ФАКУЛЬТАТИВ

Н.А.КОЖЕВНИКОВА

«МЕРТВЫЕ ДУШИ»: ИЗ ИСТОРИИ СУБЪЕКТИВНОГО АВТОРСКОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ

Фрагмент книги: Кожевникова Н.А.
Типы повествования в русской литературе XIX–XX вв. М., 1994

Разные приемы субъективного авторского повествования, набор которых не совпадает у разных писателей, взаимодействуют друг с другом. Это можно показать на примере поэмы Гоголя «Мертвые души». В ней совмещаются различные проявления субъективного авторского повествования – от «я» писателя, творца изображаемого мира, до обезличенных форм речеведения. Поэма вбирает в себя разные частные проявления субъективного начала, в том числе и примененные в более ранних произведениях. Нагляднее всего оно обнаруживается в отступлениях, которые строятся то как лирические, то как иронические. Повествователь прямо говорит о себе как о писателе: «И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы!». Отношения повествователя и персонажа приобретают и необычные формы. Повествователь иронически осмысливает их, заявляя о своей зависимости от героя: «И вот таким странным образом составился в голове нашего героя сей странный сюжет, за который, не знаю, будут ли благодарны ему читатели, а уж как благодарен автор, так и выразить трудно. Ибо, что ни говори, не приди в голову Чичикову эта мысль, не явилась бы на свет сия поэма».

Повествователь, называющий себя автором, комментирует собственную манеру повествования: «...автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем и с этой стороны, несмотря на то, что русский хочет быть аккуратен, как немец», «...автор должен признаться, что подобное предприятие очень трудно. Гораздо легче изображать характеры большого размера». Для позиции повествователя характерна одна особенность, во многом определяющая своеобразие повествования: характеристика персонажа, предмета, явления, идущая непосредственно от повествователя, основывается на обобщении (Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. М., 1988, с. 271–276). Предмет речи включается в широкий ряд своих подобий. Для этого в разных произведениях используются повторяющиеся слова: вечно (вечный), обыкновенно, как все..., есть такие..., один из..., как всегда, как водится, как везде, по обычаю и т.д. Обратная сторона этого же явления – характеристика через отрицание, исключение персонажа или явления из определенного ряда.

Титульный лист книги.

«Мертвые души» наполнены «формулами обобщения» (Ю.В. Манн), которые появляются в самых разнообразных ситуациях, и прежде всего при изображении персонажей, указывая на их принадлежность к определенному типу характеров: «Есть род людей, известных под именем: люди так себе, ни то ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан, по словам пословицы. Может быть, к ним следует примкнуть и Манилова», «Минуту спустя вошла хозяйка, женщина пожилых лет <...>, одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов», «Есть люди, имеющие страстишку нагадить ближнему, иногда вовсе без всякой причины... Такую же странную страсть имел и Ноздрев» и т.д.

Уже первая фраза поэмы включает в определенный ряд Чичикова: «<...> въехала... бричка, в которой ездят холостяки... все те, которых называют господами средней руки». В зависимости от ситуации Чичиков попадает в разные ряды: «господин отправился в общую залу. Какие бывают эти общие залы –€ всякий проезжающий знает очень хорошо...», «он заставил слугу, или полового, рассказывать всякий вздор <...>, есть теперь весьма много почтенных людей, которые без того не могут покушать в трактире, чтоб не поговорить со слугою...», «он сказал какой-то комплимент, весьма приличный для человека средних лет», «...обратился к Манилову и его супруге с небольшим смехом, с каким обыкновенно обращаются к родителям, давая им знать о невинности желаний их детей», «Выход его, как всякого выздоровевшего человека, был точно праздничный» и т.д. Обобщения входят не только в речь повествователя, но включаются и во фрагменты текста, отражающие точку зрения Чичикова: «Чичиков тотчас увидел, что чиновники были просто любопытны, подобно всем молодым чиновникам...».

Характеристика через отрицание включается в некоторые лирические отступления. Такова характеристика писателя в главе седьмой. Через отрицания охарактеризована и Русь в лирическом отступлении: «не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы...», «...не блеснут... вечные линии сияющих гор...».

