Главная страница «Первого сентября»Главная страница журнала «Русский язык»Содержание №12/2002

УЧЕНИЕ С УВЛЕЧЕНИЕМ

Мирон ПЕТРОВСКИЙ


СТРАННЫЙ ГЕРОЙ С БАССЕЙНОЙ УЛИЦЫ

I

Самые любимые герои Маршака – неизвестные.
Свою балладу он назвал «Рассказ о неизвестном герое», хотя ко времени выхода ее в свет в газетах давно уже были опубликованы сведения об отважном молодом человеке, спасшем девочку на пожаре в Москве. Имя героя упоминали в статьях и очерках, его ставили в пример, и только в стихах Маршака он по-прежнему оставался ненайденным, неназванным, непрославленным.
В маршаковской «современной балладе» он отмахивался от славы кепкой и пропадал за углом, смешиваясь с толпой других героев поэта, непрославленных и безымянных: с ленинградским почтальоном из «Почты», с Человеком из «Войны с Днепром», со стариком в очках из «Были-небылицы», со всеми заполняющими стихи Маршака носильщиками и швейцарами, стекольщиками и часовщиками, кондукторами и дворниками, столярами и чистильщиками обуви. Любимцы Маршака ведут себя в его стихах так, словно прочли пушкинскую «Сказку о рыбаке и рыбке» и, зная зловещие последствия неумеренных притязаний, предпочитают оставаться в тени. Настоящий герой у Маршака непременно непрославленный, неназванный, и отступления от этого правила чрезвычайно редки.
Но Рассеянный с улицы Бассейной, конечно, самый неизвестный из неизвестных героев Маршака.

Подобно прочим, у него нет ни имени, ни фамилии. Вместо них – прозвище, рифмующее характер с адресом. Мы не знаем его возраста. Не знаем, как он выглядит, – в стихах об этом ни полслова. Мы не узнали бы и как он одет, если бы не упоминались брюки, натянутые на голову, и пальто, которое «не то». Наконец, главное: неизвестно даже, герой ли он.
Потому что поэзия Маршака исповедует труд как единственную достоверную меру героизма, прославляет труд как величайшую ценность, соединяющую цель и средства человеческого бытия. Герой, по Маршаку, – тот, кто «вкалывает». А Рассеянный, в отличие от других маршаковских неизвестных героев – строгающих, пилящих, дубящих, красящих, разносящих почту, тушащих пожары и покоряющих реки, – не приставлен ни к какому делу. Рассеянного с Бассейной мы не видим за работой и едва ли можем хотя бы в воображении решить вопрос о его трудоустройстве. Каким практическим делом заняться Рассеянному, если он, по-видимому, воплощает саму непрактичность?
Между тем, несмотря на некоторую нехватку «анкетных данных», перед нами, несомненно, образ. Притом образ в ореоле неотразимого обаяния.

Кажется, никакими критическими усилиями не загнать Рассеянного в строй, образованный всеми остальными героями Маршака. В этом случае поэт как будто вызывающе изменяет самому себе: воспевал-воспевал незаметных тружеников за незаметность и труженичество – и вдруг сорвался на человека, который подчеркнуто ничего не делает. Прославлял-прославлял гармонию, лад, дисциплину и порядок – и на тебе: вывел «героя», олицетворяющего недисциплинированность и беспорядок, какого-то рассеянного, рассеивающего вокруг себя разлад и дисгармонию. И этот образ, противоречащий всему пафосу творчества Маршака, не высмеян вдрызг, со всей силой маршаковского сатирического дара, а облюбован как личность очаровательно симпатичная и бесконечно обаятельная...

Вот какой рассеянный
с улицы Бассейной!

Трудно, очень трудно критику с этим Рассеянным*.

<...>

Но давайте войдем в положение художников, задавшихся целью нарисовать маршаковского героя в его среде и вчитывающихся с этой целью в текст.

«Стал натягивать пальто, говорят ему: “Не то!”». Говорить «не то!» можно по-разному: с дружеской улыбкой («Вы ошиблись, дорогой»), недоумевая («Не отличить своего пальто от чужого?!»), раздраженно («Когда же прекратятся эти выходки с пальто?»), угрожающе («В последний раз напоминаем!») – да мало ли еще как! Текст дает возможность любого прочтения, потому что текст преднамеренно «матовый».

