ФАКУЛЬТАТИВ

Борис НОРМАН,
г. Минск

Продолжение. Начало в № 42, 45, 47/2001; 4 /2002

ОСНОВЫ ЯЗЫКОЗНАНИЯ

Морфология

27. ПРОЦЕССЫ СЛОВООБРАЗОВАНИЯ

Как уже говорилось, человек в ходе своей речевой деятельности не только пользуется готовыми названиями – словесными знаками, хранящимися в его памяти, но и регулярно создает такие знаки прямо тут же, «на месте», из подручного строительного материала.

Однако словообразовательное творчество протекает, разумеется, по определенным образцам. Это значит, что в памяти человека хранятся не только готовые слова и не только их «составные части», но также и правила, по которым данные части соединяются друг с другом. Иначе говоря, процесс словообразования есть создание носителями языка новых слов из заданного материала по заданным моделям.

К примеру, в современном русском языке новые слова могут быть образованы от разнообразных «старых» слов: существительных, прилагательных, глаголов, наречий и т.п. Если, положим, «старая» основа (ее называют производящей), принадлежащая имени существительному, соединяется с суффиксом -ист- со значением ‘носитель признака, названного производящей основой’ или, по-другому, ‘субъект, признаком которого является то, что названо производящей основой’, то мы получаем новую – производную – основу, то есть новое слово. У нас в голове эта модель реализуется во множестве хорошо знакомых лексем: велосипедист (от велосипед), куплетист (от куплет), связист (от связь), значкист (от значок) и т.п. По аналогии с ними мы легко образуем (и понимаем) новые образования с -ист-. Скажем, в газетных текстах сегодня можно встретить существительные подстрочникист – ‘человек, специализирующийся на подстрочных переводах’, прочнист – ‘специалист, рассчитывающий прочность конструкции’, шассист – ‘специалист по самолетным шасси’, даже спинист – ‘пловец, выступающий в заплывах стилем «на спине»’, и т.д.

Новообразованная лексема первоначально сохраняет свою связь с «родителем» – производящей основой. Иными словами, производная основа всегда мотивирована. Однако со временем эта связь стирается, переходит в разряд исторических, мотивировка лексемы затемняется. Вот, к примеру, от существительного рука в русском языке образовано несколько десятков разных слов. Но если в одних случаях (рукав, рукавица, наручники, рукоятка, рукоприкладство, ручка – ‘маленькая рука’ и т.д.) производное слово прочно связывается по смыслу с производящей основой, то в других случаях эта связь явно обрывается. Так, ручаться, поруки, выручка, руководитель соотносятся с рукой уже скорей в историческом плане. Мы как бы «чувствуем», что все эти слова образованы от рука, но эту связь надо еще дополнительно подтверждать и объяснять. В самом деле, руководитель – это ведь не просто тот, кто руками водит...

Еще нагляднее можно показать обрыв словообразовательных связей на примере сложносокращенных слов. Как известно, слова могут образовываться сложением корней (или основ), и бывает, что новое (сложносокращенное) слово настолько приживается в языке, настолько мы к нему привыкаем, что совсем не замечаем его производности. Кто из нас, произнося название Донбасс, вспоминает, что оно значит ‘Донецкий бассейн’? А существительное прораб – все ли употребляющие его знают, что оно означает ‘производитель работ’? Да и другие хорошо знакомые нам лексемы – завуч, ширпотреб, хоздоговор, турбаза, комбикорм, сексот, кожимит, боеприпасы, гост и т.п. – тоже сегодня уже не сводятся к сумме составляющих их частей: они зажили отдельной, своей собственной жизнью. Особенно активно в русском языке сложносокращенные слова возникали в начале века; это тогда родились эсер, кадет, ликбез, всеобуч и даже (были такие уродцы!) шкраб – ‘школьный работник’ и потельработник – ‘почтово-телеграфный работник’!

Итак, словообразовательные отношения в слове могут со временем «угасать», затушевываться, стираться: производная основа как бы утрачивает свою производность, и тогда только этимологический (исторический) анализ может прояснить, как слово возникло.

Однако угасать может не только словообразовательная структура отдельного слова. Бывает, что и целая словообразовательная модель в языке «умирает», выходит из употребления. Нет, конечно, сравнивая между собой разные слова, образованные по данной модели, мы установим ее сущность, ее значение, но важнее другое – то, что новых слов по этому образцу в языке уже не производится. К примеру, все мы слышали русскую поговорку: И швец, и жнец, и на дуде игрец. Она характеризует человека умелого, разностороннего, мастера на все руки. Ясно, что швец, жнец, игрец образованы от глагольных основ (шить, жать, играть) присоединением суффикса -ец- со значением ‘профессия, занятие, род деятельности человека’. Но кто сможет продолжить этот ряд – привести еще примеры существительных, образованных по данной модели? Это не так-то просто.

