, неславянских языков: там тоже почву для сложного предложения готовят причастные обороты и соположение в тексте простых предложений.

Однако «настоящие» сложные предложения появляются только одновременно с развитием гипотаксиса (от греч. hypotaksis – ‘подчинение’). Связь между частями сложного предложения становится выраженной, и прежде всего выраженной союзами. Причем опять-таки вначале развиваются союзы сочинительные – вспомним какие-нибудь фольклорные примеры вроде следующего, из былины про Алешу Поповича и Илью Муромца:

И не просил их князь на почестен стол,
И садились тут добры молодцы на добрых коней,
И поехали они во чисто поле...

И лишь затем из слов знаменательных, полнозначных формируется класс подчинительных союзов и союзных слов – таких, как русские если, потому что, чтобы, хотя, когда, который, несмотря на и т.п.

Развитие сложного предложения – не только возникновение специализированных средств связи – союзов. Это еще и осознание, усвоение внутренней синтаксической структуры простого предложения. Не случайно система придаточных частей сложноподчиненного предложения так напоминает систему второстепенных членов простого предложения. Фактически сложноподчиненное предложение и «вырастало» из развертывания обычного члена предложения – обстоятельства, дополнения или определения – в целое (придаточное) предложение. Однако со временем это сложное целое подвергалось определенной перестройке и интеграции. Можно показать это на примере придаточных определительных в русском языке, которые первоначально включали в себя повторение определяемого слова из главного предложения, а затем преобразовались в более простую структуру. В тех же древнерусских текстах читаем: За реку броду не спрашивает, котора река шириною пятнадцать верст; Вздень на себя шубу соболиную, да котора шуба в три тысячи. Мы бы сейчас сказали: Не спрашивает брода через реку, которая шириной пятнадцать верст; Надень на себя шубу соболиную, которая (стоит) три тысячи... Дифференциация синтаксических отношений, появление специфических типов придаточных (которым нет точного эквивалента в системе членов предложения) – все это постепенно привело к формированию в современных языках сложного предложения как качественно новой единицы, которую нельзя свести к механической сумме составляющих ее простых предложений. Это один из итогов развития коммуникативных единиц.

21. ПРЕДЛОЖЕНИЕ И ВЫСКАЗЫВАНИЕ

Уточним различие между используемыми нами в предыдущих параграфах терминами «предложение» и «высказывание». Это понятия очень близкие и одновременно принципиально различные.

В основе данного различия лежит общее противопоставление языка и речи. Язык – средство общения, существующее в сознании целого народа; в этом смысле он – абстракция, его нельзя услышать или увидеть (и даже самое подробное его описание никогда не будет полным). Речь (воплощающаяся в текстах) – реализация языка, она материальна и конкретна. Ее можно произнести, услышать, описать с исчерпывающей полнотой.

Каждая единица языка имеет свое соответствие, своего «представителя» в речи. В частности, предложение как языковая единица синтаксического уровня реализуется в высказывании как речевой единице. Но разница между ними – не только в абстрактности/конкретности. Предложение обладает готовой, заданной в нашем сознании внутренней структурой; высказывание же каждый раз создается заново.

Жизнь вокруг нас бесконечно многообразна, но в этом многообразии мы постоянно находим сходство, повторяемость. Предположим, мы наблюдаем различные жизненные случаи, которые можно обозначить так:

Отец достает из портфеля апельсины.
Котенок выкатил клубок из-под дивана.
Кто-то вынул газеты из ящика.
Хозяйка выметает мусор из комнаты.

То общее, что объединяет между собой все эти разные примеры, можно назвать «ситуацией извлечения». Определим ее так: «кто-то (субъект) извлекает, перемещает наружу (предикат) какой-то предмет (объект) из какого-то замкнутого пространства (место)». Обобщающая сила языка позволяет нам «увидеть» все эти случаи одинаково, подвести их под только что описанную типовую ситуацию, выразить в подобных по своему строению высказываниях. Вот этот языковой образец, модель, по которой строятся реальные высказывания, и есть предложение. В каком-то смысле можно утверждать, что «Отец (котенок, кто-то, хозяйка) достает (выкатывает, вынимает, выметает) апельсины (клубок, газеты, мусор) из портфеля (из-под дивана, из ящика, из комнаты)» – это все одно предложение! Только каждый раз в соответствии с реальной ситуацией и потребностями общения данная языковая единица выступает в виде того или иного высказывания...