«Вожатый удивился, вагон остановится...» Вожатый остановил вагон, так сказать, по требованию, уступая чудаковатому пассажиру? Или же от удивления? Ничего подобного! Он остановил бы трамвай и без всякой просьбы: вокзал – остановка. А как он удивился – добродушно или раздраженно? И как должен звучать тройной ответ с платформы: «Это город Ленинград»? Если отвечают разные люди, ответы могут звучать одинаково, но если одни и те же, – легко допустить, что, отвечая снова и снова пассажиру заведомо отцепленного вагона, люди на перроне «разогреваются» (так происходит накопление количества эпизодов и переход повествования в новое качество при тройных повторениях в сказке – Маршаку это было более чем известно). А реплика: «Говорят ему: “Не ваши...”»? Кто говорит – родственники, друзья, соседи? Сколько их, говорящих? И что такое это «говорят»: собирательная форма, множественное число, безличный оборот?

Вот какой Рассеянный
С улицы Бассейной!

Трудно, очень трудно художникам с этим Рассеянным...

Такая обобщенная неуловимость текста входила, по-видимому, в замысел поэта. Маршак создавал не карикатуру на определенного человека, а глубоко типизированный образ, который, подобно строчкам детской дразнилки или имени мольеровского персонажа, применим к любому случаю определенного рода. Стихотворение о Рассеянном – шедевр законченности и гармоничности, оно не сохранило ни малейших следов обработки, свидетельствующих о «технологии», или строительных лесов, выдающих «рукотворность» создания. Целый мир отражен в стихотворении, словно на зеркальной поверхности отполированного шара, который ускользает и не дается в руки по той же причине, по какой отражает мир, – его поверхность безупречна.
Но обобщенность здесь по меньшей мере очень странная, потому что нельзя себе представить ничего более конкретного, чем мир стихотворения, где живет и совершает свои чудачества Рассеянный. Конкретен герой, бегущий – в чужом пальто и гамашах, со сковородой на голове и перчатками на ногах – по ленинградским улицам. Конкретен Ленинград с его Бассейной улицей, трамваем и вокзалом. Конкретен вокзал с его кассами, буфетами, перронами и поездами. Конкретен отцепленный вагон, его диваны, его окна, через которые доносятся голоса, трижды подтверждающие конкретность факта: «Это город Ленинград».
В этом весь Маршак: у него все конкретно до плотной вещественности и одновременно все обобщено до полной неуловимости.

II

<...>

В ответ на милые детские вопросы – где живет Рассеянный, – автор обычно отшучивался: «Он сам забыл свой адрес». Или по-другому: «Рассеянный с улицы Бассейной так рассеян, что прислал мне свой адрес, по которому я никак не могу понять, где он живет. Адрес такой:

Кавказ
Первый перепереулок
Дом Кошкина
Квартира 200 000».

Взрослым отправлялись ответы более деловитые и обстоятельные: «Очень многие мои читатели спрашивали меня, не изобразил ли я в своем “Рассеянном” профессора И.А. Каблукова. Тот же вопрос задал моему брату – писателю М.Ильину – и сам И.А. Каблуков. Когда же брат ответил ему, что мой “Рассеянный” представляет собой собирательный образ, профессор лукаво погрозил ему пальцем и сказал:
– Э, нет, батенька, ваш брат, конечно, метил в меня!
В этом была доля правды. Когда я писал свою шутливую поэму, я отчасти имел в виду обаятельного и – неподражаемого в своей рассеянности – замечательного ученого и превосходного человека – И.А. Каблукова...».
Черновые рукописи «Рассеянного» подтверждают, что легендарного чудака профессора Каблукова Маршак «отчасти имел в виду». Оказывается, в ту пору, когда еще не были сформированы ритмика и строфика будущего стихотворения, когда еще только брезжила его композиция (а ритмика, строфика и композиция не формальные признаки произведения, но содержательные компоненты образа героя), в ту пору Маршак примерял своему персонажу разные «обувные» фамилии, и на этих фамилиях шла словесная игра, открывающая ряд забавных чудачеств. Сначала это была фамилия Башмаков, только соотнесенная с фамилией прототипа:

На свете жил да поживал
Иван Иваныч Башмаков,
А сам себя он называл
Башмак Иваныч Иванов.

Потом Маршак пробовал иначе:

Жил да поживал
Иван Башмаков,
Себя он называл
Башмак...

