И СКУЧНО, И ГРУСТНО...

Авторское предисловие

Все началось с того, что один мой студент-третьекурсник – будущий документовед, интеллигентный и милый юноша, искренне интересующийся литературой и искусством, почитающий русский язык и получающий на всех контрольных и экзаменах по русскому языку, культуре речи, стилистике и тому подобным предметам неизменные пятерки, – принес мне журнал «Другое кино» (№ 7 за ноябрь 2001 г.) и предложил почитать статью Вадима Агапова «Не сливуй!» о скандальном фильме «Кафе “Донс Плам”». Задиристая, темпераментно написанная статья вызвала у него противоречивые чувства, и ему захотелось обсудить кое-что с лингвистом-профессионалом.

Читая статью, я возмущалась и содрогалась от омерзения. Прочитав ее, я поняла: если даже такие разумные и образованные молодые люди отчасти поддаются обаянию той эпатирующей стихии, которая бушует на страницах журнала, то менее подготовленные из 13–20-летних, пожалуй, завоют от восторга, ознакомившись с проповедью нынешнего новояза! В порядке эксперимента я попросила прочесть статью В.Агапова нескольких студентов и лицеистов-одиннадцатиклассников и только утвердилась в своих подозрениях – глазки моих скромных барышень заблестели, а «общий глас» был таков: конечно, излишне грубые выражения не всегда уместны, но ведь все равно все так говорят. Когда я спрашивала их, почему и зачем они говорят именно так, неужто в русском языке нет более ярких и выразительных слов, они горячо настаивали на том, что их смешная и нелепая речь короче и точнее выражает их мысли и чувства.

И мне захотелось объяснить всем им – тысячам учеников, так трудно ищущим свое место в нашем опасном и неудобном мире, – почему и в чем они не правы. Объяснить, написав об этом. И я не видела иного пути, кроме откровенного разговора, предполагающего перепечатку полного текста статьи В.Агапова – статьи, изобилующей ненормативной лексикой.

Сама идея этой публикации вызвала в нашей редакции оживленную дискуссию. Скажу честно: мои коллеги были просто шокированы. В конце концов мы пришли к компромиссу: дать статью в отрывках, но так, чтобы наши читатели–учителя смогли ясно представить, под какими знаменами шагают многие из их учеников. Догадываюсь, что даже после сокращения статья шокирует многих учителей: ведь словесники – самая тонкая и деликатная часть школьного сообщества. Однако я убеждена: если говорить обо всем иносказательно, если бояться прямого и честного разговора о языке во всех его проявлениях, то наши дети (и так-то – в силу возрастных особенностей – порой склонные эпатировать окружающих и приписывать себе единственно верный взгляд на мир) будут считать нас отжившим, ничего не понимающим в современной жизни поколением. Им ведь невдомек, что «все это было, было»...

Итак, я все-таки уговорила членов нашей редакции позволить мне опубликовать подборку скандальных материалов. Прошу прощения у всех тех, кто ужаснется тому, что увидел на страницах газеты «Русский язык» грубые и бессмысленные слова. Выражаю признательность моим студентам и школьникам, без которых я никогда не прочитала бы эту статью и не стала бы о ней писать. Выражаю признательность Вадиму Агапову: он очень точно обозначил основные – в том числе «языковедческие» – идеи, которые волнуют тех, кто только начинает входить во взрослую жизнь и считает старшие поколения главным препятствием на пути к прогрессу. А впрочем – дело не столько в статье В.Агапова и совсем не в том фильме, о котором идет речь (он-то, может быть, и хороший, и умный – не знаю), сколько в общем отношении к молодежному и блатному жаргону, которым щеголяют многие дети – и даже взрослые, в том числе и те, кто ведет радио- и телепередачи, кто пишет в газетах и журналах.