Поэтому языковеды различают в словообразовании модели продуктивные и непродуктивные. Первые из них живут, так сказать, активной жизнью, по ним продолжают образовываться новые слова. Вторые тоже продолжают работать в языке, но как бы по инерции: новых слов по этим образцам уже не создается. Повторю и поясню: носитель языка использует в своей речи и слова, образованные по непродуктивным моделям (вроде жнец): он осознает их структуру и соотносит с другими словами, образованными по той же модели. Однако постепенно сама производность таких лексем становится менее явной, а отсюда – один шаг до их немотивированности (вспомним то, что говорилось о мотивировке, или внутренней форме слова, в предыдущем параграфе). Примером могут служить в русском языке слова вроде мыло, шило, рыло, одеяло, в которых когда-то выделялся суффикс -л- со значением орудия действия (рыло – то, чем роют, и т.п.), а теперь эти основы выглядят уже как непроизводные, суффикс слился с корнем.

Словообразовательные модели могут различаться широтой или узостью своей лексической базы. Это значит – каждый такой образец действует в границах определенного круга лексики (слов с тем или иным значением, принадлежащих к той или иной части речи и т.д.). В принципе чем модель продуктивнее, тем более она склонна захватывать «смежные территории» – вербовать производящие основы среди представителей «чужих» лексических классов, иных частей речи... Иногда круг производящих основ расширяется прямо-таки, можно сказать, непредсказуемым образом. Вот есть в русском языке модель с суффиксом
-изм-, обозначающая общественное течение, направление, свойство характера и т.п.: романтизм, плюрализм, популизм... Но в последнее время данный ряд пополняется такими новообразованиями, как передовизм, напевизм, отпихнизм и даже (в литературных контекстах) дундукизм и бабизм-ягизм: среди этих неологизмов есть существительные, образованные от глаголов, прилагательных, существительных... Приживутся ли они в языке? Кто знает, вряд ли! Но само их появление в текстах знаменательно.

Модели могут быть также более четкими, более узкими по своей семантике или же, наоборот, более широкими, более расплывчатыми (как мы это только что могли наблюдать в случае с разными «измами»). Очевидно, это непосредственно связано со значением тех словообразовательных средств (суффиксов и т.п.), которые участвуют в формировании данного класса слов. Скажем, относительные прилагательные с суффиксом -н- в русском языке имеют более разнообразное, более широкое в целом значение, чем прилагательные с суффиксом -ат- или -ист-. В первом случае мы имеем дело вообще со значением самой разнообразной отнесенности к предмету (ср.: горный, школьный, дорожный, кирпичный, ответный...), а во втором – со значением обладания или насыщенности каким-то признаком (волосатый, крылатый, пузатый; зернистый, гористый, пористый...).

И все-таки какова же роль словообразования в языке и в речи? Проще всего ответить на этот вопрос так: благодаря словообразованию возникают новые лексемы, словесные знаки, язык развивается, обогащается. Ну а если подходить к словообразованию строго синхронично, с позиций «сиюминутного» речевого акта? Ведь общение – это обмен информацией при помощи знаков, а наиболее типичные знаки – слова? Не получается ли, что словообразование играет по отношению к лексике второстепенную, вспомогательную роль, находясь как бы «на подхвате», служа для подстраховки: если у говорящего не окажется в памяти подходящего слова, тут-то его и можно создать...

Действительно, готовых слов на все случаи жизни просто не напасешься. Поэтому речевую деятельность стоило бы определить не только как использование (воспроизводство) знаков, но и как их создание по имеющимся образцам. И в этом смысле роль, которая отводится словообразованию в деятельности говорящего и слушающего, чрезвычайно велика.

Но словообразование «обслуживает» не только лексику – оно связано также с грамматикой. Словообразовательные средства позволяют соотнести слово с определенными грамматическими классами и разрядами: видами глаголов, родами и типами склонения существительных и т.д. Мы можем быть уверены, к примеру, в том, что все существительные на ист в русском языке – слова мужского рода и все они образуют формы шести падежей и двух чисел и т.п.

Вот это особое, промежуточное положение словообразования в системе языка определяет его относительную самостоятельность, независимость от других уровней. Бывает, что человек в конкретный момент речи не может припомнить какое-то слово или просто колеблется в выборе названия, однако он точно знает, что этому слову свойственно такое-то общее (словообразовательное) значение, и даже связывает его с конкретным суффиксом или префиксом. Он говорит, например, так: «Что это мы все переделываем, да перестраиваем, да пере...». Префикс (и словообразовательная модель) в такой ситуации выбирается как бы раньше конкретных слов, а словообразовательное значение, отрываясь от слова, приобретает наглядную автономию.