Строчка осталась недописанной: на оставленную строфу уже набегал новый вариант начала, в котором рассеянный герой прямо был назван именем и фамилией прототипа:

В Ленинграде проживает
Иван Каблуков,
Сам себя он называет
Каблук Иванов.

И тогда, по-видимому, пришло намерение поселить героя на Бассейной. Этот записанный на полях адрес, как мы знаем, впоследствии вошел в строчку, а имя и фамилия стали постепенно оттуда выводиться. Причину этого можно предположить с высокой степенью вероятности: свойственный Маршаку способ типизации героя требует столь строгой обобщенности образа, что фамилия становится чрезмерно конкретной деталью. И эта деталь не приличествует любимым героям Маршака, которых он любит, между прочим, и за безвестность, непрославленность. Так была выведена из «Мистера Твистера» фамилия Мак-Кей, первоначально присвоенная чернокожему герою.
Фамилия показывает, что у чернокожего героя тоже был реальный прототип – негритянский писатель Мак-Кей, с которым Маршак мог встречаться, когда тот приезжал в Ленинград. У негра, настоящего героя, фамилия была отобрана, а его антагонисту Твистеру – оставлена. Безымянный герой противостоит названному «антигерою»! Может показаться невероятным: безымянность персонажа – почти всегда у Маршака знак авторской любви, наличие у персонажа фамилии – знак неприязни.
И все-таки читатели «Рассеянного» спрашивали поэта: а не Ивана ли Алексеевича, профессора Каблукова, имели вы в виду? <...>

Читатели, задававшие вопросы о чудаковатом ученом, едва ли были знакомы с ним или хотя бы со знакомыми его знакомых, зато они слыхали и знали множество анекдотов о чудачествах Каблукова. Такие анекдоты о чудаках (неназванных) издавна бытуют в городской среде и время от времени связываются с именем какого-либо из здравствующих чудаков. <...>

Подробней других, хотя и с преувеличенной, почти гротескной характерностью, запечатлел облик и бытовое поведение И.А. Каблукова Андрей Белый. В его рассказе есть детали, возможно, отразившиеся в поведении Рассеянного: странная изысканность одежды молодого Каблукова (например, темно-коричневая перчатка, которую он никогда не снимал с левой руки); потом, с годами, – столь же странная небрежность, скорее неряшливость; услуги, оказываемые знакомым дамам, «как будто главнейшая функция его – стоять у кассы, билет доставать, а не лекции читать...». Некоторые странности, связанные с перчатками и кассой, наблюдаются, мы помним, и у Рассеянного.
Главное же – Андрей Белый свидетельствует о языковых, точнее – речевых анекдотических оплошностях Каблукова. Правда, Андрей Белый приводит не подлинные речевые оплошности рассеянного ученого, а пародии на них, сочиненные Эллисом (Л.Кобылинским).
«...Он (Каблуков. – М.П.) потерял способность произнести внятно простую фразу, впадая в психологические, звуковые и этимологические чудовищности, которыми он себя обессмертил в Москве; и желая произнести сочетание слов “химия и физика”, произносил “химика и физия”...»
Невольные каламбуры Рассеянного, несомненно, воспроизводят «психологические, звуковые и этимологические чудовищности» Каблукова:

– Глубокоуважаемый
Вагоноуважатый!
Вагоноуважаемый
Глубокоуважатый!
Во что бы то ни стало
Мне надо выходить.
Нельзя ли у трамвала
Вокзай остановить?

<...> Маршак, по-видимому, не был знаком с Каблуковым; едва ли он был знаком с книгой Андрея Белого, когда сочинял «Рассеянного», – обе книги вышли почти одновременно; но анекдоты о Каблукове он знал безусловно. <...>

Анекдоты о чудаках – тема, поворачивающая наш рассказ от прототипа житейского, бытового, к прототипу жанровому.

III

Детская любовь к безобидным и забавным чудакам – дело известное. <...>

Такие любимцы детворы были в каждом городишке, в любом местечке или слободе. Один из них появляется на страницах книги Маршака «В начале жизни», облаченный в головной убор, сразу вызывающий в памяти свойственную Рассеянному манеру одеваться: это Хрок, «человек с нахлобученным на голову по самые брови медным котлом...». Медный котел – не из той ли кухни, откуда взята знаменитая сковорода: «Вместо шапки на ходу он надел сковороду?».