Миф о тоталитаризме

Вадим Агапов: Скандалы вокруг «Кафе “Донс Плам”» продолжаются. Раньше они были громкими – официальный запрет в США и Канаде! Теперь они стали тихими. Руководство одного из кинокаталогов, где российские прокатчики хотели опубликовать рекламу фильма, объяснило свой запрет на публикацию словами: «Как вам не стыдно?» – «А чего стыдиться-то?» – «Сколько вам лет?..» Типа «поживите с мое, тогда узнаете». Между тем в рекламе были приведены всего-навсего цитаты из фильма. Второй этап запретов начался уже в кинотеатрах – тех, где репертуарную политику определяют взрослые тетеньки. «Я не могу показать такой фильм». – «Почему?» – «По морально-этическим соображениям». Вот она – универсальная отмазка. Все как в старые советские времена. Опять решают за других, что полезно, а что – нет. Опять встают в позу строгой мамаши – у нее, видите ли, морально-этические нормы. А у других нет, что ли?

Историю нашей страны – как, впрочем, и всякой другой – можно рассматривать как историю смены мифов. Не стоит думать, что эпоха гласности и сменившая ее эпоха свободы слова своих мифов не порождает. Один из них – миф о тоталитарной (и потому безоговорочно осуждаемой) природе всех и всяческих запретов. Многие журналисты активно поддерживают этот миф. Советуют не придавать слишком большого значения какой-то теме – ограничивают свободу слова! Запрещают демонстрировать фильм – пережитки тоталитаризма! Им вторит юная аудитория: мы сами разберемся, что хорошо, а что плохо. И сторонникам абсолютной свободы невдомек, что на самом же деле многие запреты основаны на популярном американском принципе: «Свобода твоего кулака кончается там, где начинается свобода моего носа». Грубо говоря, нелишне иногда вспоминать о том, что если кто-то считает себя вправе выставлять напоказ свою личную жизнь во всех ее проявлениях, то он создает психологический дискомфорт и для тех, кто склонен считать таковую жизнь делом действительно личным, и для тех, кто по каким-либо причинам вообще этой жизни лишен.
Что касается тоталитаризма... Я отношусь к тому поколению, которое училось в школе и в университете при Брежневе, так что не понаслышке знаю о выборах без наличия альтернативы, о единогласных голосованиях, о комсомольско-партийных характеристиках, без которых не принимали ни в институт, ни на работу, и прочих бытовых проявлениях тоталитаризма. О событиях в мире узнавали по «голосам», которые слушали все – не только интеллигенция, но и, к примеру, рабочие завода АЗЛК (мне рассказывал об этом работавший там дядя). В 68-м, после ввода наших войск в Чехословакию, девяти лет от роду, я слушала с родителями «Голос Америки» по-польски (его не глушили), стараясь уловить хоть что-то в чужой, но все-таки славянской речи. Когда я была в седьмом классе, папа принес домой почитать «Архипелаг ГУЛАГ». На одну ночь. Он сказал: «Если ты скажешь об этом кому бы то ни было, нас с мамой могут посадить в тюрьму». Мы не ложились спать в ту ночь – читали. Успели прочесть страниц триста. И никто об этом не узнал. Так взрослело мое поколение.
У нас, вошедших в перестройку в возрасте между двадцатью и сорока, хороший иммунитет против бациллы тоталитаризма, потому что нам поневоле пришлось научиться думать: нужно было постоянно сравнивать тексты, сочиненные советскими журналистами, с текстами, произносимыми журналистами западными. Мы привыкли думать над тем, что происходит вокруг нас, проверять достоверность написанного и сказанного. Знание языка, умение вдумчиво относиться к тексту, стало для нас самой эффективной антитоталитарной вакциной.

В.А.: Что же так насторожило «ответственных» граждан в фильме «Кафе “Донс Плам”»? Там что – насилуют несовершеннолетних? <...> Нет – хуже! Там разговаривают!
И чем же так напугали эти разговоры? Жаргоном, в котором постоянно сквозят грубость и цинизм. Самые правильные прокатные дамы даже фильм не смотрели – просто читали русские монтажные листы и на третьей странице белели как полотно.

