ФАКУЛЬТАТИВ

Борис НОРМАН,
г. Минск

Продолжение. Начало в № 42, 45, 47/2001

ОСНОВЫ ЯЗЫКОЗНАНИЯ

Лексикология

23. Слово как элемент лексической системы

Слово, или по-другому, лексема, – типичный, «классический» языковой знак со всеми вытекающими отсюда последствиями. Это значит, что оно образуется соответствием двух планов – содержания и выражения – и несет на себе основной груз номинативной (назывной) функции. Об этом говорилось в § 8 и § 14. А в § 22 упоминалось также о том, что лексика, то есть совокупность слов, организована «хуже», чем грамматика: отношения между ее единицами не такие четкие и однозначные.

И тем не менее в голове у носителя языка словарный состав определенным образом упорядочен, приведен в систему. Это вытекает не только из общего устройства языка как системы (а лексика – составная часть языка, один из его «уровней»), но и из практики общения. Говорящий человек затрачивает на поиски нужного слова какие-то доли секунды. А ведь в его памяти содержатся тысячи, возможно, даже десятки тысяч слов. Смог ли бы он так быстро (и практически безошибочно) управляться с этим множеством, если бы оно не было определенным образом организовано, если бы слова были навалены «кучей»? Ответ очевиден: нет. Следовательно, остается выяснить, как же именно устроена лексическая система. Ясно, например, что слова в памяти человека не расположены по алфавиту; это довольно искусственный и случайный способ организации лексики. А как?

Отличительная особенность лексической системы – ее многомерность. Это значит, что слово в одно и то же время связано разными, разнородными и разнонаправленными, отношениями с множеством других лексем. Попробую показать это на простом, случайно выбранном примере: русском слове мороз.

Прежде всего лексема мороз входит в определенную тематическую группу – названий климатических и, шире, природных явлений: она образует единый ряд со словами холод, снег, лед, ветер, метель, зима, декабрь, январь, февраль, Рождество, Крещение, Новый год, температура, климат, время года, север, полюс... Кроме существительных, в ту же группу входят, очевидно, прилагательные, глаголы, наречия: снежный, февральский, морозный, мерзнуть, зябнуть, холодать, холодно и т.д. Когда человек выбирает нужное ему в процессе речи слово, то он уже знает, о какой теме, то есть сфере жизни, пойдет речь. И весь словарный состав в его голове распадается примерно на такие объединения: «человек», «жилище», «одежда», «искусство», «спорт», «животный и растительный мир» (разумеется, с дальнейшим подразделением) и т.д. Далее, мороз входит в определенные синонимические и антонимические ряды, и вот здесь уже лексема соотносится со словами только своей, то есть той же самой, части речи: холод, стужа, холодина, колотун, а также жара, зной, теплынь и т.п. Ясно, что разграничение синонимов – это уже более тонкая «инструментовка» в деятельности говорящего.

Важным видом системообразующих связей в лексике являются отношения словообразовательные: возможность производства одного слова от другого. Здесь мороз связано с морозить (и дальнейшими производными: заморозить, отморозить, приморозить...), мерзнуть, морозец, заморозки, изморозь, морозильник, мороженое, морозный, морозоустойчивый, заморозка – ‘местный наркоз’, сморозить (глупость) и т.д. Если углубиться в историю слова, учесть его этимологический аспект, то мы установим также связь с лексемами мразь, мерзкий, мерзавец, омерзительный, мерзопакостный... (Ничего удивительного в таком переходе от «температурной» семантики к эмоционально-оценочной нет: подобные отношения связывают в истории русского языка также корни студ и стыд, печь и печаль и т.п.). Не забудем также, что от корня мороз образованы многие русские фамилии и прозвища: Морозов, Мороз, Морозко, Мерзляков и др.

Следующий вид связей – синтагматические, или сочетательные: каждое слово имеет в языке своих привычных «партнеров», и именно данные сочетания в первую очередь приходят в голову говорящему. Мы скажем: мороз на дворе, за окном; мороз стоит, трещит, крепчает, усиливается, ослабевает; мороз сильный, лютый, трескучий; крещенские морозы, мороз по коже (о страхе), мороз до костей пробирает... Добавим к этому фразеологические словосочетания фольклорного происхождения, литературные реминисценции¹ и цитаты: Дед Мороз, «Мороз, Красный нос», Солнце на лето, зима на мороз, «Мороз и солнце. День чудесный...», «Однажды в студеную зимнюю пору Я из лесу вышел. Был сильный мороз...» и т.д.

Получается, что лексема «вытягивает» в сознании человека целые цепочки словесных ассоциаций, и в результате мы выходим чуть ли не на всю картину жизни русского народа: здесь и географические и климатические условия, и обычаи и нравы (Крещение, Рождество), и даже панорама исторических событий (чего стоят одни только обладатели фамилии Морозов в русской истории: боярыня Морозова, фабрикант и меценат Савва Морозов, пионер Павлик Морозов...).

Но это еще не все связи слова с другими словами, определяющие его положение в лексической системе. Каждое слово принадлежит к определенному грамматическому классу. Скажем, мороз – это существительное, оно относится к тому же типу склонения (словоизменения), что и, положим, стол, закон, пароход. Частеречная характеристика в общих чертах определяет и синтаксическое поведение данного слова – его функции в высказывании. Так, для существительных это прежде всего «обязанности» субъекта и объекта (говоря по-другому – подлежащего и дополнения): Мороз усиливался; Не люблю мороз. (Хотя, заметим, благодаря особенностям своей семантики слово мороз нередко играет во фразе и роль предиката, или сказуемого: На дворе мороз; Ну и мороз! Разве это мороз? и т.п. Кроме того, отметим у данной лексемы склонность к «застыванию» во множественном числе – мы так и говорим: крещенские морозы, морозы стоят...). Все эти грамматические характеристики приписывают слово к соответствующим объединениям (классам) в рамках лексической системы.