<...>

Поступки Рассеянного были бы просто не смешны, если бы не строгая, истовая вера Рассеянного в серьезность всех его предприятий. Человек, просидевший почти двое суток в вагоне, не шутит, когда в ответ на ошеломляющую новость о том, что его поезд все еще находится на станции отправления, восклицает: «Что за шутки!».
Между тем это была именно шутка, притом старая, давно известная в литературе. Маршак помнил эту шутку, знал этот старый дорожный анекдот – он-то и послужил источником завершающего эпизода стихотворения о Рассеянном. Об этом анекдоте вспоминает А.Ф. Кони в очерке «Петербург»: «Посредине железнодорожного пути между Петербургом и Москвой находилась станция Бологое. Здесь сходились поезда, идущие с противоположных концов, и она давала, благодаря загадочным надписям на дверях: “Петербургский поезд” и “Московский поезд”, повод к разным недоразумениям комического характера».
Нетрудно догадаться, в чем заключались эти недоразумения: пассажир, сошедший в Бологом размять ноги на перроне, по ошибке садился не в тот поезд и вскоре благополучно прибывал туда, откуда недавно отправился в путь. Пассажиру ничего другого не оставалось, как воскликнуть: «Еду я вторые сутки (поезд от столицы до столицы шел тридцать часов), а вернулся я назад!» – или что-нибудь в этом роде...
Но анекдот о комических недоразумениях на полдороге между Петербургом и Москвой возник гораздо раньше, чем железнодорожное сообщение между этими городами, – в эпоху ямской езды и конной почты. <...>

Из литературных произведений, подхвативших этот анекдот, два весьма заметны: повесть В.И. Даля «Бедовик» и повесть А.Ф. Вельтмана «Чудодей». <...>

У Маршака анекдотический сюжет обновлен тем, что Рассеянный с улицы Бассейной вообще никуда не едет. Он совершает смешную оплошность сразу, на станции отправления, не дожидаясь пересадки. Проснувшись, он выглядывает из вагонного окна в надежде увидать как раз те станции, где его литературные и фольклорные предшественники совершали свои роковые ошибки: «Это что за остановка – Бологое иль Поповка?», «Что за станция такая – Дибуны или Ямская?». <...>

Обо всех источниках стихотворения «Вот какой рассеянный», обо всех прототипах маршаковского героя – фольклорных, литературных и житейских – можно сказать словами Маршака об одном из них, профессоре Каблукове: есть «доля правды» в том, что они повлияли на поэта, и всех их поэт «отчасти имел в виду». <...> Но остается неразрешенной та загадка, которая волновала читателей, побуждая их задавать поэту не всегда четко сформулированные вопросы. <...>

Как везде у Маршака, в «Рассеянном» есть непоказная, скрытая лирическая струя. Быть может, не так уж много шутки в шуточном предложении, которое Маршак сделал одной своей юной корреспондентке: присылать письма для Рассеянного на его, поэта, городской адрес. Есть серьезные основания предполагать, что письма, отправленные Рассеянному по этому адресу, достигали адресата.

IV

Однажды (это было лет через пять-шесть после первой публикации стихотворения «Вот какой Рассеянный») Маршак навестил друга. В доме были дети, и Маршак немедленно затеял с ними игру. Игра была такая: Маршак делал вид, что никак не может понять, кто из двух присутствующих женщин – жена его друга и кто из двух девочек – его дочь. Дети заливались счастливым смехом и с восторгом смотрели на человека, умеющего так играть. «Они ждали от него детского стихотворения или сказки. И Маршак не обманул их ожидания. Он прочел им своего “Рассеянного с улицы Бассейной”...».
Стихотворение, прочитанное Маршаком, не было «вставным номером», интермедией, «междувброшенным действом»: стихи были продолжением игры другими, литературными средствами. Между человеком, затеявшим веселую игру, и героем его стихотворения устанавливалась некая связь. «Уходя, поэт забыл свою палку. Девочки понеслись ему вслед и, вернувшись, решили: наверно, он и есть “Рассеянный с улицы Бассейной”». Вывод детей, пожалуй, излишне категоричен, но в чем-то они правы: в тот день к ним приходил поэт, неотличимо похожий на своего героя.
Действительно, читая иные воспоминания о Маршаке, нет-нет да и подумаешь, что перед тобой – какие-то дополнительные черточки к образу и новые эпизоды из жизни Рассеянного, не вошедшие в канонический текст стихотворения. Л.Пантелеев, друг и литературный воспитанник поэта, рассказывает, что карманные деньги, которыми снабжали Маршака его близкие, сопровождались неизменным напоминанием: не потеряй. «Что касается предупреждения “не потеряй!”, то оно не было напрасным. На этот счет он был большой мастер. Недаром в свое время кто-то утверждал, что «“Человек рассеянный с улицы Бассейной” – произведение автобиографическое».