Итак, В.Агапов утверждает, что нелюбовь к жаргону (под каковым он, как можно понять из его статьи, понимает табуированную лексику и обращение к табуированным темам, в первую очередь – к сексу) – признак склонности к тоталитаризму. Эту идею он скорее всего почерпнул из трудов тех литературоведов, которые – естественно, в эпоху перестройки – стали активно писать о неподцензурной советской литературе.
О, поэма «Москва – Петушки» Венечки Ерофеева действительно была в свое время актом протеста против безнадежно правильной и безнадежно отдалившейся от действительности литературы. Многие мои ровесники стонали от восторга, читая об алкоголике (а не о праведном комсомольце!) и взирая на бесчисленные «привнесенные монголо-татарами» украшения устной русской речи, которые в ту пору было принято безжалостно изымать из творений Пушкина, Лермонтова и Маяковского. Только вот против чего протестуют сейчас наши любимые радио-, теле- и просто журналисты, которые почти разучились обходиться без табуированной и жаргонной лексики?
Теперь стоит повнимательнее присмотреться к термину жаргон в понимании В.Агапова.

В.А.:
Почему жаргон раздражает?
Обычные объяснения такие: «Жаргон загрязняет язык, ограничивает возможности самовыражения, притупляет мышление». Потом, как правило, вспоминают об Эллочке Щукиной, которая обходилась тридцатью жаргонными словечками, и на этом тему считают исчерпанной. Но почему Эллочку выбрали ярким примером деградации? Разве не было в «Двенадцати стульях» типов тупее и грубее? Разве ее попытки выглядеть на миллион при скудной зарплате мужа не достойны понимания? Разве окружавшая ее действительность заслуживала больше 30 слов? Наконец, разве не тем же занималась вся страна в то время: пыталась догнать-перегнать капиталистов и коверкала русский язык?

Разумные общие соображения; иллюстрирующий их распространенный пример. Только почему-то за всем этим следует известный риторический прием – автор переводит разговор в иную плоскость, и людоедка Эллочка, с помощью которой Ильф и Петров продолжили чеховско-маяковско-зощенковскую линию борьбы с пошлостью и мещанством, с убожеством мысли и интересов, вдруг превратилась в тонкое существо, невинно пострадавшее от тоталитаризма: дескать, скверное государство виновато в том, что девушка на зарплату мужа-инженера не может купить себе шиншилловый палантин. Что касается «типов грубее и тупее», чем людоедка Эллочка, то они в романе несомненно есть, но введены в систему персонажей для того, чтобы читатель посмеялся уже не над глупостью и пошлостью, а над другими достойными порицания чертами сограждан.

Кстати, такое передергивание авторского замысла легко пройдет в молодежной аудитории, в большинстве своем не читавшей «Двенадцать стульев» и уж тем более не знающей ничего ни об эпохе конца двадцатых – начала тридцатых годов, ни о правилах анализа литературного произведения, рекомендующих начинать с изучения времени создания сочинения и установления авторской позиции, а собственные интерпретации приберегать на конец. Молодые услышат в этом пассаже отзвуки все того же мифа о тоталитаризме. Они и в самом деле неспособны сказать о прошлом своей страны больше 30 слов – но не потому, что прошлое того не заслуживает, а потому, что ничего не знают и не читают.

Недавно мои одиннадцатиклассники (из гуманитарного лицея!) писали рецензию на рассказ Василия Гроссмана «Жилица» (1960). Рассказ крохотный, на полторы странички. Начинается он с сообщения о том, что старушка Анна Борисовна Ломова получила комнату по ордеру Дзержинского райсовета и поселилась на юго-западной окраине Москвы. Через неделю она умерла, но соседи по коммунальной квартире успели узнать, что она провела 19 лет в тюрьмах и лагерях, а до этого была на ответственной работе в Персии, в Тегеране, а потом в Москве, чуть ли не в Кремле, была знакома с Фурмановым и Маяковским... Рассказ, собственно, о том, что все ее очень быстро забыли, о человеческом равнодушии, о людях, для которых воскресная партия в подкидного дурака важнее всех политических бурь и жизненных драм. Хороших работ было немало, но кое-что меня потрясло. Во-первых, несколько человек не знают слова ордер, путая его с орденом. Во-вторых, некоторые не знают, что такое коммунальная квартира (одна девочка написала так: «Советское государство плохо относилось к своим гражданам: женщина смогла только на старости лет купить (именно так! – С.Е.) себе квартиру, которая до этого неизвестно почему оставалась пустой»). В-третьих, они мало что знают о периоде репрессий. Так, в одной работе было написано, что «советское государство плохо относилось к своим гражданам: пока они были молоды и могли приносить пользу, их осыпали почестями и материальными благами (особенно последнее! – С.Е.), а стоило им перестать приносить пользу, как их отправляли в лагерь». Я поинтересовалась, не считает ли автор работы, что тюрьмы и лагеря в то время заменяли пенсию, на что барышня воскликнула: «Вот этого я как раз и не поняла!».