Заметим при этом: каждый из описанных нами жизненных случаев можно было бы представить по-другому, подведя его под иной образец (или иные образцы) – и в результате мы имели бы дело с другими предложениями. Например, вместо Кто-то вынул газеты из ящика можно было бы сказать: Кто-то освободил (опорожнил, разгрузил) ящик от газет, или Газеты были в ящике, а теперь их там нет, или еще: Кому-то понадобились газеты (из ящика) и т.п. Теперь уже перед нами не просто разные высказывания, это – разные предложения.

Итак, содержание предложения как языковой модели составляет типовая (обобщенная) ситуация. В нашем примере это была ситуация извлечения. В других случаях это могут быть ситуации, скажем, движения, состояния, восприятия, преобразования, отношения и т.п. Каждая такая ситуация есть набор «участников» (по-другому – «ролей», «семантических функций») плюс связывающие их отношения. Субъект, объект, адресат, инструмент, место и т.д. – это все «участники ситуаций». Что же касается отношений между ними, то в самом общем виде они сводятся к подчинению: участники ситуации подчиняются предикату; предикат определяет количество «участников» и их важность (своего рода внутренний порядок).

Предложение как модель, как синтаксический образец минимально: оно включает в себя набор только самых необходимых «участников», но зато уж обойтись без них (если мы хотим точно передать смысл ситуации и при этом построить правильное высказывание) совершенно невозможно. К примеру, «ситуация извлечения» подразумевает наличие трех участников, не считая предиката: кто извлекает, что и откуда. Если бы мы попытались сузить круг этих обязательных элементов, то получили бы в речи или неправильное, неграмотное высказывание, или реализацию другой модели, с другим значением. Попробуем «сокращать» приведенный ранее пример: Отец достает из портфеля (так и хочется спросить: что?), Достает из портфеля (кто? что?), Отец достает (что? откуда?), Отец достает апельсины (из чего?)...

Говорящий, конечно, может специально, сознательно не выполнить какие-то синтаксические «обязательства», но это не более чем игра с читателем, своего рода языковое озорство. Например, одно из стихотворений Даниила Хармса, родоначальника отечественной литературы абсурда, начинается так:

Как-то бабушка махнула,
И тотчас же паровоз
Детям подал и сказал:
Пейте кашу и сундук.
Утром дети шли назад,
Сели дети на забор
И сказали: вороной,
Поработай, я не буду...

Вся прелесть этого текста, его поэтическая диковинность в значительной мере основывается на лингвистическом «штукарстве», на опущении обязательных членов предложения. Если бы было сказано: «Как-то бабушка махнула рукой, и тотчас же паровоз детям подал сигнал и сказал: пейте чай, ешьте кашу и не трогайте сундук...» – то все стало бы ясным и правильным, только стихотворение исчезло бы, весь художественный эффект пропал бы...

Но вот, допустим, Отец достает из портфеля апельсины образовано по одной модели, Петя пишет письмо другу – по другой, Пенсионер получает пенсию – по третьей, Солнце светит – по четвертой и т.д. Можно ли составить список таких моделей, их полный перечень? Да, такие списки существуют, они, в частности, помогают преподавать язык, особенно иностранцам. Что же касается обычного носителя языка, то у него такой список, можно сказать, содержится в голове, он им пользуется постоянно.

Каждую модель говорящий и слушающий использует в своей речи неограниченное количество раз – данное свойство соответствует свойству воспроизводимости языковых единиц. Естественно, каждый раз предложение заполняется новыми словами в соответствующих грамматических формах и т.п. – это зависит от отражаемой ситуации. Но такая свобода лексического, морфологического и иного варьирования предложения создает некоторые проблемы для исследователя. Иногда высказывание так далеко отходит от изначального образца, что не сразу определишь: это еще та же самая модель или уже другая?

Возьмем, к примеру, уже знакомую нам «ситуацию извлечения» (Отец достает из портфеля апельсины). А можно ли сказать, что по той же самой модели образовано высказывание Буря выгнала медведя из берлоги? Вроде бы да. Но ведь эта фраза означает не ‘Непогода переместила медведя из берлоги наружу’, а ‘Непогода заставила медведя выйти из берлоги’ или даже ‘Из-за непогоды медведь вылез из берлоги’. Точно так же высказывание Грузовики вывозят людей из города означает не просто ‘Грузовики перемещают людей из города’, а ‘Люди на грузовиках выезжают из города’ (а может быть, ‘Кто-то вывозит людей из города на грузовиках’?)... Получается, что значения слов, «подставляемых» в предложение, должны соответствовать некоторым семантическим условиям – например, обозначать предмет или, наоборот, живое существо и т.д. А они не всегда этим ограничениям следуют. Это приводит к расширению значения модели, а возможно, и к ее смешению, пересечению с другими моделями.