Еще ярче выступает эта самостоятельность словообразования в ситуациях с искусственными, придуманными словами, образованными от несуществующих корней. Так, в сказке английского математика, философа и писателя Льюиса Кэрролла «Алиса в Зазеркалье» приводится стихотворение «Бармаглот». Вот его начало (в переводе Д.Г. Орловской):

Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве.
И хрюкотали зелюки,
Как мюмзики в мове.

Мы можем очень по-разному представлять себе, что такое, скажем, шорьки и мюмзики. Но несомненно, что и то, и другое – существительные, образованные по хорошо известной нам модели, и суффикс здесь передает уменьшительно-ласкательное значение! Наверное, художественный эффект подобного текста в значительной степени и заключается в столкновении знакомого и непонятного. Читателю предлагается принять этот текст за русский (вспомним приводившийся ранее пример с глокой куздрой), и словообразовательные показатели должны с очевидностью это подтвердить. А далее уже встает задача «дешифровки» сообщения, и каждый читатель волен действовать в соответствии со своей фантазией.

Получается, таким образом, что словообразование выполняет в языке несколько функций. Во-первых, оно служит созданию новых слов, в том числе непосредственно в речевом акте. Во-вторых, оно несет на себе свою долю общей смысловой нагрузки высказывания, и можно даже говорить о ее (доли) относительной самостоятельности. И, в-третьих, поскольку словообразовательное значение (воплощающееся в соответствующей модели) имеет характер более обобщенный, чем значение отдельного слова, то выбор первого может помогать выбору второго. В своих поисках слова мы нередко опираемся на уже известное нам словообразовательное значение.

28. МОРФЕМА – ЗНАЧИМАЯ ЧАСТЬ СЛОВА

Как уже отмечалось в § 8, морфема – своего рода «субзнак»: это минимальная языковая единица, обладающая своим планом содержания и планом выражения, но (в отличие от слова и предложения) не способная к самостоятельному функционированию. Морфема не называет предмет и не сообщает информацию, ее функция иная: строевая, иначе говоря – строительная.

Условием для выделения морфемы является то, чтобы она повторялась, встречалась в составе разных слов. А.М. Пешковский писал: «Огромное большинство слов распадается в нашем уме на части, которые возникают при сравнении слова с другими словами, и эти части имеют значение». Действительно: для того чтобы морфему выделить, мы должны обнаружить ее в разных словах. Только сравнивая между собой, допустим, дворник, печник, охотник, лавочник, лыжник и т.п., мы приходим к выводу о том, что в русском языке существует морфема -ник- со значением ‘лицо, признаком которого является предмет, названный в соседней, предыдущей морфеме’.

Ну а если морфема не повторялась бы в разных словах? Тогда нам трудно было бы ее выделить, трудно описать ее значение. Вот, скажем, в слове рукав легко выделяется морфема -рук-. Она встречается во многих других русских словах – рука, рукопись, вручную и т.п. – и везде обозначает верхнюю конечность человека. А вот что значит вторая часть в этом слове: -ав-? Она, кажется, в других словах не встречается (ясно, что нрав или волкодав не подходят...), и потому описать ее значение непросто. Можно, конечно, сделать это «по остаточному принципу», выделяя из значения целого слова рукав значение морфемы -рук-. И тогда мы получим что-то вроде: -ав- – ‘часть одежды, прикрывающая соответствующую часть тела’, но проверить это трудно: других-то слов с таким элементом нет!

Неповторяющиеся, уникальные морфемы – это в общем-то не такая уж редкая ситуация. Возьмем для примера упоминавшееся ранее существительное плюрализм. Что значит в нем -изм- – понятно, об этом уже шла речь: ‘позиция, отношение, течение, направление’. А как быть с оставшейся частью -плюрал-? Носителю русского языка нет дела до того, что данный корень – латинского происхождения и в латыни pluralis означало ‘множественный, многообразный’. В русском языке данная морфема нигде более не встречается (если не считать производных от плюрализм слов плюралист, плюралистский и т.п.), и определять ее придется опять-таки по принципу «что останется», отнимая от значения слова в целом значение суффикса...

Уже из приведенных примеров следует, что морфемы – значимые части слова – характеризуются в составе целого разными функциями. В русской грамматической традиции принято выделять три вида морфем в соответствии с их ролью: корневые, словообразовательные и словоизменительные.