Далее, среди системообразующих связей в лексике нужно упомянуть частотно-стилистические. Это означает, что каждое слово относится к определенному стилистическому «пласту» лексики. Есть слова возвышенные (например, поэтические, архаические), нейтральные (общеупотребительные), сниженные (разговорные, просторечные, вульгарные); особняком стоят термины, или слова специальные... Слово обладает также некоторой средней частотой употребления в текстах – не замечаемой в обычной жизни носителем языка, но тем не менее вполне объективной и важной характеристикой. Есть слова высокочастотные, активно употребляемые в речи (например, такие, как хороший, большой, дом, голова, делать, знать, только...) и есть малоупотребительные, встречающиеся в речи редко (например: заушник, щепетильный, перезваниваться, вдругорядь). Психолингвисты любят демонстрировать неискушенной публике (школьникам, студентам) свои «магические» способности предсказывать словесные реакции. Вот лектор говорит: «Напишите на листке фамилию поэта, название фрукта и домашней птицы. Только не показывайте соседям. Готово? А теперь я отгадаю, что вы написали. Пушкин, яблоко, курица. Верно?». Аудитория в восторге. А ларчик открывался просто: лектор назвал стандартные реакции (то есть самых частых представителей соответствующих подклассов слов в русском языке).

Слово мороз с точки зрения его частотности относится к «средней части» словаря: оно не слишком частое, но и не слишком редкое. А вот что касается его стилистической характеристики, то, возможно, следует добавить: фонетическая огласовка слова, объединяющая его с другими примерами так называемого полногласия (-оро-, -оло- -ере-, -еле-), свидетельствует о его исконно русском происхождении. Это особенно очевидно, когда полногласие противопоставляется церковно-славянскому неполногласию, ср.: сторож – страж, молод – млад, дерево – древо.

Все перечисленные виды связи, в которые слово входит с другими словами, – тематические, словообразовательные, частотные и т.д. – находят свое отражение и закрепление в словарях. Рядовому носителю языка знакомы, пожалуй, только два вида словарей: переводные, двуязычные (например: русско-английский, белорусско-русский и т.п.), и толковые, одноязычные, в которых слово объясняется посредством других слов того же языка. На самом деле существует масса других, более специальных словарей, с которыми имеют дело главным образом филологи.

В словообразовательных словарях лексемы расположены гнездами, то есть группами, объединенными общим корнем или основой. Здесь все производные от мороз- (в том числе заморозки, отморозить, изморозь...) будут находиться рядом.

В частотных словарях лексемы располагаются по порядку убывающей частоты употребления в речи. Тут на первом месте окажутся союзы, предлоги, местоимения (в, и, на, что, за, он и т.п.), потом пойдут слова с «более наглядным», более вещественным значением – рука, голова, дело, дом, человек..., потом – более редкие, и так вплоть до самых редких слов, встретившихся в обследованных текстах только по одному разу.

Существуют также словари синонимов и антонимов, словари сочетаемости, фразеологические словари, грамматические словари...

Объективность всех этих многообразных связей лексемы с другими лексемами подтверждается разными способами, в том числе и экспериментальными. Можно, например, попросить человека записать все словесные реакции, которые ему приходят в голову при предъявлении какого-либо слова. И если таких ответов (и испытуемых) будет много, то мы получим целый ассоциативный словарь данного языка. Однако оказывается, что для каждой лексемы наиболее частыми и естественными реакциями являются синонимы и антонимы, тематически связанные слова, типичные партнеры по сочетаемости и т.д., то есть те самые виды системных связей, о которых уже шла речь в данном параграфе.

Еще интереснее понаблюдать за процессом построения высказывания и, соответственно, выбором слов в устной речи. Дело в том, что говорящий иногда ошибается. Может быть, его мысли в это время заняты чем-то другим, может быть, он торопится и потому перескакивает «с пятого на десятое», а может быть, просто сталкивается с затруднениями в выборе какой-то лексемы. И вот тут-то, в такой особой и, можно сказать, ненормальной ситуации, на языке у говорящего появляются в первую очередь ближайшие «соседи» слова по лексической системе. Это будут опять-таки названия или словообразовательно родственные, или фонетически схожие, или непосредственно соседние по высказыванию... Так, вместо морозы человек может произнести прогнозы или вместо морозы в апреле сказать апрели в морозе и т.п. Все это – проявление тех многообразных связей между словами, которые образуют в совокупности лексическую систему. Как писал А.М. Пешковский, «совершенно случайные обмолвки открывают иной раз глубокие просветы в области физиологии и психологии речи». Добавим: они же могут помочь нам понять устройство самой языковой системы.

24. Слово, предмет, понятие

Если спросить: что лежит в основе значения слова, что за ним стоит, то наиболее естественным ответом будет: предмет. Мы ведь уже говорили о том, что язык в целом отражает действительность, а слово в отдельности называет предмет. Причем предмет здесь надо понимать максимально широко: это и вещь, и человек, и животное, и свойство (качество), и отношение, и действие... – в общем, любой «кусочек» объективной действительности.

Но если бы язык просто отражал действительность, а слова просто называли предметы, то лексикологии как разделу языкознания, можно сказать, нечего было бы делать. К примеру, существует некоторый предмет: постройка, в которой живет человек. И существует называющее его слово: дом. Человек как бы наклеивает на предмет этикетку – и в этом вся суть слова?

Нет, на деле все значительно сложнее. Язык не просто отражает мир, но при этом его преломляет, то есть по-своему преобразует (или, если угодно, искажает). Слова не просто называют предметы, но делают это в соответствии со своей – внутренней, языковой – логикой, со своим «взглядом на мир». Как это следует понимать?

Между словом и предметом нет механического, однозначного соответствия. То же слово дом вряд ли применимо к любой постройке: скажем, башню – крепостную или телевизионную – мы так не назовем. В то же время данная лексема может быть употреблена по отношению к некоторым иным явлениям, например, к родной стране, обжитой территории (здесь мой дом) или к разным видам жилищ животных (дом бобра) и т.п.

В § 13 уже шла речь о том, что язык как бы накладывает на действительность свою рамку. Своеобразие языковой классификации мира заключается прежде всего в том, что в каждом языке слова по-своему распределяются, закрепляются за предметами, происходит свой «передел мира». (Вспомним такие примеры, как различение синего и голубого цвета, деление рук и ног на составные части и т.п.) Самобытность языка проявляется и в том, что он может вообще «не замечать» тех или иных явлений, то есть не давать названий каким-то фрагментам действительности. И речь идет не о каких-то экзотических, далеких и малоизвестных предметах, – наоборот, о вполне знакомых и близких. К примеру, многие части тела не имеют собственных однословных наименований: тыльная сторона ладони, складка на ушной раковине, отдельные пальцы на ноге... Конечно, мы можем обозначить их описательно, при помощи словосочетаний, но такие названия не совсем полноценны: они неустойчивы, не сразу приходят в голову...