В целом же предложение как языковая единица в противопоставлении высказыванию как единице речевой характеризуется следующими признаками: а) обобщенностью значения, б) минимальностью своей структуры и в) воспроизводимостью в речевой деятельности. А что можно сказать специально о высказывании?

Во-первых, как уже говорилось, высказывание представляет собой реализацию предложения – лексическое, морфологическое и фонетическое его воплощение. Это значит, что предложение заполняется конкретными словами в конкретных грамматических формах; в частности, при этом появляются значения числа, лица, времени, вида и других грамматических категорий. Сравним следующие примеры: Я читаю книгу – Я читаю книги – Он читал книги – Он просмотрел бы газеты и т.д. Это все разные высказывания, построенные по одной и той же синтаксической модели. Заметим, что в грамматических значениях лица и времени содержатся своего рода координаты отражаемой ситуации, ее место в мире говорящего. А именно: указывается время, когда данная ситуация происходит, – в момент речи (это – настоящее время), раньше момента речи (прошедшее время) или позже (будущее время). Указывается также ее место в пространстве: где она происходит, с кем – с самим говорящим
(1-е лицо), с его собеседником (2-е лицо) или с кем-то (чем-то), не участвующим в речевом акте (3-е лицо). Данное свойство высказывания – способность отражать место и время описываемой ситуации – называется в лингвистике предикативностью.

Во-вторых, в высказывании воплощается определенное коммуникативное задание: указывается то, ради чего, собственно, говорящий и «затевает» свою деятельность. Это может быть в конкретных случаях просьба, приказание, утверждение, отрицание, предположение, сомнение, вопрос, сожаление и т.д. Одно дело – сказать: Петя вынул руки из карманов, а другое – Петя не вынул рук из карманов, или Петя, вынь, пожалуйста, руки из карманов, или Если бы только Петя вынул руки из карманов...

В-третьих, в высказывании могут происходить разнообразные преобразования по сравнению с исходной моделью (предложением). В частности, в нем появляются новые члены – распространители, ср.:

• Я купил книгу – вчера, интересную, о дельфинах, в букинистическом магазине, в подарок сестре...

• Петя пишет письмо другу – заболевший ангиной, подробное, в деревню, о своих путевых впечатлениях...

• Солнце светит – июльское, немилосердно, прямо в глаза, уже который день...

Это значит – к отражению типовой, обобщенной ситуации добавляются какие-то детали, подробности, составляющие специфику конкретного речевого акта. При этом отношения подчинения, связывающие между собой члены предложения, в высказывании становятся более разнообразными: возникают разные виды связи между словами (согласование, управление, примыкание...). В целом же синтаксическая структура высказывания ветвится на манер дерева: сюда входят вилки соподчинительных отношений и цепочки последовательного подчинения, а наряду с ними формируются еще и сочинительные связи – в общем, это сложная, часто многоуровневая иерархия. К примеру, русское высказывание Заболевший ангиной Петя пишет другу в деревню подробное письмо о своих путевых впечатлениях имеет примерно такую внутреннюю структуру:

Слово «примерно» в последней фразе означает, что в расстановке подчинительных связей могут допускаться некоторые варианты. (Это касается, в частности, словоформы в деревню: то ли она зависит от словоформы пишет, то ли – как у нас на схеме – от словоформы другу. В принципе синтаксис допускает обе эти возможности.) А кроме того, следовало бы еще специально оговаривать «вершинное» положение сказуемого...

Наконец, в-четвертых, в высказывании сигнализируется, что именно в сообщении является наиболее важным, первостепенным, а что скорее всего и без того известно собеседнику. Так, в высказывании Я вчера купил интересную книгу главное – факт покупки книги. А в высказывании Книгу я вчера купил интересную главное – это характеристика книги. Перед нами опять-таки разные высказывания, соответствующие одному предложению как модели. (Замечу, что подобные смысловые различия можно выразить не только через изменение порядка слов, но и с помощью иных средств, в частности, интонации, специальных частиц и т.п., ср.: Я вчера купил ин-те-рес-ную книгу! или Я вчера купил чрезвычайно интересную книгу! и т.п.)