Корневые морфемы, или просто корни, несут на себе основную часть лексической «нагрузки» слова; они указывают на происхождение лексемы, соотнося ее с другими, родственными словами. Так, в словах рука, ручка, рукав, рукавица, наручник, поручень, рукопись, вручную и т.п. мы выделяем один и тот же корень -рук-/-руч-.

Словообразовательные морфемы (префиксы* и суффиксы) служат для формирования новых слов. Корень вместе со словообразовательными морфемами составляет морфологическую основу слова. Основа слова уже «целиком» содержит лексическое значение и остается неизменной при образовании форм слова, ср.: ручк-а, ручк-и, ручк-е, ручк-у и т.д.

Словоизменительные морфемы выполняют грамматические функции. Это значит: они относят слово к тому или иному грамматическому классу, придают слову необходимую в данном контексте форму (то есть образуют словоформу), связывают лексему с другими словами – партнерами по высказыванию. В русском языке словоизменительные морфемы выступают в виде флексий** (окончаний). Так, в примерах Девочка машет из окна ручкой и Ребенок тянет ручки к матери лексема ручка представлена двумя словоформами, образованными соответственно при помощи флексий -ой и -и.

Морфемы могут вступать между собой в различные комбинации. Например, в словоформе ручка представлены корень -руч-, суффикс -к- и флексия -а, в словоформе впрямь – префикс в- и корень -прям’-, в словоформе немедленно – префикс не-, корень -медл’- и два суффикса: -енн- и
-о-. «Комплект» тут может быть самым разным, но одно условие обязательно: корень должен быть представлен. Если в словоформе всего одна морфема (например: там, очень, шоссе, нет, хлоп!), это и есть корень. В сущности, корень можно определить и как часть слова, остающуюся после отсечения словообразовательных и словоизменительных морфем, – хотя таким путем мы просто переносим центр тяжести данной проблемы на вычленение суффиксов и префиксов...

А проблема деления слова на морфемы заключается прежде всего в том, что со временем – об этом уже говорилось в предыдущем параграфе – исходное значение морфемы стирается, «угасает». В самом деле, продолжая ряд производных типа ручка, рукав, наручник, поручень..., мы можем спросить себя: а чувствуется ли «связь с рукой» в таких словах, как несподручно или выручка? Если и да, то довольно слабая, «притянутая за уши». Пожалуй, с таким же правом мы можем разглядеть тот же корень -рук-/-руч- в существительных обруч или поручик: не так уж трудно подыскать мотивировки, связывающие их значение с рукой!

Получается, что корневая морфема указывает не столько что значит слово, сколько как (от чего) слово возникло. Вот этот «исторический привкус» корня есть, можно сказать, дань (или уступка) словообразовательному анализу. И такая противоречивость или непоследовательность морфемного членения слова дает о себе знать довольно часто, это один из объективных парадоксов языка. Можно ли, положим, в слове пожар усмотреть корень -жар-? Можно ли в слове крыльцо выделять корень -крыл’- и суффикс -ц-? Можно ли в слове близорукий находить связь с рукой или же это только неправильная, ложная этимология? Все эти вопросы трудны не только для ученика, но и для учителя, и для ученого. Сам же язык отвечает на них хитро, в соответствии со своей эволюционной природой. Он говорит как бы: и да, и нет. То есть – в какой-то степени можно, а в какой-то нельзя. Раньше в слове пожар несомненно был корень -жар-, но теперь здесь скорее целиком корень пожар. Раньше в слове крыльцо действительно был суффикс -ц-, а теперь его, пожалуй, уже и нету. Первоначально близорукий включало в себя корень -зр- (близозоркий, то есть ‘видящий только вблизи’), но теперь уже слово довольно прочно соотносится в сознании носителя языка со словом рука (близорукий – как бы ‘близко подносящий руки к глазам’)... Таким образом, нам приходится при морфемном членении слова в каком-то смысле искусственно прерывать процесс языкового развития, останавливать его на каком-то моменте, говоря «уже да» или «еще нет», хотя сам язык, может быть, такой черты и не проводит.

Столкновение сегодняшнего дня и истории – только одна трудность, сопровождающая морфемное членение слова. Другая, не менее сложная проблема связана с варьируемостью морфемы. В самом деле, уже на приводившихся выше примерах можно заметить, что одна и та же морфема от слова к слову варьируется, в той или иной мере изменяет как свой план выражения, так и план содержания.