Иногда формулы обобщения разрастаются в подробные характеристики и становятся основой многочисленных отступлений, в том числе и лирических. Формул обобщения может и не быть. Но переход от конкретного к обобщенному, от частного повода к широкому заключению во многом определяет характер повествования в «Мертвых душах». Масштаб обобщения по мере развертывания повествования становится все больше – Россия, мир: «Чичиков <...> любил быструю езду. И какой же русский не любит быстрой езды?».

Повествование развивается своеобразными скачками, то отходя в сторону от непосредственной темы изображения, то возвращаясь к ней. Отступление обрывается, чтобы уступить место диалогу. Рассуждения о Коробочке сменяются репликой Чичикова, после характеристики Плюшкина и обращения к читателю: «Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!» – идет реплика Плюшкина («А не знаете ли вы...»).

Вслед за отступлением идет повествование о персонаже: «...а вверху темнее, и суровее, и в двадцать раз грознее является чрез то ночное небо, и, далеко трепеща листьями в вышине, уходя глубже в непробудный мрак, негодуют суровые вершины дерев на сей мишурный блеск, осветивший снизу их корни. Уже несколько минут стоял Плюшкин, не говоря ни слова».

На стыке разнородных фрагментов текста, которые могут быть стилистически контрастными, появляются приемы субъективного повествования. Переход от одной темы к другой акцентируют глаголы посмотрим, вернемся и т.п.: «Боже! как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала! А сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений! <...> Но и друг наш Чичиков чувствовал в это время не совсем прозаические грезы. А посмотрим, что он чувствовал», «В дорогу! в дорогу! прочь набежавшая на чело морщина и строгий сумрак лица! Разом и вдруг окунемся в жизнь со всей ее беззвучной трескотней и бубенчиком и посмотрим, что делает Чичиков».

Повествователь не только изображает персонажей, но и комментирует их поведение. Комментарии разрастаются в отступления общего характера. Кроме того, он комментирует отдельные слова и оценки персонажа, указывая на отношение их к действительности: « – Приятная комнатка, – сказал Чичиков, окинувши ее глазами. Комната была, точно, не без приятности», «...пощупав бороду рукою и взглянув в зеркало, он уже произнес: “Эк, какие пошли писать леса!”. И в самом деле, леса не леса, а по всей щеке и подбородку высыпал довольно густой посев».

Повествователь комментирует и внутреннюю речь персонажей. Реакция Чичикова на речь Коробочки: «Эк ее, дубинноголовая какая... в пот бросила, проклятая старуха!» – вызывает комментарий повествователя и становится источником обобщения: «Впрочем, Чичиков напрасно сердился: иной и почтенный, и государственный даже человек, а на деле выходит совершенная Коробочка». Поводом развернутого отступления становится и слово галантерный из внутренней речи Чичикова: «Виноват! Кажется, из уст нашего героя излетело словцо, подмеченное на улице. Что же делать? Таково на Руси положение писателя».

Повествователь не только комментирует внутреннюю речь персонажа, но и продолжает ее. Внутренний монолог Чичикова о мужиках Собакевича продолжен в лирическом отступлении повествователя: «Тут Чичиков остановился и слегка задумался. Над чем он задумался? Задумался ли он над участью Абакума Фырова или задумался так, сам собою, как задумывается всякий русский, каких бы он ни был лет, чина и состояния, когда замыслит об разгуле широкой жизни? И в самом деле, где теперь Фыров?».

Если в ранних произведениях Гоголя конкретный повествователь или повествователь, заявленный как конкретный, всячески расширял свои возможности, то всезнающий автор, который широко пользуется своим всеведением, одновременно всячески ограничивает свои возможности. Он то и дело говорит о себе как о вполне конкретном человеке, кругозор которого естественно ограничен. Указания на ограниченность точки зрения повествователя появляются в самом начале поэмы и последовательно проходят через нее: «...размотал с шеи шерстяную, радужных цветов косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга, <...> а холостым – наверное не могу сказать, кто делает, Бог их знает, я никогда не носил таких косынок», «...жаль, что несколько трудно упомнить всех сильных мира сего», «Он всегда так поспешно выдвигался в ту же минуту хозяином, что наверно нельзя было сказать, сколько было там денег», «...чиновники, неизвестно почему, стали думать, что, верно, об этих мертвых душах идет теперь речь», «Обрадовался ли Петрушка приезду барина, неизвестно...» и т.д.