Подобные пропуски в картине мира (лакуны, как мы их называли в § 14) легко обнаруживаются при сопоставлении языков, потому что у каждого языка – своя классификация. Скажем, в болгарском языке не находится однословных соответствий русским лексемам гроза, ягода, пододеяльник... Зато там есть свои специфические лексемы, например: припкам – ‘бежать, подпрыгивая (пританцовывая) на каждом шаге’, газя – ‘шагать, высоко поднимая ногу на каждом шаге (как цапля)’, гологлав – ‘с непокрытой головой, без головного убора’ и т.п. Мы все это себе прекрасно представляем, но как сказать по-русски короче, одним словом? Никак: здесь пропуск, лакуна.

Но если есть случаи, когда для существующего предмета не находится «нормального» названия, то, может быть, встречается и обратная ситуация: когда нет предмета, а слово тем не менее существует? Да, и такое бывает. В противоположность лакунам назовем подобные случаи фантомами. Самые простые примеры фантомов – это названия мифических существ, порождений человеческой фантазии. Русалки и лешие, кентавры и грифоны, гоблины и черепашки ниндзя... Фантомы могут быть также научными – это свидетельства ошибок и заблуждений человека на трудном пути к знанию. В XVIII веке, например, считали, что есть особая субстанция, которая производит и передает тепло: теплород. Потом от этого представления отказались. А слово теплород осталось в истории физики: это фантом, память о том, чего, собственно, в природе и не было.

Получается, таким образом, что предмет – важное, но не единственное и даже не обязательное условие существования слова, не единственный фактор, от которого зависит его значение. Вторым таким фактором и, может быть, не менее важным, чем первый, оказывается понятие.

Существенность понятийного компонента в значении слова может быть показана и другим способом. Среди некоторого ряда предметов (объективно существующих фрагментов действительности) наибольшими шансами на обозначение словом обладают те, которые выделились в сознании, сформировались как отдельные понятия. Прочие же остаются как бы в преддверии лексической системы, они ждут решения своей судьбы.

Очень интересно в этом смысле понаблюдать за выражением в языке родственных отношений: места, которое занимает человек в семье. Скажем, наряду с понятиями «отец» и «мать» в русскоязычном сознании существуют отдельные понятия «неродной отец» и «неродная мать». Они обозначаются соответствующими словами: отчим и мачеха (постепенно, по-видимому, выходящими из употребления). Существуют также понятия «неродной сын» и «неродная дочь» – пасынок и падчерица. Но эти слова знакомы нам больше уже по народным сказкам, в современной речи они употребляются крайне редко. Почему? Потому что современное общество, его этика и мораль стараются не проводить различий между родными и неродными детьми. Можно сказать по-другому, что понятия «неродной сын», «неродная дочь» постепенно стираются в сознании, объединяются с более общими понятиями «сын» или «дочь». Но вот что интересно: строго говоря – с позиций объективной действительности, – существуют также неродные внуки и внучки, неродные бабушки и дедушки. Но при данной степени родственных отношений различие ‘родной/неродной’ уже совершенно неважно (все бабушки – родные!), поэтому понятий «неродная бабушка» или «неродной внук» просто нет, не возникало никогда и необходимости в их специальном выражении. Слова оказываются как бы производными от системы понятий.

Другой пример из той же области. В некоторых языках наряду с понятиями «брат» или «сестра» существуют особые понятия «старший брат» и «старшая сестра»; они выражаются отдельными словами. Это связано с определенным семейным укладом, с обязанностями и правами (в том числе материальными) каждого члена семьи. В других языках различаются понятия «дядя по линии отца» и «дядя по линии матери» (когда-то и в русском языке такое различие существовало, оно закреплялось в словах вуй и стрый). И снова это связано с определенным семейным укладом, правовыми нормами, общественными традициями и соответствующими понятиями... А случайно ли, спросим себя, исчезают в современном русском языке такие лексемы, как деверь – ‘брат мужа’, шурин – ‘брат жены’, золовка – ’сестра мужа’ и т.п.? Не свидетельствует ли это о перерождении самой семьи, об отмирании понятий, соответствовавших некогда важным видам родственных отношений?

Еще один пример, уже из другой сферы. Неделя складывается из семи дней, которые как понятия, казалось бы, изначально равноправны: понедельник, вторник, среда, четверг... Но если от этих названий образовать прилагательные, обозначающие соответствующий признак, то сразу же обнаружится их неравноправие. Мы легко скажем: воскресный – ‘тот, что имеет место в воскресенье’ – и субботний – ‘тот, что имеет место в субботу’, но с некоторой натяжкой образуем вторничный и пятничный, и уж совсем плохо обстоит дело с производным от среда... Как это объяснить? Может быть, дело в том, что понятия «относящийся к такому-то дню недели» в нашем сознании неравноправны? Лучше всех выделяются из общего ряда именно «воскресный» и «субботний» (ср. и привычные словосочетания: воскресная школа, воскресная проповедь, субботняя передача, субботний номер газеты и т.п.), а остальные различаются заметно хуже? Вроде того как большой палец на руке мы выделяем сразу же (хотя, кстати, в русском языке для него нет отдельного слова; во многих других – есть), а остальные – чуть позже и чуть медленнее?

Итак, предмет и понятие – два взаимодействующих фактора, определяющих лексическое значение слова. И если не считать каких-то особых, исключительных случаев (вроде описанных выше лакун и фантомов), то можно сказать, что эти два фактора действуют поистине «рука об руку». Это значит: в нормальном случае предмету соответствует в сознании понятие, понятие составляет основу лексического значения слова. Так образуется трехчленная цепочка «предмет – понятие – слово».