Не следует думать, что деление высказывания на две части: «важную» (ее называют ремой) и «менее важную» (или тему) – сводится лишь к расстановке акцентов. Нет, это – обязательное условие включения сообщения в диалог или, говоря шире, в общий контекст. Так, фраза Дети в саду является ответом на вопрос (или продолжением разговора на тему): «А где дети?». Высказывание же В саду дети – это скорее всего ответ на вопрос: «А кто это там в саду?». Более того, членение сообщения на две различные в коммуникативном отношении части может иметь непосредственные последствия для участников речевого акта. К примеру, высказывание Лекция в зале может быть истолковано как приглашение: Вы на лекцию? Лекция в зале. В то же время высказывание В зале лекция, наоборот, содержит в себе предостережение или даже запрет: Вы в зал? В зале лекция.

Все сказанное иллюстрирует различные прагматические (то есть имеющие практические следствия для обучающихся) аспекты высказывания.

22. ЧЕЛОВЕК ОВЛАДЕВАЕТ ГРАММАТИКОЙ,
ГРАММАТИКА ОВЛАДЕВАЕТ ЧЕЛОВЕКОМ

Свойство обобщать явления действительности заложено в самой природе человеческого языка. Однако в сфере грамматики это свойство проявляется наиболее очевидно. Мы уже видели: самые разные жизненные ситуации можно подвести под одну и ту же схему – одно и то же предложение. Несколько десятков синтаксических моделей (примерно таково в языке количество разных «предложений») достаточно для того, чтобы покрыть собой все многообразие жизненных случаев. При этом самые различные явления природы, предметы, люди и т.д. могут выступать в качестве одного и того же «участника ситуации», например, субъекта. Таким образом человечество обобщает и закрепляет свой многовековой опыт – в виде грамматических правил. Иными словами, грамматика как способ организации и выражения мысли основана на максимально обобщенной классификации явлений действительности и отношений между ними.

Усваивая с детства язык, человек, естественно, приобщается к уже готовым правилам, выработанным предшествующими поколениями, – это часть подписываемой им «конвенции». Но разные народы и, соответственно, разные языки обладают различным опытом, да и грамматическая классификация лишь в самых общих чертах соотносится с устройством мира, то есть слабо опирается на различия в объективной действительности. В большей же мере это – достояние и специфика самого языка.

Значит, грамматика условна и «выдумана»? В каком-то смысле да. Никакой язык не может обойтись без грамматики, но каждый язык «решает» сам, какие правила ему выбрать и утвердить в качестве обязательных предписаний.

В частности, тому, кто изучает русский язык, надо запомнить: мяч – мужского рода, а ночь – женского, поэтому мы говорим синий мяч, но синяя ночь, мяч упал, но ночь упала (на город); в родительном падеже – мяча, но ночи и т.п. И никакого отношения к биологии, к мужскому и женскому полу, это противопоставление не имеет: и мяч, и ночь приписаны к своим классам на основании условных, формальных признаков. (Особенно явно независимость грамматического рода от биологического пола видна на примере существительных среднего рода: какому «полу» они могут соответствовать?) Поэтому нет ничего удивительного в том, что существуют языки, которым категория рода вообще неизвестна. Таков, например, английский: там существительные и прилагательные не согласуются в роде, а связь между словами выражается иными, неморфологическими средствами, в частности, порядком слов. С другой стороны, есть языки, в которых подобных согласовательных классов (а род, по существу, и нужен для согласования, для связи слов друг с другом) – не 2 и не 3, а 10 или 15. Скажем, в одном из наиболее распространенных в Африке языков – суахили – существует класс слов, обозначающий людей; класс, обозначающий большие предметы; отдельно – класс, обозначающий предметы малые; далее, класс, обозначающий растения и предметы, изготовленные из них, и т.д., – и каждый из них имеет свой признак (приставку), повторяемый в согласуемых словах.

В целом можно сказать, что развитие грамматических значений идет по пути отдаления, отталкивания от категорий реальной действительности. Сравним биологический пол и формирующуюся на его основе (в некоторых языках) категорию грамматического рода. Или другой пример: сравним физическое (объективное) время и время грамматическое, очень по-разному представленное в разных языках. Достаточно сказать, что в некоторых языках есть по нескольку прошедших и будущих времен, и в то же время есть языки, в которых время вообще грамматически не выражается... Еще один пример: предметы в реальной действительности группируются в множества, однако категория грамматического числа в языках мира оказывается довольно своеобразной и слабо зависящей от реального количества. Конечно, число – вообще абстракция, и для древнего человека, учившегося считать, огромным достижением было осознание того, что можно складывать, скажем, яблоки с грушами или лошадей с овцами. Но и число в языке, в грамматике требовало длительной абстрагирующей работы мозга. Для нас вот кажется совершенно естественным противопоставление единственного и множественного числа (стол – столы). Но представим себе, что, говоря о нескольких (многих) предметах, мы должны были бы употреблять другое слово – в таком случае числа как грамматической категории просто не существовало бы! А ведь это ситуация вполне реальная, разве что ограниченная небольшим количеством слов (ср. в русском языке: человек и люди, ребенок и дети). Однако и в том случае, если существительное нормально изменяется по числам, надо иметь в виду, что данная грамматическая категория сложилась не сразу и не во всех языках одинаково. Особенную трудность при этом составляло осознание того, что два – это тоже ‘много’ (тем более что к числу «два» у человека было особое отношение: у него ведь две руки, две ноги, два глаза, два уха, двое родителей и т.д.). Поэтому в некоторых языках и сегодня наряду с единственным и множественным числами сохраняется отдельное двойственное число. И там, говоря, например, «Мы пошли в кино», следует употребить разные формы слов, если эти «мы» – два человека и если «мы» – большее число лиц...