Подобные указания иногда развертываются в иронические отступления: «Следовало бы описать канцелярские комнаты, которыми проходили наши герои, но автор питает сильную робость ко всем присутственным местам. Если и случалось ему проходить их даже в блистательном и облагороженном виде, с лакированными полами и столами, он старался пробежать как можно скорее, смиренно опустив и потупив глаза в землю, а потому совершенно не знает, как там все благоденствует и процветает».

Иногда такие замечания превращаются в намеки на то, что будет со временем известно читателю. Они акцентируют внимание на определенных действиях и поступках Чичикова, косвенно вводя тему мертвых душ: «У подошвы этого возвышения, и частию по самому скату, темнели вдоль и поперек серенькие бревенчатые избы, которые герой наш, неизвестно по каким причинам, в ту же минуту принялся считать и насчитал около двухсот; вслед за этим неизвестно отчего оглянулся назад: Манилов тоже неизвестно отчего оглянулся назад».

Менее заметные средства, указывающие на ограниченность знания, – слова казалось, было видно и т.д., не прикреплены к определенному воспринимающему персонажу. Иногда они вводят точку зрения повествователя-наблюдателя: «...лакей Петрушка... в просторном подержанном сюртуке, как видно с барского плеча», «Кони тоже, казалось, думали невыгодно об Ноздреве...».

Точка зрения повествователя-наблюдателя, внешняя по отношению к персонажу, распространяется на Чичикова: «...сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть город, которым был, как казалось, удовлетворен...», «Предположения, сметы и соображения, блуждавшие по лицу его, видно, были очень приятны, ибо ежеминутно оставляли после себя следы довольной усмешки». В некоторых сценах, где участвует Чичиков, подобные указания можно отнести и на его счет, и приписать их повествователю-наблюдателю: «Собакевич слушал все по-прежнему, нагнувши голову, и хоть бы что-нибудь похожее на выражение показалось на лице его. Казалось, в этом теле совсем не было души...», «Сказавши это, он тут же дал какое-то приказанье Ивану Антоновичу, как видно, ему не понравившееся. Крепости произвели, кажется, хорошее впечатление на председателя, особливо когда он увидел, что всех покупок было почти на сто тысяч рублей». В подобных случаях можно говорить о совмещении точек зрения повествователя-наблюдателя с точкой зрения Чичикова, поскольку точка зрения, явно принадлежащая Чичикову, не однажды передается при помощи таких же средств: «...сказал Чичиков и в то же время увидел, почти перед самым носом своим и другую, которая, как казалось, пробиралась в дамки», «Чичиков заметил в руках хозяина неизвестно откуда взявшуюся колоду карт».

В то же время повествователь иногда противопоставляет свое восприятие восприятию героя: «уже по одному собачьему лаю, составленному из таких музыкантов, можно было предположить, что деревушка была порядочная, но промокший и озябший герой наш ни о чем не думал, как только о постели». Так возникает постоянно меняющаяся перспектива изображения.

Повествование в «Мертвых душах» насыщено упоминаниями о читателе. Читатель, к которому обращается повествователь «Мертвых душ», – величина такая же непостоянная и колеблющаяся, как и сам повествователь: это то читатель вообще, то читатель, тем или иным способом конкретизированный. Чаще всего он – величина неопределенная, но в ряде специально оговоренных случаев читатель приобретает конкретность и социальную характерность. Некоторые лирические отступления заняты характеристиками читателей: «...Но автор весьма совестится занимать так долго читателей людьми низкого класса, зная по опыту, как неохотно они знакомятся с низкими сословиями. Таков уже русский человек: страсть сильная зазнаться с тем, который бы хотя одним чином был его повыше, и шапочное знакомство с графом или князем для него лучше всяких тесных дружеских отношений». Слово галантерный, употребленное Чичиковым, вызывает отступление, в котором дается характеристика читателей высшего общества: «...от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь».