<...> Маршак и сам любил, улыбаясь, напомнить о своем родстве со своим рассеянным героем. Поздравляя В.И. Пудовкина с шестидесятилетием, поэт сочинил юбиляру полное остроумных блесток послание, в котором изобразил Пудовкина чемпионом всяческих чудачеств, а в конце добавил:

Писал послание Маршак,
Приятель пионеров.
Он тоже, кажется, чудак,
Но не таких размеров...

Нужно знать, какое нешуточное – почти провиденциальное! – значение придавал Маршак рифме, чтобы оценить рифму «Маршак – чудак». В соответствии с «поэтической филологией», которую разработал и последовательно исповедовал Маршак, рифма – подтверждение правильности мысли, заключенной в строчках. <...> К письму своим старинным приятелям, актерам А.В. Богдановой и Д.Н. Орлову (6 декабря 1928 г.), Маршак поставил эпиграфом такие строчки:

Если можно верить слуху,
Он, со службы приходя,
Вешал часики на муху
Недалеко от гвоздя.

Под стихами Маршак приписал в скобках: «это про меня».
Он сообщает, о ком эти строчки, но не говорит – чьи они.

<...> Легко установить, что Маршак процитировал четыре строчки из книжки В.Пяста «Лев Петрович», выпущенной издательством «Радуга».
Между тем с этим четверостишием – и со всей книжкой, откуда оно извлечено Маршаком, – связана тайна, долго остававшаяся неразгаданной. <...> Оказывается, пресловутая рассеянность Маршака заходила так далеко, что он ставил под собственными стихами – чужую подпись!
Владимир Пяст – поэт из школы символистов, человек причудливого характера и трудной судьбы, приятель Александра Блока – выпустил всего две книжки для детей, и достаточно беспристрастного взгляда на «Льва Петровича», чтобы убедиться: по своей стилистике, по образу главного героя это стихотворение чрезвычайно далеко от второй детской книжки того же автора и от всего его творчества. Вторая книжка, вышедшая несколько лет спустя, – «Кузнечик, цикада и птица корморан», – несомненно, пястовское произведение, и совершенно очевидно, что оно и «Лев Петрович» ни в коем случае не могли быть написаны одной и той же рукой.

<...>

Существует предание о том, как Маршак после долгого перерыва встретил Пяста – в нужде и в болезни – и, чтобы поддержать его, предложил ему написать детское стихотворение для издательства «Радуга». Пяст стал отнекиваться: он, дескать, никогда не писал для детей, да и его ли, Пяста, это дело... Тогда Маршак оказал Пясту «необыкновенную помощь: выхлопотал у ... аванс под будущую книжку, а потом написал за него эту книжку, которая так и вышла под именем Пяста. Это был самый первый, неузнаваемый вариант “Рассеянного” – книжка под названием “Лев Петрович”...».
Так писал сын поэта, И.С. Маршак, впервые предавая гласности тайну «Льва Петровича» и несколько преувеличивая, как мы могли убедиться, «неузнаваемость» раннего предшественника «Рассеянного». <...>
Закончив работу над стихотворением, Маршак не расстался со своим героем. Рассеянный живет у Маршака не только на Бассейной улице, а буквально на всех перекрестках его творчества. Не слишком сгущая краски, можно решиться на утверждение: во всю свою жизнь Маршак только и делал, что сочинял Рассеянного. То отдаляются от Рассеянного, то приближаются к нему, то посягают на сходство, то делают гримасу непричастности другие чудаки, растяпы, простофили, эксцентрики, дерзкие или наивные нарушители привычных и устойчивых норм. Что-то от Рассеянного есть даже в маленьком мастере-ломастере, тем более – в дураке, который делал все всегда не так, и в старушке, искавшей пуделя четырнадцать дней, и в старце, взвалившем на спину осла, и в традиционном фольклорно-цирковом дуэте Фомы и Еремы.
«Рассеянный» – инвариант значительного пласта творчества Маршака, множества его произведений. Вокруг «Рассеянного» – ореол вариаций, приближений, возвращений к образу, который нельзя ни повторить, ни бросить.