Но не забудем и о третьем факторе, третьей составляющей: языковой системе. Ведь от языка тоже зависит, каким быть значению слова. Само образование понятий, напомним, опирается на языковые единицы. В § 3, в частности, говорилось о том, что значение слова синий зависит от того, есть ли в данном языке слово со значением ‘голубой’. Но подобное заключение справедливо абсолютно для всех случаев, для всех слов. К примеру, значение слова дом зависит от того, есть ли в данном языке слова типа изба, хата, здание, башня и т.п.

Более того, бывает так, что и предмет есть, и понятие «на месте», а соответствующее слово все-таки не образуется. И это трудно объяснить без ссылки на «своенравие» языка.

К примеру, в русскоязычном сознании имеется единое понятие «отец и мать», и есть соответствующее слово: родители. Имеется у нас, по-видимому, и единое понятие «братья и сестры» (У тебя есть братья и сестры?), но специального названия для него не возникло: здесь лакуна. (В других языках, например, в немецком, есть особое слово для обозначения братьев и сестер, вместе взятых.) Кто в этом повинен, кроме языка? Или, скажем, почему слово красноармеец в русском языке есть, а «советскоармеец» не возникло? Почему – вспомним только что приводившийся пример – понедельничный или вторничный звучат все же лучше, чем средовый? По-видимому, дело здесь в значительной степени в словообразовательных и фонетических возможностях (чтобы не сказать – капризах) языка.

Посмотрим на следующую таблицу. В ней два столбца: в левом – названия видов спорта, в правом – названия соответствующих спортсменов.

В большинстве случаев слова левого и правого столбцов родственны: футбол – футболист, бокс – боксер, фехтование – фехтовальщик... Однако есть и немало иных случаев, отклонений от правила. То в левом столбце нет однословного названия, а вид спорта представлен словосочетанием (фигурное катание, парусный спорт...). То в правом какие-то трудности: например, название спортсмена образуется иным путем, от иного корня (штангист, яхтсмен), а то и вовсе отсутствует (игрок в гольф)... И почему это, в самом деле, название легкоатлет возникло, а «легкоатлетика» – не говорят? Вмешались, очевидно, какие-то законы языка: он тоже «небезразличен» к процессу обозначения предметов и выражения понятий.

Наконец, можно было бы пофантазировать и представить себе такую ситуацию, при которой слово возникает и функционирует в речи исключительно «на внутриязыковых основаниях» – при том, что ни предмета, ни понятия за ним не стоит. Язык тут оказывается как бы самодостаточным и независимым от объективной действительности... Правда, ситуация эта не очень, что ли, показательная. Сюда, в частности, можно было бы отнести употребление слов-паразитов, засоряющих нашу речь: ну, так сказать, в общем, это, того, блин... Кому из нас не приходилось слышать в разговорной речи фразы, чуть ли не целиком состоящие из подобных словечек? Что они обозначают? В данной ситуации – ничего. Когда говорящему нечего сказать, они служат имитации процесса общения (точнее, выполняют одну лишь – фатическую – функцию, см. § 15)². А кроме того, они еще играют роль своеобразной смазки: когда нормальные слова подбираются говорящим с трудом, словечки вроде ну или так сказать призваны заполнить образующиеся пустоты... В любом случае это еще одно подтверждение того, сколь велика доля языка в возникновении слова и формировании его лексического значения.

Подытожим сказанное. Значение слова в самом общем виде зависит от трех факторов: 1) от места обозначаемого предмета в системе объективной действительности (можно было бы условно определить этот фактор как «что это такое?» или «с чем мы имеем дело?»), 2) от места понятия в мыслительной системе данного народа («как мы себе это нечто представляем?» или «что мы о нем думаем?») и 3) от места данного слова в лексической системе языка, от его отношений с другими словами («как это выражается?» или «как это нечто можно назвать?»).

25. Лексическое значение как комбинация сем

Слову по праву отводится центральное место в языковой системе: вокруг него группируются все остальные языковые единицы – и большие, такие, как предложения, и меньшие, такие, как морфемы. Слово как бы впитывает в себя культуру народа, аккумулирует весь его опыт. История отдельных выражений часто бывает достойна целых исследований (в русском языкознании образцом таких штудий могут быть работы В.В. Виноградова). Но и в том случае, если подходить к семантике слова как к чему-то данному, установившемуся, следует признать: она тоже достаточно сложна, сложна сама по себе.

Ранее, в § 8, размышляя о природе языкового знака, мы уже отмечали комплексный, сложный характер лексического значения. Говорилось, например, о том, что в плане содержания русского слова стол выделяются такие семантические компоненты (по-другому – семы), как: ‘мебель’, ‘состоящий из ножек и горизонтальной плоскости’, ‘служащий для работы, приема пищи’, ‘изготавливаемый обычно из дерева’ и т.п. К этому стоит добавить, что данные компоненты занимают в значении слова неравное положение: у них, так сказать, разный удельный вес. К примеру, сема ‘состоящий из ножек и горизонтальной плоскости’ явно важнее (это значит – постояннее, обязательнее) для слова стол, чем, положим, ‘изготавливаемый обычно из дерева’, а ‘изготавливаемый обычно из дерева’, в свою очередь, важнее, чем, допустим, ‘большой’ или ‘коричневый’, и т.д.

Лингвисты предлагают рассматривать значение слова как поле (наподобие физического), выделяя в нем центральную часть (по-другому – ядро) и периферию (окраину). Соотношение этих двух частей у разных слов тоже неодинаково. В принципе (как правило) центральная часть лексического значения соответствует понятию; это, так сказать, отстоявшаяся, рационально взвешенная основа лексической семантики (ср. то, что говорилось о понятии в § 13). Периферию же составляют разнообразные дополнительные семы, не входящие в состав понятия.

У некоторых слов, в частности у научных терминов, значение оказывается более или менее равным понятию. Можно сказать, что семантическая периферия у них практически отсутствует или стремится к нулю (в пределах, разумеется, «своих» – научных – текстов). В то же время для большинства общеупотребительных слов периферия их семантического поля очень важна. Она образуется семами образного восприятия, эмоциональной оценки, стилистической и экспрессивной окраски, контекстуальных и культурных ассоциаций и т.д.