Н.В. Гоголь на вилле З.А. Волконской в Риме. В.А. Жуковский.

Даже тогда, когда обращения к читателю однотипны по общему характеру, сам читатель может иметь разное обличье. Повествователь не раз обращается к опыту читателя вообще: «...на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал», «Лицо Ноздрева, верно, уже сколько-нибудь знакомо читателю. Таких людей приходилось всякому встречать немало», «Ему случалось видеть немало всякого рода людей, даже таких, каких нам с читателем, может быть, никогда не придется увидать». Излагая предысторию Чичикова, повествователь имеет в виду опыт иного читателя – читателя-современника, который находится в курсе событий, разворачивающихся за пределами поэмы: «Действия начались блистательно: читатель, без сомнения, слышал так часто повторяемую историю об остроумном путешествии испанских баранов... Это происшествие случилось именно тогда, когда Чичиков служил при таможне».

Ориентация на читателя накладывает отпечаток на способ ведения повествования. Повествователю принадлежат довольно многочисленные указания на предшествующее изложение. Эти отсылки к уже известному строятся как указания повествователя: «внимание приезжего особенно заняли помещики Манилов и Собакевич, о которых было упомянуто выше», «...стол, на котором лежала книжка с заложенною закладкою, о которой мы уже имели случай упомянуть» и т.д. Второй ряд отсылок к уже известному вводит в повествование читателя: «На зов явилась женщина с тарелкой в руках, на которой лежал сухарь, уже знакомый читателю», «Уже известный читателям Иван Антонович Кувшинное рыло показался в зале присутствия...».

Повествователь указывает на появление новой темы, на переход от одной темы к другой и т.д.: «...между тем герою нашему готовилась пренеприятнейшая неожиданность», «Но, однако же, обратимся к действующим лицам. Чичиков, как мы видели, решился вовсе не церемониться», «Но зачем так долго заниматься Коробочкой? Коробочка ли, Манилова ли, хозяйственная ли жизнь или нехозяйственная – мимо их». В такой ситуации может появиться и упоминание о читателе как адресате соответствующего сообщения: «Для читателя будет не лишним познакомиться с сими двумя крепостными людьми нашего героя».

Повествователь забегает вперед, намекая на события, которые должны произойти в дальнейшем. Таким намеком кончается первая глава: «Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе, и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и предприятие, или, как говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает, не привело в совершенное недоумение почти весь город». В начале второй главы эта тема продолжает развиваться. Намек на ближайшие события сочетается в ней с намеком на далекие перспективы. Намеки на дальнейшее развитие поэмы содержатся и в главе, посвященной Ноздреву: «Так как разговор, который путешественники вели между собою, был не очень интересен для читателя, то сделаем лучше, если скажем что-нибудь о самом Ноздреве, которому, может быть, доведется сыграть не вовсе последнюю роль в нашей поэме».

Читатель осмысливается не только как адресат произведения. Ему приписывается и более активная роль. Оглядка на читателя заставляет повествователя обращаться к изображению тех или иных предметов. Читатель становится своего рода посредником между повествователем и изображаемым миром, некоторые сведения вводятся не непосредственно от повествователя и не через персонажа, а через читателя: «Автор уверен, что есть читатели такие любопытные, которые пожелают даже узнать план и внутреннее расположение шкатулки. Пожалуй, почему же не удовлетворить?». Читатель осмысливается как лицо, непосредственно принимающее участие в действии и видящее то, чего не видит герой: «Здесь это замечено для того, чтобы читатели видели, почему блондинка стала зевать во время рассказов нашего героя. Герой, однако же, совсем этого не замечал».

Письмо Гоголя Пушкину от 21 августа 1831 г.