<...> Однажды Чуковский написал Маршаку о своей работе над книгой «От двух до пяти»: «Между прочим, я говорю в ней о том, что те Ваши сказки, которые мы называем “потешными”, “шуточными”, “развлекательными”, на самом деле имеют для ребенка познавательный смысл – и ссылаюсь при этом на самую озорную из Ваших сказок – на “Рассеянного”...».

<...>

Чтобы правильно ориентироваться в мире, маленький человек должен понять его устройство, овладеть его законами, будем ли мы под словом «мир» понимать физическую, природную реальность или реальность социальную и культурную. Тем более что для познающего мир ребенка это разделение еще не существует или несущественно: детское восприятие мира целостно, синкретично. Овладевая понятием нормы, дитя не отличает законов природы от правовых установлений. В стихах и пьесах Маршака постоянно варьируется одна и та же коллизия: человек власти (царь, король, принц, принцесса) держит в руках всю механику юридического закона и полагает, будто может покушаться и на законы природы. Наоборот, человек народа (солдат, матрос, свинопас, падчерица) распространяет свое уважение к законам природы и знание их непреложности на моральные и правовые законы. Между этими противопоставленными персонажами идет борьба за норму. За нормальные – то есть человеческие – отношения.
Шапку следует носить на голове, валенки – на ногах. Это – простенькая бытовая норма. Но в ее основе лежит представление о законах природы: вся наша жизнь протекает в мире, где есть низ и верх. Человек, натягивающий себе на пятки «вместо валенок перчатки», нарушает одновременно культурно-бытовую и природную норму: он самым неподобающим образом смешивает верх и низ, руки и ноги.
Замечено, что дети (и народы, переживающие свой «фольклорный» период) с великой охотой сочиняют, рассказывают, слушают стишки и сказки, песенки и анекдоты, где мир представлен «вверх ногами», перевернутым, вывернутым наизнанку: «Жил-был Моторный на белом свету, пил-ел лапти, глотал башмаки», «Ехала деревня мимо мужика», «Овца да яйцо снесла, на дубу свинья да гнездо свила» – это примеры из русского фольклора. Дерзкое и предвзятое искажение действительности связано с познавательными достижениями: тот, кто утверждает, будто «Фома едет на курице», уже хорошо знаком с естественным положением вещей – верхом ездят на коне, а не на курице. Овца не несет яиц, а свинья не вьет гнезда. Негоже глотать башмаки да лапти – для них есть более подходящее употребление.
Во всех этих фольклорных «перевертышах» (термин, введенный в научный оборот Чуковским) происходит игровое, радостное, победительное утверждение нормы. Человек настолько овладел нормой, что может позволить себе пороскошествовать ироническим ее нарушением. Для ребенка же здесь – хитрое испытание на взрослость, своего рода «инициация» (возможно, своим происхождением фольклорные перевертыши обязаны этому древнейшему обряду). Настолько ли ты, дорогой, знаком с нормальным миропорядком, чтобы распознать нарушение и радостно рассмеяться, обнаружив его? Рассмеяться победительно? Тебе предлагается задача, правильный ответ на которую – смех...
Понятие нормы существует постольку, поскольку есть «не-норма», антинорма, анормальность. Вне этого противопоставления понятие нормы фиктивно. Познавательная роль перевертыша проявляется в том, что он расслаивает мир на эти две противопоставленные и взаимоосмысляющие части. Перевертыш  – свидетельство аналитического подхода к действительности. На тех страницах, которые Чуковский подвергал суду Маршака (это были страницы, подготовленные к десятому изданию книги «От двух до пяти»), стоит:
«Вовлекая ребенка в “перевернутый мир”, мы не только не наносим ущерба его интеллектуальной работе, но, напротив, способствуем ей, ибо у ребенка у самого есть стремление создать себе такой “перевернутый мир”, чтобы тем вернее утвердиться в законах, управляющих миром реальным».
И дальше: «Лаконичные, веселые, звонкие строки “Рассеянного” полны перевертышей, – не потому ли они с давнего времени так привлекают к себе миллионы ребячьих сердец? В том смехе, которым дети встречают каждый поступок героя, чувствуется самоудовлетворение, не лишенное гордости: “Мы-то знаем, что сковорода – не одежда и что на ноги не надевают перчаток!”. Лестное для них сознание своего умственного превосходства над незадачливым героем поэмы возвышает их в собственном мнении.
Все это непосредственно связано с познанием подлинных реальностей жизни: ведь этим путем малыши закрепляют скромные завоевания своего житейского опыта».
Так оборачивается «Рассеянный» к своему маленькому читателю. А для взрослого он служит веселым напоминанием о тех изначальных, фундаментальных основах бытия, о которых он, взрослый, быть может, и думать забыл. <...>