Приведу простой пример. Русские слова лицо, лик, физиономия, рожа, морда, харя, личико, мордашка, физия, мурло и т.п. в принципе равны по своему понятийному содержанию: это ‘передняя часть головы человека’. Однако если значение слова лицо практически и ограничивается этим понятием (периферия здесь сводится к минимуму), то в значениях остальных лексем, наоборот, эмоционально-образные и стилистические компоненты весьма сильны. В частности, слово лик подразумевает семы ‘возвышенное’ и ‘архаичное’, физиономия и физия – ‘ироническое’, рожа – ‘сниженное’, ‘некрасивое’, морда и харя – не только ‘сниженное’ и ‘некрасивое’, но еще и ‘страшное’, а мурло – ‘наглое’ и т.д.

Причем образные, стилистические и прочие «периферийные» семы не просто дополняют, «окрашивают» собой семы понятийные. Скорее их взаимоотношения в составе лексического значения похожи на конкуренцию, на стремление подавить, вытеснить своего соперника. Это значит, что если в семантике слова очень силен образный компонент, то он как бы заслоняет собой, подменяет понятийную основу. С другой стороны, стоит понятийной части самой ослабиться, «сжаться», и сразу же – свято место пусто не бывает – семантическое пространство на правах хозяина занимают те же самые образные, стилистические, эмоционально-экспрессивные семы...

Покажу это на примере некоторых словесных обозначений человека. Скажем, довольно трудно объяснить «логически», что означают русские слова молодчина, браток, обормот, хмырь, хрыч, мымра, фря... Как очертить соответствующие понятия? Проще всего свести значения этих слов к эмоциональной оценке: молодчина означает ‘хороший человек’ (похвала), обормот – ‘не очень хороший человек’ (неодобрение), хмырь – ‘неприятный человек’ (неприятие) и т.п. Не случайно, кстати, в словах с неодобрительной окраской наблюдается такое скопление согласных [х], [ф], [р], [м], [ч] – они создают своего рода фонетический образ, замещающий четкую понятийную характеристику.

Говоря о дополнительных, противопоставленных понятийным семах в составе значения слова, мы до сих пор сводили их преимущественно к образным (зрительным, вкусовым, слуховым) представлениям. А ведь периферию лексического значения составляют и другие компоненты – территориальные, временные, общественно-политические и т.п. К примеру, в значении слова хата отчетливо чувствуется южнорусская (или белорусская, украинская) окраска. И неудивительно: слова нередко бытуют только на определенной территории. Один и тот же предмет в одних городах называют проездной (билет), в других – месячный, в третьих – абонемент, в четвертых – карточка... Не менее любопытна временная окраска слова, так сказать, историческая патина³ на его семантике. Что такое, скажем, аэроплан? В общем-то это то же самое, что самолет, только применительно к начальному периоду воздухоплавания (в СССР практически до Второй мировой войны самолеты назывались аэропланами). Что такое пирушка? Это то же самое, что вечеринка, гулянка, попойка..., плюс определенный «аромат эпохи».

Наконец, специально стоит выделить в значении лексемы общественно-политический компонент. Действительно, употребление слова очень часто зависит от того, какую социальную и политическую оценку мы даем обозначаемому явлению. Чем отличается контрразведчик от шпиона? Очевидно, только тем, что он – «наш», действует в пользу того государства, представителями которого мы являемся. А шпион – наоборот, «не наш», действует против нас. Чем отличается повстанец от мятежника? Опять-таки понятийная основа, составляющая ядро лексического значения, у этих слов одинакова: и там, и там это «участник сопротивления против правящего режима». Однако в зависимости от нашего отношения к данному человеку (и к данному режиму) мы выберем только одно название... Как и в случае с образными семами, семы политические могут быть настолько активными, что подчас они просто заслоняют собой, оттесняют на периферию семы понятийные. К примеру, довольно трудно описать значение русского слова доблесть. Что это – отличие? почет? усердие? храбрость? блеск?.. Вместе с тем когда мы слышим выражения вроде трудовая доблесть или наши доблестные воины, то прекрасно ощущаем тот положительный заряд, который содержится в данном корне: доблесть – это что-то очень хорошее. Именно благодаря семам общественно-политической оценки доблесть становится в единый ряд с другими словами, несущими определенный идеологический заряд: вождь, отечество, оплот, стяг, твердыня, ударник, торжественный, провозвестить, залп и т.п.

Многие поколения советских людей традиционно связывали начало новой эры с залпом «Авроры», так что само это выражение превратилось в устойчивое словосочетание, во фразеологизм. И никто, кажется, не задумывался: а ведь залпа-то, собственно говоря, и не было. Залп, как свидетельствует словарь русского языка, – это одновременный выстрел из нескольких стволов. А крейсер «Аврора» стрелял из одного орудия! Однако социальная и эмоциональная окраска слова залп оказалась настолько ярче и «выше» нейтрального выстрел, что незаметно произошла подмена: обыденный выстрел превратился в торжественный залп.

Наряду со словами, несущими в себе положительную общественно-политическую оценку, существуют, естественно, лексемы, содержащие отрицательную социальную окраску; это значит «не наш», «чуждый», «принадлежащий к враждебному лагерю», «плохой», «вредный» и т.п. В русском языке это, например, главарь, банда, логово, рассадник, делец, махинатор, злостный, лицемерный, лживый, абсурдный, провокационный, угнетать, сотрясать, инспирировать, голословно, беспардонно и т.п. В значении всех этих лексем, как и в предыдущем случае, оценочный социальный компонент конкурирует с рациональным, понятийным, нередко оттесняя его на второй план. Вот как в одной из газет пародировался некогда популярный в нашей публицистике стиль: «В телекомпании окопались кучки жалких отщепенцев, которые в бессильной злобе тщетно пытаются фабриковать высосанные из пальца заведомо ложные измышления...». Объективная информация, содержащаяся в данной цитате, крайне скудна: это, собственно, ‘работники телекомпании готовят сообщения’, а все остальное – сплошная политическая оценка!