Обратите внимание: антитоталитарные мифологемы, столь активно используемые В.Агаповым, усвоили все, но стоящая за ними реальность остается для юных тайной за семью печатями. Увы, наши дети ничего не читают. И не только школьники! Как я выяснила, милые студентки-четверокурсницы, с которыми я занималась проблемами анализа текста, не читали ни одного литературного произведения о периоде репрессий – ни Шаламова, ни Солженицына, ни Евгении Гинзбург, – только слышали об этих книгах от родителей.

Так что журналист знает что делает! Квинтэссенция смысла процитированного абзаца сводится к следующему: «Вы говорите, что жаргон – это плохо? А наша страна была еще хуже!». В общем, как говорили в наше время, «а вы негров угнетаете».

Правда о жаргоне

В.А.: С другой стороны, если я сейчас начну рассуждать о квантовых гейтах, алгоритме Гровера и периодизованных вейвлетах, то вызову раздражение: этот жаргон понятен только специалистам. Но разве он притупляет мышление? Ничего подобного, этот язык используется учеными.

Автор отчего-то (осмелюсь предположить, что из-за недостаточной языковедческой образованности) полагает, что молодежный жаргон и профессиональный подъязык – это одно и то же. Между тем они обслуживают совершенно разные сферы коммуникации, у них разные функции. Любой профессиональный подъязык в первую очередь восполняет недостаток слов и выражений, отражающих избыточно детализированную профессиональную картину мира: он выражает то, чего не может адекватно выразить язык общенародный. И только во вторую очередь владение профессиональным подъязыком означает принадлежность к определенной касте. Молодежный жаргон, наоборот, сначала помогает отличить своих от чужих, а только потом – что-то отражает и описывает. Да и описывает он скорее оценки, эмоции, но уж никак не сложно устроенные материи. Все, что можно выразить на нем, можно выразить и на общенародном языке – причем многими способами, от изысканно-возвышенных до просторечных.
Молодежный жаргон очень неустойчив – не проходит и десяти лет, как он неузнаваемо меняется; в не соприкасающихся друг с другом местностях молодежные жаргоны довольно сильно различаются. А вот литературный язык и профессиональные подъязыки меняются очень медленно, потому что их функция – обеспечивать преемственность знаний и культуры. Впрочем, молодежный жаргон как явление – неотъемлемая часть языковой системы, уничтожить его невозможно, да это и не нужно. Как справедливо заметила в сочинении одна моя одиннадцатиклассница, «я никогда не поверю, что та милая бабуля, которая живет со мной на одной лестничной клетке, не употребляла жаргонные слова, когда ей было, скажем, шестнадцать. <...> Для меня жаргон – это что-то вроде переходного периода. Его переживает каждый человек. <...> Все мы взрослеем, начинаем общаться с другими людьми, меняется наше отношение к жизни – и язык».
Итак, молодежный жаргон – данность. Может, он и вправду совершенно безобиден, а злимся мы оттого, что для наших «детей» мы не «свои»?

В.А.: Значит, жаргон раздражает совсем не тем, что загрязняет язык и т.д. Чем же? Тем, что ограничивает наши тоталитарные замашки. Пользование общим языком порождает иллюзию, что понять другого легко. Жаргон этой иллюзии лишает. Общество рассыпается на мелкие группы: у каждой свои представления, свои ценности. Одна группа говорит «заниматься любовью», другая – «трахаться». При этом обе кажутся друг другу циничными: одни цинично говорят, другие столь же цинично замалчивают. Правого не сыскать. Зато таким обществом труднее манипулировать.
Неужто уважаемый журналист не слышал знаменитого «Разделяй и властвуй»? Общество никогда не бывает единым, а способность понять другого зависит от культуры мышления, от умения понять, что за непривычной, даже чуждой формой может скрываться близкое тебе по духу содержание. Чтобы увидеть за формой суть, нужно быть наблюдательным, образованным, обладать аналитическим умом. Неужто все это можно заменить эпатирующими старших разговорами?