Скажем, морфема -рук- довольно часто выступает в виде -руч-: ручка, ручной, вручать... Иногда же в ней конечный согласный звучит как [к’]: руки, руке, безрукий... Можно найти также примеры, в которых этот конечный согласный заменяется на [ш] (рушник) или даже на [ц] (в частности, в составе фразеологизма всё в руце Божией, где руце – старая форма местного падежа)... И это закономерно: коль скоро морфема – языковая единица, то она должна выступать в речи в разных вариантах, воплощаться в разные материальные оболочки (ср. то, что говорилось в § 21 о языковых единицах как об абстракциях).

Видоизменяется и план содержания морфемы, и это касается не только корней. Например, суффикс -к- в «классическом» варианте передает значение уменьшительности или ласкательности (улочка, туфелька, бородка и т.п.). Но о какой уменьшительности или ласкательности может идти речь в случае, скажем, минутка (Задержись на минутку, пожалуйста)? Ведь минута как отрезок времени не может быть ни большой, ни маленькой, да и ласковое к ней отношение тоже как-то кажется странным? Просто суффикс -к- здесь сообщает слову доверительно-интимную окраску, имеющую конечной целью «задобрить» собеседника, выразить дружеское к нему отношение и т.п. Суффикс -к- может также передавать оттенок иронический, неодобрительный («Ну и погодка!»). Наконец, в каких-то случаях -к- вообще как бы теряет свое значение (скажем, в словах вроде половинка или тетрадка). Многозначность, таким образом, – явление нормальное не только среди слов, но и в сфере морфем.

Закономерное изменение плана выражения и плана содержания морфемы снова ставит перед нами уже знакомую проблему тождества языкового знака, только поворачивает ее новой стороной. А именно: где предел варьирования морфемы? До каких пор перед нами еще «та же самая» морфема, а с каких пор уже «новая», другая? Не стоит ли, скажем, считать, что в русском языке есть несколько суффиксов -к-, каждый со своим собственным значением? Или не следует ли наряду с морфемой -рук-, обозначающей верхнюю конечность человека, выделять «новые», отдельные корневые морфемы, вобравшие в себя бывшие префиксы: порук-, поруч-, выруч- и т.п.? Или как трактовать слова месть и мзда – как представляющие варианты одного корня или же как разнокорневые?

Вспомним по данному поводу то, что говорилось в § 9 о структуре знака вообще. Если меняется только один план (или выражения, или содержания) при сохранности второго плана, знак сохраняет тождество самому себе. Если же меняются обе стороны, то перед нами уже другой знак, новая двусторонняя единица. Поэтому, видимо, нет оснований различать в русском языке «несколько» суффиксов -к-: у них нет достаточной специфики в плане выражения. В то же время в других случаях семантические различия как бы подтверждаются формальными – и тогда морфема «расщепляется» на две морфемы. Так, элементы [мс’т’] (мстить), [м’ес’т’] (месть), [мщ’] (мщу), [м’ез’д’] (возмездие) – это все варианты одной морфемы, одного знака. Но [мс’т’] (мстить) и [мзд] (мзда) – это уже разные корни: одновременно с формальной стороной изменился и план содержания...

В разных языках морфемная структура слова различна. Есть языки – к их числу принадлежат и русский, и белорусский, в которых сильно развито словообразование и словоизменение. Приведу простой пример. Женщина преклонного возраста может быть названа по-русски старухой, старушкой, старушечкой, старицей, старушонкой, старушоночкой, старушенцией и т.д. (ср. также от других корней: бабка, бабушка, бабуля, бабуся, бабулька и т.п.) – мы сразу чувствуем здесь богатые словообразовательные возможности языка. Но есть языки, в которых слово имеет сравнительно простую морфемную структуру, – к их числу принадлежит, например, английский. В таких языках соответствующие значения выражаются во многом иными средствами: через сочетаемость лексем, через заимствования из других языков, через развитие у слова переносных, вторичных значений.

Причем среди языков, в которых развито словообразование и словоизменение, есть такие, которые отдают предпочтение префиксации: они могут «нанизывать» перед корнем по нескольку префиксов. А есть языки, в которых слово всегда начинается с корня, и уже за ним следует длинная цепочка суффиксов и флексий. Все эти различия связаны с общим грамматическим строем языка: с развитием в нем предлогов и других служебных слов, с установлением жесткого или, наоборот, относительно свободного порядка слов в предложении и т.д.

Таким образом, место, которое занимает морфема в языковой системе, обусловлено ее отношениями с другими важнейшими единицами языка: словом и предложением.

¹ Префикс (от лат. praefixus – ‘приставленный спереди’) – приставка; морфема с грамматическим значением, стоящая перед корнем.
² Флексия (от лат. flexio – ‘изменение’) – окончание; грамматическая морфема, стоящая после корня и служащая для изменения слов.