Вспомним еще о языках с эргативным строем. В них эргатив – падеж активного субъекта – четко противопоставлен всем остальным «участникам ситуации». На этом фоне именительный падеж в языках номинативного строя выглядит семантически расплывчатым и неопределенным. В самом деле, что обозначает подлежащее в русском языке?

Если иметь в виду такие разные примеры, как Таня рисует кошку, Соседа берет зависть, Посуда любит чистоту, Мне вспомнилось детство, Рука чешется, Дом строится и т.п., то ответить на этот вопрос довольно трудно. Можно ли сказать, что во всех приведенных высказываниях имя в именительном падеже обозначает производителя действия? По-видимому, нет. Может быть, оно обозначает предмет мысли («то, о чем говорится в предложении»)? Тоже вряд ли (в примере Соседа берет зависть речь идет скорее уж о соседе)... Пожалуй, наиболее удачное определение для подлежащего – «первый участник ситуации». Но ведь это же абстракция! Получается, что мы замыкаемся на категориях самого языка – и действительно, само существование номинативного строя опирается на отрыв, на отталкивание от фактов реальной действительности.

В этом смысле еще больший скачок, можно сказать – революцию, в формировании грамматических абстракций являют собой так называемые безличные предложения – высказывания, в которых нет подлежащего. Представить себе действие в отвлечении от того, кто его производит, от первого «участника ситуации», а иногда и вообще от каких бы то ни было участников, – изобретение не меньшее, чем колесо в истории человечества. Действительно, мы свободно говорим: Светает. А что светает? Что имеется в виду – день? утро? небо? небосклон?.. Да неизвестно что! Вся штука как раз в том, что данное высказывание, состоящее из одного предиката (сказуемого), самодостаточно для обозначения ситуации. И не случайно рядом с банальными примерами типа Ветер перевернул лодку в некоторых языках, в том числе в русском, появляются конструкции типа Ветром перевернуло лодку. Кто здесь является первым «участником» – ветер? Нет, он специально «сдвинут» на вторые роли. А место подлежащего никем не занято или, лучше сказать, занято кем-то заведомо неизвестным: человеческая мысль может представить ситуацию как бы происходящей саму по себе или по воле какой-то высшей силы.

Синтаксические модели, члены предложения, части речи, виды связей между словами – все это понятия очень высокого уровня обобщения, важнейшие категории грамматики. Овладевая ими, человек овладевает языком. Вместе с тем они учат его четкости, системности мысли.

Системный характер грамматики особенно заметен в сравнении с лексикой, со словарем. В самом деле, слов в языке очень много – десятки, сотни тысяч; отношения между ними разнообразны, и классов (групп), основанных на этих отношениях, тоже немало. Поэтому одно и то же слово в один и тот же момент связано (и противопоставлено) со множеством других слов (подробнее об этом будет идти речь в § 23). А что грамматика?

В грамматике количество классов, противопоставленных друг другу, невелико, а отношения между ними ясны и прозрачны. Ну вот хотя бы в современном русском языке: чисел здесь два, времен – три, падежей шесть... Нам ясно, по какому признаку прошедшее время противопоставлено настоящему, а винительный падеж – предложному и т.д. И хотя есть языки с большим количеством времен, да и падежей может быть не 6, а 12 или 14, все равно отношения между членами грамматических противопоставлений остаются определенными и строгими.

Замечательному русскому лингвисту Л.В.  Щербе приписывают следующий шутливый перифраз известного суворовского афоризма: «Лексика – дура, грамматика – молодец». Ученый имел в виду как раз отчетливость и строгость грамматических отношений. Не случайно ведь описание грамматики занимает в принципе меньше места, чем описание лексики, то есть словарь. Не случайно и то, что в грамматике всегда обнаруживаются какие-то исключения из правил: просто они «на виду», сразу бросаются в глаза. В лексике тоже встречаются те или иные аномалии, отклонения от правил – например, отсутствие необходимого слова. Но здесь это как бы не замечается, легко «сходит с рук», система тут имеет не столь явный характер.