В юном возрасте человек эмоционален, он жаждет любви и понимания, но путает понимание с поддакиванием, ибо еще не знает, что поддакивание чаще всего бывает проявлением глубочайшего безразличия. Зато «дети» воспринимают любые попытки ввести их язык и поведение в привычные социальные рамки как подавление своей личности: каждый ниспровергатель основ думает, что неподчинение общепринятым нормам взрослого поведения делает его уникальным, неповторимым. При этом другие – совершенно такие же! – «неповторимые» их не раздражают; в языке для них на первый план выходят маркеры «свой – чужой», и не столь уж важно, к чему призывает этот якобы «свой»: к употреблению наркотиков, к войне, к уничтожению инородцев или инакомыслящих. Они не интересуются политикой, но им нравятся Жириновский («прикольный дядечка») и Шандыбин («жутко смешной чел»)... Обматери всех с трибуны, набей кому-нибудь морду – и все в порядке. Ох, не прав Вадим Агапов: зря он думает, что легко манипулировать говорящими на едином, всем понятном языке. Когда язык понятен всем, труднее затуманить голову слушателям! А вот с теми, кому все «по барабану», кто привык не думать, а восхищаться эпатирующими всех и вся позерами, управиться легче легкого. Если мы хотим, чтобы наше государство перестало быть местом, где «воруют» (Н.М. Карамзин), где две главные беды – «дураки и дороги» (Н.В. Гоголь), нам надо печься только об одном – о реальном качестве образования.

Я преподаю в Российском государственном гуманитарном университете, но даже наши студенты в большинстве своем тяжело осваивают профессиональные подъязыки – основной познавательный инструмент их будущей профессиональной деятельности. Именно эти студенты, как и следовало ожидать, очень средненько владеют и литературным языком. Увы, средний уровень образованности сегодняшнего пятикурсника не всегда дотягивает до уровня образованности обыкновенного выпускника средней школы двадцатилетней давности.

А жаргон, который якобы должен освободить нас от оков, непригоден для интеллектуального общения. Языковая стихия молодежи – разговорно-бытовая речь, для коей требуется от 500 до 2000 слов, да и разнообразие синтаксических конструкций в ней очень невелико. Если человек не будет регулярно обсуждать интеллектуальные темы, если его активный лексический (и, соответственно, понятийный) запас будет мал, то – как следствие – неизбежно возникнут трудности с пониманием хоть сколько-нибудь сложных текстов, с точным и адекватным выражением хоть какой-нибудь мало-мальски непустой мысли...

В.А.: Поэтому хватит абстракций – переходим к конкретным выражениям. На их примере посмотрим, так ли грубы и циничны герои «Донс Плама», как это кажется.

Далее в статье идут бойкие, но не слишком квалифицированные и потому вряд ли уместные на страницах газеты «Русский язык» рассуждения о словах трахаться, типа, муфлон, втирать, парить, грузить, о наркоманских словечках (прикольно, облом и др.) и о выражении по самые помидоры. Стоит ли вообще о них говорить? Тем более в стране, где был снят прекрасный фильм «Кин-дза-дза» с гениальным образом языка из двух слов – ку и кю. Мы, лингвисты, хорошо знаем цену словам-пустышкам, будь то штука или иная хреновина: там, где можно воспользоваться пустышкой, взаимопонимание обеспечивается не знанием слов, а знанием ситуации и отчасти – грамматики (как в старом анекдоте: «Какой хрен сюда эту хреновину прихреначил?..»). О пресловутом типа уже написаны научные статьи, уже ходит по Москве анекдот о том, как один студент переводил неопределенный артикль словом типа, а определенный – выражением чисто конкретно... И все-таки говорить обо всем этом надо – потому что любой учитель ежедневно сталкивается с этой стихией агрессивной бессловесности.
Итак, процитирую два самых благопристойных кусочка из приведенной в журнале записи фильма. Вот они.