Картина взаимодействия сем в составе лексического значения не будет полной, если не сказать также о мобильности этой структуры, о динамике значения в речи. Как это понимать? В § 9 уже говорилось о семантическом развитии слова: значение постоянно стремится измениться, «сдвинуться» по отношению к плану выражения. Теперь же оказывается, что перенос значения – это не только постепенный и незаметный эволюционный процесс, происходящий в языке, но и, возможно, также разовый, сиюминутный сдвиг, наблюдаемый в речи, в конкретном контексте. Лингвисты называют такой перенос значения окказиональным (от лат. occasio – ‘случай, совпадение’).

Возьмем, к примеру, слово кирпич. Значение его выше уже приводилось (1. брусок из обожженной глины, употребляемый для построек; 2. изделие в форме такого бруска). Но в речи мы можем оказаться свидетелями употребления данной лексемы в каких-то иных, окказиональных значениях. Вот покупательница в обувном отделе «Детского мира» реагирует на предложенные ей сандалики: «Разве это сандалии? Кирпичи какие-то!» – имея в виду их тяжесть и грубость. Очевидно, периферийные для слова кирпич семы ‘тяжелый’, ‘твердый’ становятся в данном случае самыми важными, перемещаются в центр семантического поля. Другой пример. На заседании суда выступает прокурор: «Показания свидетеля Н. – это еще один кирпич в здании обвинительного заключения». Здесь «срабатывает» сема ‘строительный материал’, изначально заложенная в значении лексемы кирпич. Благодаря ей в семантике слова происходит опять-таки разовая – для данного контекста – реорганизация, перестройка: кирпич получает значение ‘составная часть чего-либо’.

Можно было бы показать, что и другое слово, семантику которого мы подробно исследовали, – существительное стол – тоже допускает речевой перенос значения, основанный на активизации какой-то из сем, входящих в его состав. Скажем, пассажир в электричке говорит своему попутчику: «Ну-ка, где тут был наш стол?» – имея в виду дипломат (кейс), служивший им опорой при игре в карты...

Конечно, подобные словоупотребления не совсем обычны, они как бы содержат в себе скрытые сравнения, метафору. По этой же причине словари их не фиксируют – они, собственно, просто и не смогли бы предусмотреть все возможные сдвиги в значении слова. Однако при всем своем разнообразии речевые, или окказиональные, изменения в значении лексемы вполне закономерны, потому что опираются на те элементы смысловой структуры слова, которые заложены в языке, узаконены языком.

Таким образом, значение слова – не застывшая структура, не «казарма», в которой каждой семе раз и навсегда отведено ее постоянное место. В речи эта структура «дышит», «шевелится», живет своей жизнью. Семы «выпячиваются» или, наоборот, отходят в тень, передвигаются с окраины в центр и обратно.

26. Внутренняя форма, или мотивировка слова

Еще об одном компоненте семантической структуры слова до сих пор умалчивалось. Дело в том, что этот компонент лежит как бы в иной – диахронической, или исторической, – плоскости и сама его роль в значении несколько сомнительна.

Речь идет о внутренней форме слова. Внутренняя форма, или мотивировка, – это тот признак предмета, который положен в основу его названия. К примеру, холодильник – это то, что холодит, чернильница – то, куда наливают чернила, грузовик – то, что перевозит грузы, кроссовки (первоначально) – то, в чем бегают кросс, и т.д. Разумеется, у предмета могут быть разные признаки и каждый из них может быть положен в основу названия. В таком случае возникают равнозначные, но разные, по-разному мотивированные наименования. Скажем, один и тот же предмет одежды может быть назван ватником – потому что он подбит ватой, стеганкой – потому что он простеган, прошит продольными швами, телогрейкой – потому что его назначение в том, чтобы согревать тело, и т.д. (Сравним еще такие синонимические ряды, как жалованье – получка – зарплата; изгородь – ограда – частокол – плетень и т.п.) Все это – примеры внутренней формы, которая, так сказать, лежит на поверхности, очевидна для каждого носителя языка.

Вместе с тем вокруг нас полно случаев, когда лексема не имеет явной внутренней формы: человеку неясно, как слово возникло, на какой признак предмета опиралось название. Почему, положим, тетрадь названа тетрадью, окно – окном, галстук – галстуком, карандаш – карандашом?.. Правда, достаточно провести некоторые филологические (собственно, этимологические⁴) разыскания, чтобы установить: данные слова тоже первоначально имели свою внутреннюю форму, только со временем она у них стерлась, затемнилась. Лексема тетрадь восходит к древнегреческому корню tetra – ‘четыре’ (первоначально тетрадь состояла из четырех листов), окно обязано своим происхождением слову око (в самом деле, окна – это как бы глаза дома, через них дом «смотрит на мир»). Существительное галстук пришло к нам из немецкого языка, а там это слово означает буквально ‘шейный платок’. Карандаш – из тюркских языков⁵  (кара означает ‘черный’ и таш – ‘камень’)...

Но в целом получается, что места для внутренней формы в плане содержания слова не остается. Судя по тому, что мотивировка легко утрачивается, забывается (в частности, как мы видели, она теряется при переходе слова из одного языка в другой, то есть при заимствовании), можно сказать, что она слову вообще-то и не нужна. Точнее, нужна, но только на момент его возникновения. Это как бы метрика, свидетельство о рождении. А когда слово уже приживется в языке, получит свой «паспорт», войдет в словарь, внутренняя форма может легко отмереть, забыться.

Поэтому мы употребляем в обыденной речи на равных правах такие названия, как, скажем, рукавица, перчатка и варежка, хотя у первого из них внутренняя форма прозрачна (рукавица – от рука), у второго – слегка затемнена (перчатка образовано от перст: первоначально – перстчатка, ср. белор. пальчатка), а третье слово, варежка, вообще не имеет надежной мотивировки: может быть, оно возникло от названия древних варягов, но, возможно, и каким-то иным путем. Да какая, собственно, разница – для нас ведь важно значение слова! А значение у варежки такое же ясное, как у рукавицы (это ее синоним) или перчатки...