Тому же Л.В. Щербе принадлежит знаменитый в среде филологов пример с «глокой куздрой». (О нем хорошо рассказал Л.Успенский в своей книге «Слово о словах».) Профессор любил давать студентам каверзное задание: он диктовал им высказывание Глокая куздра штеко будланула бокра и кудрячит бокренка и просил объяснить: что бы оно значило? В конце концов оказывалось, что даже из такого искусственного высказывания, в котором нет ни одного нормального русского слова, можно довольно много узнать благодаря значениям грамматическим, выражаемым порядком слов, окончаниями, суффиксами, служебными словами... Мы понимаем, в частности, что речь здесь идет о куздре (это подлежащее – существительное в именительном падеже), что эта куздра – глокая (определение), что она – что сделала? – будланула (сказуемое), причем, судя по всему, только один раз (об этом нам говорит суффикс -ну-) и т.д. Короче, данный пример призван показать важность и самостоятельность грамматических значений, относительную независимость грамматики от лексики.

Итак, грамматика не просто необходима для языка, она – воспользуюсь еще одним старинным афоризмом – «ум в порядок приводит». Как это следует понимать? Грамматика составляет основу и образец для классификаций. Благодаря очевидно системному характеру своих противопоставлений она оказывает влияние на формирование принципов логических операций в сознании человека, да и – в значительной мере – на его практическую деятельность.

Случайно ли, спросим себя, в грамматике столь популярны числа два и три? (Мы уже говорили применительно к русскому языку: чисел тут два, лиц – три, наклонений – тоже три...). По-видимому, нет. В таких – двучленных и трехчленных – оппозициях находит свое отражение человеческое стремление к максимальному обобщению явлений действительности. (Добавлю, что в частном случае двучленное противопоставление может основываться вообще на одном семантическом признаке – точнее, его присутствии или отсутствии. Так, глаголы совершенного вида – сделать, сказать, принести – содержат в своем значении элемент предельности действия; глаголы несовершенного вида – делать, говорить, нести – такого значения не имеют.) Все это – свидетельства обобщающей деятельности мозга, и трудно переоценить тот факт, что каждое поколение людей приходит в мир готовых абстракций. Грамматические правила – своего рода рельсы, по которым движется поезд человеческого познания.

Однако не надо считать данные правила безжизненными и окостенелыми. Наоборот, при всей своей строгости они допускают некоторую свободу выбора. Эта свобода проявляется, в частности, в том, что грамматические конструкции могут иметь варианты (например, можно сказать Я не читал эту книгу или Я не читал этой книги, Боярам приказали брить бороды или Боярам приказали брить бороду и т.п.). Следовательно, противопоставление грамматических классов иногда нейтрализуется, в чем-то сглаживается – скажем, единственное число может выступать в роли множественного, а настоящее время – в значении прошедшего и т.д. Через такое «расшатывание» своих границ грамматическая система получает возможность развития, эволюционирования.

Приведу пример. В истории русского языка конкуренция падежных и предложно-падежных форм существительного приводила к формированию различных пространственных отношений. Когда-то говорили «идти Киеву»: в дательном падеже без предлога, затем – «идти к Киеву»: с предлогом к. Сегодня мы можем при помощи разнообразных форм – идти в Киев, на Киев, до Киева, к Киеву и т.п. – выразить множество семантических оттенков: общего направления, конечной точки (цели), движения, предела (ограничения) и т.д. Сама мысль стала точнее, дифференцированнее, и грамматика, синтаксис предоставляют для этого необходимые средства.

Другой пример. Иногда в русском языке слова, в частности существительные, в тексте как бы прилепляются друг к другу в одинаковых формах. Между ними возникает особая – паратактическая (вспомним термин паратаксис) – связь, и одновременно формируется новое понятие. Вот, скажем, рука – известно, что это такое. И нога – тоже понятно. А руки-ноги – уже какое-то новое, соборное, собирательное понятие. Нередко человек, не желая или не умея точно очертить данные предметы, так их и обозначает – сочетанием существительных во множественном числе, ср.: печки-лавочки, сушки-баранки, пригорки-ручейки, банки-бутылки... Получается, что чисто грамматический феномен (особенности синтаксической связи между словами) способствует формированию новых мыслительных категорий – понятий, которым свойственна большая по сравнению с обычными понятиями степень «размытости», приблизительности, нечеткости.