Треп из фильма

– Давайте все расскажем, кто чего никогда не делал.
– Давайте не будем.
– Я никогда не пробовал крэк, кокаин, грибы и колеса.
– Долбаные наркотики!
– Я никогда не видела своего отца.
– Никогда не видела отца? Я видел.
– Я запутался в этой говнянской игре.
– Я вижу.
– Я никогда не нюхала кокс для кайфа.
– А если честно?
– Вообще-то пробовала. Честно. Было клёво. Только жгло немного.
– Так и должно быть.
– Моя очередь – следующая.
– А я нюхала все на свете. Не то чтобы я этим гордилась.
– Я никогда не получал от секса такого удовольствия, как в молодости.
– Что ты сказал?
– Я не расслышала.
– А я расслышал. Ерунда. Я трахался в шесть лет.
– Пурга.
<...>
– Я никогда ничего не воровал у друзей.
– А я воровал.
– Не принимается.
– Не воровал втайне от них.
– Ну вот, другое дело.
– А как же долбаная цепочка? Я тебе ее не дарил.
– Нет, дарил.
– Ты взял поносить и не вернул.
– Это форма воровства. Вор! Ворюга!
– Уймись, чел. Не называй меня так...
– Ты, блин, воплощенное лицемерие. Сидишь, блин, с этой самой цепочкой на шее.
– И это говорит парень, который час напролет долбил мне мозги своим вегетарианством, а потом жрал рыбу на улице рядом с «Мекс Белл»? Вот уж кто настоящий лицемер.
– Мне кажется, все лицемеры.
– Я тоже так думаю.
– Да, но не такие вопиющие.
– Лицемерие.

Другие отрывки грубы до тошноты, но меня шокированло и другое. Полная пустота и примитивность мыслей. Сразу вспомнилось пришедшее из детства «А у нас в квартире газ. А у вас? – А у нас водопровод. Вот»... Только собеседникам по возрасту уже давно пора размышлять о смысле жизни. Если они, конечно, не хотят, чтобы ими манипулировали. А ими манипулируют, внушая, что свобода состоит в том, чтобы улетать в мир иллюзий с помощью наркотиков, чтобы бездумно наслаждаться сексом... Те, кто постарше, должны испытывать комплекс неполноценности от того, что не приобщены к этой свободе.

В.Агапов утверждает, что все наши беды рождены нашей скованностью, а в частности тем, что при советской власти «секса в стране не было». Но читающая публика знает, что о нем писали все русские писатели, и писали красиво.

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!

О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом все боле, боле –
И делишь наконец мой пламень поневоле!

Это – о сексе. Правда, не привыкшая читать молодежь может об этом и не догадаться: там же нет слова трахаться. Написал – Пушкин, которым мы «грузим» передовую молодежь. Неужто фантастические бредни нынешних писателей сексуальнее? Неужто у Пушкина мало секса? Тогда перечитайте «Анну Каренину», «Идиота», «Братьев Карамазовых», «Вешние воды», «Дым», «Даму с собачкой», «О любви»... Там, конечно, нет траханья, но секс точно есть! О Бунине я уж и не говорю. Старо? Можно почитать Эфраима Севелу, Людмилу Улицкую. Только ведь для любителей говорить по-птичьи это тоже сложно!

Скажите, откуда вдруг у наших повзрослевших «детей» (потом, когда они преодолеют свой переходный возраст) возьмется знание литературного языка, если «отцы» не заставят их освоить человеческую речь? А как можно учить кого бы то ни было говорить на хорошем русском языке, когда взрослые дяди и тети на экранах, на страницах газет и журналов старательно имитируют звуки птичьего языка – видимо, мечтая быть понятыми и одобренными молодой и, следовательно, прогрессивной частью нашего сообщества? Может, у таких журналистов затянувшийся переходный возраст? Или они выполняют социальный заказ тех, чье благосостояние зависит от того, будут ли юные приравнивать понятие свободы к свободе употреблять наркотики? Я почему-то никак не могу отделаться от этой мысли. Может быть, потому, что в нежном возрасте нас всех заставляли конспектировать Ленина, так что я хорошо усвоила, что журналистика по сути своей не может быть беспартийной... Я тоже «партийна» – принадлежу к партии интеллектуалов и мечтаю только об одном: жить в обществе, в котором не будет людей, не желающих и не умеющих думать. Потому-то я по мере сил учу детей внимательно читать и хорошо писать. Научу – тогда с жаргоном они и сами справятся.