По тем же причинам значение слова может со временем далеко отходить от соответствующей мотивировки, даже противоречить ей. Мы говорим, например, перочинный нож, хотя уже давно не чиним им никаких перьев. Говорим о ком-то: Он опростоволосился, хотя нам совершенно непонятно, при чем тут волосы (да еще «простые»). Говорим сегодня: красные чернила и цветное белье, как бы не замечая того, что по самой своей языковой природе чернилам положено быть черными, а белью – белым... Внутренняя форма, сослужив свою функцию, дальше действительно утрачивается: «мавр сделал свое дело, мавр может уходить». И если обычный человек, не филолог, раскроет этимологический словарь (который как раз и объясняет происхождение слов), то его там ждет немало открытий. Он не без удивления узнает, что слово тварь, оказывается, связано с творить, рубль – с рубить, поршень – с порхать, а название обычной поганки восходит к процессу распространения христианства в Древнем Риме (паганус – так называли в Риме крестьян-язычников)...

И все же считать, что внутренняя форма нужна слову только на момент его возникновения, было бы упрощением. На самом деле отношения между мотивировкой и лексическим значением, как и все в языке, довольно сложны.

Носитель языка ежедневно, можно сказать – ежечасно, сталкивается с массой «свежих», только что образованных слов. Вот, например, он читает в газете: Депутатство – это не привилегия. Или там же: Продаются гвоздимые стеновые блоки. Или он сам говорит: Ты не видела моей ветровки? Сколько иномарок у нас в доме развелось! Иногда он, сам того не замечая, может стать даже автором подобных – окказиональных – новообразований: Не верю я этим разоруженцам! Где-то тут была такая ковырялка... Что это за ничегонеделание? На фоне таких слов с совершенно прозрачной, очевидной мотивировкой обычные слова вроде кастрюля, пиджак, хороший, семенить выглядят слегка ущербными, неполноценными: им не хватает тех дополнительных связей (опоры на другие слова), которые есть у новообразований.

И потому бывает, что носитель языка пытается «помочь» словам с утраченной мотивировкой. Он пробует найти им какое-то обоснование, увязать их с другими лексемами и тем самым «укрепить» лексическую систему в целом. Говоря иначе, человек искусственно сближает слова, лишенные мотивировки, с другими, формально схожими словами.

Вот, к примеру, самолет. Понятное дело, он назван так потому, что сам летает. А вертолет? Видимо, потому, что летает, «вертя» винтом? На самом же деле название вертолет основано на соединении двух понятий: «вертикальный» + «взлет». Но в массовом сознании вертолет связывается скорее с вертеть... Другой пример: слово столпотворение. Каждому из нас так и слышится в нем основа «толпа» (ср. еще: столпиться). На самом деле – нет; столпотворение – это буквально ‘творение столпа, постройка Вавилонской башни’. Но, забыв про библейскую легенду, люди придали слову новую «историю», приписали ему чужую, ненастоящую мотивировку. Третий пример. Слово свидетель когда-то писалось через букву h (ять)⁶: свhдетель, и его настоящая внутренняя форма восходит к понятию «ведать, знать»: свhдетель – это первоначально ‘тот, кто знает что-то’. Но потом слово как бы переосмыслилось на основе связи с глаголом видеть. Получилось: свидетель – ‘тот, кто видел что-то’...

Подобные примеры филологи называют ложной, или народной, этимологией. Конечно, для науки они представляют большой интерес. Но в то же время в определении «ложная» несомненно присутствует и отрицательная оценка. Действительно, такие случаи свидетельствуют о невнимании человека к истинной истории слова, а нередко оборачиваются искажением его формальной стороны (известны примеры вроде спинжак вместо пиджак, полуклиника вместо поликлиника, гульвар вместо бульвар...).

И все же ложная этимология живуча. Основания ее мы уже выяснили: это поиск дополнительных связей слова (особенно не очень хорошо знакомого) с другими словами. Но дело ведь не только в том, что происходит какая-то «подгонка» слова под другие лексемы. И даже не в том, что человек сплошь и рядом не может с уверенностью сказать, как слово возникло. Важнее, пожалуй, то, что носитель языка не может с уверенностью определить, связаны ли между собой по смыслу два слова или не связаны. И тем самым вся проблема переходит из плоскости происхождения, или истории, слова в плоскость его функционирования! Вот, скажем, раз в четыре года год бывает високосный. А связано ли прилагательное високосный с другими русскими словами – скажем, с висеть? или висок? или коса, косить? Или же оно так и стоит особняком? Вроде бы напоминает по своему виду сложное слово (ср. какое-нибудь смехотворный или близорукий), но, с другой стороны, а при чем тут висок или коса?.. Или слово строптивый – связано ли оно по своему значению со словом стропа? А белка и белый? Рубанок и рубить? Мохер и махровый? Лосины и лоск? Что-то общее есть в их значениях, но достаточно ли этого общего для того, чтобы возвести одно слово к другому, связать их в истории? Во всех подобных случаях (а их масса) сознание носителя языка допускает наличие между словами смысловой связи, но связь эта как бы неявна, необязательна. То ли она есть, то ли ее нет. Уж такова парадоксальная природа языка: там, где полагалось бы однозначно ответить: да или нет, – язык позволяет себе дать уклончивый ответ: и да, и нет. Или так: вроде бы да, но, может быть, и нет...

Подытоживая, скажем так: внутренняя форма выступает как вероятностный (то есть возможный) компонент лексического значения слова – если иметь в виду сугубо синхронический⁷ подход к языковому сознанию обычного человека.

Задачи и упражнения

1. Попытайтесь объяснить этимологическую связь следующих русских слов.

Стыд и стужа, студеный; мерзкий и мороз; печаль и печь; горе и гореть.

2. Опишите разницу в значениях слов, образующих следующие пары: город – град, сторож – страж, голова – глава, берег – брег. Приведите еще примеры слов русского языка, различающихся полногласием/неполногласием своей звуковой формы.

3. Ниже приводится словарная статья друг из «Словаря ассоциативных норм русского языка» под ред. А.А. Леонтьева (M., 1977). После заглавного слова даются словесные реакции испытуемых с указанием общего количества каждой реакции (по убывающей).
Попытайтесь продемонстрировать на данном примере основные виды системных связей в лексике. Как можно прокомментировать различие между частыми и редкими реакциями?