Третий пример, который можно было бы проиллюстрировать материалом любого языка. Бывает, что одни и те же слова способны занимать в высказывании разные синтаксические позиции, по-другому – играть разные роли. Так, по-русски можно сказать люди без жилища, а можно – жилище без людей, можно сказать философия нищеты, а можно – нищета философии... Разумеется, для этого слова должны отвечать определенным семантическим условиям, диктуемым этими синтаксическими позициями (вряд ли, например, такой же «свободой поведения» обладают члены словосочетаний люди без образования или философия буржуазии). Слова могут меняться своими местами – и, соответственно, ролями – в рамках одного контекста. Такой синтаксический перевертыш оживляет текст, создает дополнительный эстетический эффект, и это понятно: за формальным сходством конструкций скрывается их разное содержание! Вот несколько примеров: «Фотография с историей (или история с фотографией)» (рубрика в газете «Известия»); «Право силы исключает силу права» (заголовок в «Комсомольской правде»); «Недостаточная сердечность приводит к сердечной недостаточности» (из концертного конферанса) и т.п.

Но данный прием, становясь своего рода игрой, легко переходит границы грамматических правил, в том числе тех самых семантических условий реализации синтаксических позиций, о которых только что упоминалось. В частности, при многих предикатах – преобразующего воздействия, восприятия, отношения, перемещения и т.п. – одно и то же существительное способно в равной степени играть роль субъекта или объекта, ср. высказывание вроде Петя катает сестру – Сестра катает Петю, Кавалеры выбирают дам – Дамы выбирают кавалеров, Механик ждет водителя – Водитель ждет механика и т.п. Это нормально. А что если распространить действие этого приема – синтаксического перевертыша – на иные существительные? Например, на существительные с предметным или абстрактным значением? Тогда мы получим метафору, так называемое остранение⁵ текста. Действительно, подобные конструкции используются в литературе – например, в качестве заголовков, афоризмов и т.п., ср.: Человек выбирает язык – Язык выбирает человека, Мы убиваем время – Время убивает нас, в конце концов (заголовок данного параграфа): Человек овладевает грамматикой, грамматика овладевает человеком! Но разве, спросим себя, наше понимание субъекта при этом осталось тем же самым, что и в примерах типа Петя катает сестру или Механик ждет водителя? Нет, оно стало шире или, если угодно, «мягче»: мы уже допускаем, что в роли «первого участника ситуации» могут выступать язык, время, грамматика... Чисто, казалось бы, механический прием – перестановка слов в высказывании – ведет, как и в предыдущих случаях, к расшатыванию мыслительных канонов.

Можно утверждать, таким образом, что грамматика в каком-то смысле ведет за собой мысль, торит ей дорогу. Изменение грамматических правил, конкуренция синтаксических вариантов, появление новых сочетаний и конструкций приводят в конечном счете к иному «взгляду на действительность», способствуют развитию человеческого познания.

ЗАДАЧИ И УПРАЖНЕНИЯ

 1. Что, по-вашему, означает слово маринарка, употребленное в следующем контексте?
В порыжелых домотканых маринарках, в платках, картузах и польских форменных фуражках с лакированными козырьками, они теснились у подвод, ходили по рядам, ко всему приценивались, покупали же мало, только что из одежи (Б.Богомолов. Момент истины).
На основании чего читатель определяет значение данного слова?

2. По «Словарю русского языка» С.И. Ожегова слово гнездо имеет следующие значения: 1. У птиц, насекомых и т.п.: место житья и кладки яиц... 2. Выводок животных... 3. Группа молодых растений... 4. Углубление, куда что-н. вставляется... 5. Укрытое место для чего-н. ... 6. Группа однокоренных производных слов...
Можно ли свести к какому-то из этих значений содержание слова гнездо в следующей цитате из «Записок на манжетах» М.Булгакова: В редакции, под винтовой лестницей, свил гнездо цех местных поэтов? Как мы понимаем данную фразу и на основании чего устанавливаем значение конкретного слова в ней?

3. В одной научной книге (П.Линдсей, Д.Норман. Переработка информации у человека. М., 1974) приводится следующее «русское» высказывание: В глике с руповыми локсенами и кейтером мункните локсен в блами, и в гратие появится бим. Что это означает? Попытайтесь перевести фразу на нормальный русский язык. Какое слово в данном тексте «неправильно», то есть выпадает из общего ряда? Что нам позволяет считать это высказывание русским?