Предполагается, что читатель оценивает изображаемое, делает о нем выводы и заключения, до известной степени замещая повествователя и предваряя его выводы и оценки: «Читатель, я думаю, уже заметил, что Чичиков, несмотря на ласковый вид, говорил, однако же, с большею свободою, нежели с Маниловым, и вовсе не церемонился. Надобно сказать, что у нас на Руси если не угнались еще кой в чем другом за иностранцами, то далеко перегнали их в умении обращаться». Разные категории читателей рассматриваются как носители возможных оценок поэмы и ее персонажей: «Автор даже опасается за своего героя, который только коллежский советник. Надворные советники, может быть, и познакомятся с ним, но те, которые подобрались уже к чинам генеральским, те, Бог весть, может быть, даже бросят один из тех презрительных взглядов, которые бросаются гордо человеком на все, что ни пресмыкается у ног его, или, что еще хуже, может быть, пройдут убийственным для автора невниманием». Обосновывая выбор героя («Нет, пора наконец припрячь и подлеца!»), повествователь вновь отталкивается от мнения читателей: «Очень сомнительно, чтобы избранный нами герой понравился читателям. Дамам он не понравится, это можно сказать утвердительно, ибо дамы требуют, чтоб герой был решительное совершенство...». Отступления, обращенные к читателям, насыщаются их воображаемой речью, а взаимоотношения с читателем строятся как полемика с воображаемыми точками зрения. Такая полемика возникает на протяжении поэмы несколько раз.

Голос читателя появляется и после разноголосицы мнений о Чичикове, сконцентрированных в восьмой и девятой главах. Воображаемая речь читателя приобретает довольно сложный характер. Она не только включается в речь повествователя, но имеет и самостоятельность. Оформленная в виде прямой речи, она противостоит собственно повествованию: «Но это, однако ж, несообразно! это несогласно ни с чем! это невозможно, чтобы чиновники так могли сами напугать себя; создать такой вздор, так отдалиться от истины, когда даже ребенку видно, в чем дело! Так скажут многие читатели и укорят автора в несообразностях или назовут бедных чиновников дураками, потому что щедр человек на слово дурак и готов прислужиться им двадцать раз на день своему ближнему <...>. Читателям легко судить, глядя из своего покойного угла и верхушки, откуда открыт весь горизонт на все, что делается внизу, где человеку виден только близкий предмет».

В конце первого тома полемика с воображаемой речью читателя превращается в обсуждение литературного кредо писателя. Воображаемая речь читателя приобретает развернутые формы и организуется по-разному. Один из фрагментов организован как серия вопросов, обращенных к автору: «Да, мои добрые читатели, вам бы не хотелось видеть обнаруженную человеческую бедность. Зачем, говорите вы, к чему это? Разве мы не знаем сами, что есть много презренного и глупого в жизни? И без того случается нам часто видеть то, что вовсе не утешительно. Лучше же представляйте нам прекрасное, увлекательное. Пусть лучше позабудемся мы».

Обложка второго издания «Мертвых душ» (по эскизу Н.В. Гоголя).

В другом случае воображаемые оценки читателя включаются в авторское обращение к нему, точнее, в повествование о читателе, выдержанное в форме обращения: «К чему таить слово? Кто же, как не автор, должен сказать святую правду? Вы боитесь глубоко устремленного взора, вы страшитесь сами устремить на что-нибудь глубокий взор, вы любите скользнуть по всему недумающими глазами. Вы посмеетесь даже от души над Чичиковым, может быть, даже похвалите автора, скажете: «Однако ж кое-что он ловко подметил, должен быть веселого нрава человек!». И после таких слов с удвоившеюся гордостию обратитесь к себе, самодовольная улыбка покажется на лице вашем, и вы прибавите: «А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях. Ах, да и подлецы притом немалые!».

Таким образом, возникает внутренняя диалогичность поэмы. Воображаемая речь читателя, с которой начались «Вечера на хуторе близ Диканьки», в усложненном и преобразованном виде входит в «Мертвые души» и становится одной из важных «смысловых инстанций» (М.М. Бахтин).

Важное средство выражения лирического авторского начала – обращения к неодушевленным предметам: «Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу. <...> Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?..».