Друг – товарищ 39, враг 30, верный 29, хороший 16, мой 10, недруг 9, близкий 5, настоящий, старый 4, брат, дорогой, надежный, преданный, приятель 3, закадычный, лучший, любимый, он, собака 2, большой, вечный, в нужде, волк, давний, далекий, девушка, детства, добрый, дорога, друга, единственный, желанный, женщина, любовь, мальчик, милый, Мишка, муж, навсегда, не верится, нет, общий, откровенный, парта, первый, плохой, подлость, подруга, предатель, приходить, противник, сердечный, сестра, синий, собака – друг человека, честный, чудеса 1.

4. Следующие русские слова образуют тематическую группу. Но одно из этих слов выпадает из общего ряда. Найдите данную лексему и объясните свое решение.

Яблоко, слива, персик, абрикос, груша, айва.

5. Перечислите названия родственников в русском языке, которые вы знаете. Можете ли вы объяснить, что значит по-русски кузен, кузина, свояк, свояченица? Как вы думаете, почему эти слова выходят из употребления?

6. К каждой группе существительных подберите гипероним – слово, объединяющее своим значением всех членов группы. Образец: туфли, сапоги, валенки, боты, тапочки, кеды, сандалии... – обувь.

Молоток, стамеска, тиски, отвертка, дрель, плоскогубцы... –
Роза, пион, ромашка, ирис, гвоздика... –
Брат, сестра, племянник, дядя, свекровь, золовка... –
Шапка, кепка, шляпа, берет, папаха, феска, тюбетейка... –
Карандаш, ручка, кисточка, фломастер... –
Чашка, кружка, стакан, бокал, фужер... –
Ключи, очки, расческа, носовой платок, бумажник... –
Марки, монеты, открытки, спичечные этикетки... –

Какие выводы можно сделать из сравнения полученных результатов? Какой вид системных связей реализуется в данных лексических группировках? Какую роль играет название в классификациях?

7. Сравните между собой следующие русские слова. Какими семами различаются их значения?

а) Умник и умница; б) возчик и возница; в) венок и венец.

8. Дан ряд слов: ученик, учащийся, школьник, школяр, зубрила, отличник, первоклашка. Опишите понятие, составляющее ядро лексического значения данных слов. Охарактеризуйте в каждом случае (если они есть) периферийные семы.

9. Попробуйте определить семантические оттенки следующих слов.

а) Поэт, бард, пиит, песняр, виршеплет, стихотворец, рифмач.
б) Умный, хитрый, мудрый, расчетливый, догадливый, сообразительный, смекалистый, хитроумный.
в) Внимательно, бережно, осторожно, предусмотрительно, аккуратно.

10. Герой одного из рассказов С.Довлатова несет на первомайской демонстрации лозунг: «Дадим суровый отпор врагам мирового империализма». Он несет его довольно долго, пока кто-то не вдумывается в содержание лозунга. Для героя это, разумеется, кончается плохо.
Объясните: почему содержание лозунга вначале кажется окружающим вполне приемлемым?

11. Нам хорошо известны русские слова сковорода и вагон в прямых значениях. А вот две цитаты из писем А.П. Чехова:

А.Ф. Дьяконов... носит коленкоровые брючки и сковороду вместо картуза.
Каждый полдень я вижу в окно, как он в длинном пальто и с товарным вагоном на спине идет из гимназии.

Попытайтесь определить, что означают в данных контекстах слова сковорода и вагон. Как можно объяснить такое словоупотребление? На чем оно основано?

12. В § 25 приводятся многочисленные примеры того, как слово содержит в своей семантике общественно-политический компонент: положительную или отрицательную оценку явления действительности. А какие слова в принципе лишены такого компонента?

13. Представьте себе, что вы выбираете варежки, рукавицы или перчатки не по расцветке, цене, размеру, наличию или отсутствию пальцев и т.п., а по наличию внутренней формы у соответствующего названия. Какое бы изделие вы тогда предпочли?

14. Перечислите названия дней недели в русском языке. Все ли они имеют внутреннюю форму (мотивировку)?

15. Сравните названия месяцев в русском и белорусском языках. Какой вывод можно сделать относительно мотивированности или немотивированности этих названий?

16. Перечислите известные вам названия грибов в русском языке. У всех ли из них имеется внутренняя форма? Названия каких грибов в русском языке не мотивированы?
А теперь перечислите названия рыб, которые вам известны. Сравните их по степени мотивированности с названиями грибов. Какой отсюда следует вывод? Как его можно обосновать исторически?

17. Определите, чем различаются и в чем сходны следующие русские и белорусские лексемы:

а) тетрадь – сшытак
существительное – незоунiк
государство – дзяржава
воскресенье – нядзеля
должность – пасада;

б) буквально – лiтаральна
двигатель – рухавiк
сверхзвуковой – звышгукавы
поиск – пошук
огонек – агеньчык.

Какое различие можно обнаружить между группами а и б?
Можете ли вы объяснить, чем связаны русские и белорусские названия явлений?

18. Определите внутреннюю форму у следующих русских слов.

Сплетни, погрязнуть, коляска, никчемный, навоз, остолбенеть, клинок, местоимение, подонок, недоумевать.

19. Как вы считаете: связаны ли между собой по значению и происхождению следующие слова?

Ткать и тыкать.
Крыло и крыльцо.
Ковать и коварство.

Попытайтесь найти семантические признаки, которые бы объединяли каждую пару лексем.

20. В детской речи часто возникают названия вроде следующих: копатка – ‘лопатка’, муфталин – ‘нафталин’, пескаватор – ‘экскаватор’, мазелин – ‘вазелин’, улиционер – ‘милиционер’, больмашина – ‘бормашина’ и т.п. Как называется в лексикологии такое явление и чем оно вызвано?

¹ Реминисценция – фраза или образ, восходящий к конкретному произведению искусства; от цитаты отличается меньшей точностью и определенностью.
² Разумеется, за пределами описанной ситуации все эти слова могут исправно выполнять свои номинативные и прочие функции, то есть быть нормальными (и весьма полезными) лексемами.
³ Патина – налет на старых монетах и других металлических изделиях.
⁴ Этимология (от греч. etymon – ‘истина’) – раздел языкознания, занимающийся изучением происхождения слова.
⁵ К тюркским языкам относятся татарский, казахский, турецкий, узбекский, чувашский и некоторые другие языки.
⁶ Она звучала, по-видимому, как широкое, открытое [е].
⁷ Синхронический – одновременный: подробнее см. § 34.