4. Представим себе, что в приведенном только что примере форма в гратие написана слитно, вот так: вгратие. Что изменится в содержании предложения?

5. Составьте простое высказывание из следующих слов, приводимых ниже «россыпью», в исходных формах и в алфавитном порядке.
Бумага, в, вид, вчера, лестничный, какой-то, мой, мужчина, обед, оберточный, пакет, передать, площадка, по, после, приятный, продолговатый, с, соседка.
Что вам помогает выполнить это задание? А что мешает?

6. А теперь (в отличие от предыдущей задачи) слова, составляющие высказывание, приведены в своих конкретных формах – так называемых словоформах. Составьте из них высказывание. Объясните, почему данное задание легче предыдущего.
В бумаге, вчера, лестничный, какой-то, моей, мужчина, оберточной, пакет, передал, по площадке, после обеда, приятный, продолговатый, с виду, соседке.

7. Составьте схему синтаксической структуры следующего высказывания, изображая подчинительные связи стрелками.
Вчера в букинистическом магазине я купил в подарок сестре интересную книгу о дельфинах.

8. Сравните две группы высказываний.

а) Вода прорвала плотину.
В этот день он не мог усидеть дома.
Судорога сводит у пловца ногу.
Куртка пахнет бензином.
На повороте машина съехала в кювет.

б) Плотину прорвало напором воды.
В этот день ему не сиделось дома.
У пловца судорогой свело ногу.
От куртки пахнет бензином.
На повороте машину занесло.

Что характерно для значений второй группы примеров? Кто здесь производит действие? Как называются такие предложения? Как можно объяснить особенности их строения?

9. В древнерусской былине про Василия Буслаева говорится, в частности: «Пошли к Ваське на широкий двор. К тому чану зелену вину». Как понять выражение «к чану зелену вину», в чем его синтаксическая специфика? Как меняется структура подобных выражений в современном русском языке?

10. Прочитайте следующие высказывания. Какую стилистическую роль играет в них слово путем? Какой частью речи оно является?
Вы идите напрямик, а мы пойдем кружным путем. Все надо было делать путем. Конфликт можно решить путем переговоров.

11. Какой член предложения и какую часть речи представляет собой слово тихо в следующей цитате из поэмы В.В. Маяковского «Облако в штанах»:

Трудящимся людям
    в квартирное тихо
        стоглазое зарево
            рвется с пристани...

На основании чего вы делаете свой вывод?

12. Сравните следующие русские примеры:

Дети, в школу собирайтесь.
Рука бойцов колоть устала.
Выкройка платья с коротким рукавом.

Значит ли это, что все дети пойдут в одну и ту же школу, на всех бойцов имеется одна рука, а у платья тоже только один рукав? Какое значение здесь имеют формы единственного числа? Что добавляют подобные примеры к нашим знаниям о противопоставлении единственности и множественности?

13. В одном из стихотворений поэта Николая Олейникова (1898–1942) есть такая строка:
Вулкан опушку пересек.
Как вы понимаете это высказывание? Что затрудняет его понимание? А если бы вы знали, что стихотворение называется «Вулкан и Венера», – что бы изменилось в восприятии данной цитаты?

14. В одной английской сказке старушка, недовольная мясником (который не хочет зарезать быка), говорит: «Веревка, веревка! Повесь мясника!». И далее повествуется: «Веревка не хочет повесить мясника, мясник не хочет зарезать быка, бык не хочет выпить воду...» – и т.д. В чем здесь необычность синтаксического использования слова веревка?

15. Опишите ситуации, в которых могут быть использованы следующие высказывания:

а) Свиная кожа идет на изготовление ремней.
б) На изготовление ремней идет свиная кожа.

Представьте себе экскурсию на производство. На каком предприятии могла бы прозвучать первая фраза, на каком – вторая? Какое лингвистическое объяснение можно было бы дать этому различию?

16. Определите отношения, которые связывают отдельные предложения в следующих текстах:

Приемный пункт не работает: нет тары.
Нет тары – приемный пункт не работает.

Чем выражены эти отношения?

_______________________________

¹ А слово это в древнерусском языке означало ‘площади’.

² Субстанция (от лат. substantia – ‘сущность’) – фрагмент объективной реальности: нечто, что существует само по себе.

³ Эргатив (от греч. ergon – ‘действие’) – падеж активного субъекта в некоторых языках.

⁴ Санскрит – древний литературный язык Индии; относится к индоиранской группе индоевропейской семьи языков; письменные памятники – с V в. до н.э.

⁵ Термин остранение – от слова странный – был введен в литературоведение В.Б.  Шкловским.