«Рассеянный» – такой же довод в пользу порядка и гармоничности, как все остальные произведения Маршака. Рассеянный доказывает ту же истину, что и аккуратный почтальон, деловитый ремесленник, отважный тушитель пожаров, но доказывает ее по-другому. Что-то от рассеянности автора, возможно, попало в образ героя, но не бытовой, не автобиографической стороной, а лирической, направленной на изживание разгильдяйства, дисгармонии, хаоса. Неверно, будто стихотворение автобиографично – потому-де, что Маршак – рассеянный. Оно лирично, потому что Маршак – антирассеянный. Стоило бы обратить внимание вот на что: какими дисциплинированными, вышколенными, великолепно организованными стихами воспел Маршак своего недисциплинированного, дезорганизованного, расхлябанного и рассеянного героя!
Не потому ли Маршак умалчивает о профессии героя, что она совпадает с профессией автора – поэта, склонного к эксцентрике и жестко ограничившего автобиографичность своей лирики? Не потому ли Рассеянный – единственный герой Маршака, изображенный вне профессии, вне трудовой деятельности, что совершаемые им чудачества и есть его профессия, его работа?

<...>

Маршак считал, что литературный герой – не электрод, на котором следует ставить знак плюс или минус, чтобы, упаси бог, в темноте не перепутать. По этому поводу поэт высказался с обезоруживающей иронией:

Над страницами романа
Не задумался Толстой:
Кто там – Вронский или Анна –
Положительный герой?

В том-то и дело, что к Рассеянному не подходят определения «положительный» и «отрицательный». Он эксцентрик, то есть сатирический объект и субъект-сатирик одновременно, артист, показывающий то, о чем поэт (в духе Маршака, Эдварда Лира или Даниила Хармса) говорит, художник, заменивший эксцентрическое слово таким же делом. <...>

Двойственность образа проявляется в том, что не только автор с читателем смеются над чудаком, но и чудак, сохраняя истовую строгость лица, смеется вместе с автором и читателем. В поступках Рассеянного явственно ощутим привкус пародии. Было бы в порядке вещей, если бы в стихах о Рассеянном появились литературно-пародийные мотивы. Мне порою кажется, будто известные строки:

Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки, –

уже спародированные кем-то довольно бестактно:

Я на правую ногу надела
Калошу с левой ноги, –

Маршак пародирует с беззлобной иронией:

Вместо валенок перчатки
Натянул себе на пятки.

Трагическое душевное смятение, выразившее себя в жесте, становится выраженным в подобном жесте смятением комическим. На месте путаницы «левое – правое» подставляется путаница «верхнее – нижнее», вполне соответствующая «снижающей» роли пародии. Другие не менее известные строки:

– Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон! –

быть может, тоже спародированы Маршаком:

– Глубокоуважаемый
Вагоноуважатый!
Вагоноуважаемый
Глубокоуважатый!
Во что бы то ни стало
Мне надо выходить.
Нельзя ли у трамвала
Вокзай остановить?

Вместо заблудившегося «в бездне времен» трамвая появляется чудаковатый пассажир, «заблудившийся» в трамвае и в собственной фразе. Трагическая растерянность преобразована в комическую рассеянность, но и в этом, и в предыдущем случае сохраняется фразеология и интонация пародируемого текста при всех «снижающих» переосмыслениях. Любопытно, что пародируются стихи двух поэтов, возникшие в одну эпоху в близких литературных кругах. <...>

...Читатель у Маршака особенный:

Читатель мой особенного рода:
Умеет он под стол ходить пешком.
Но радостно мне знать, что я знаком
С читателем двухтысячного года!

«Популярность этого стихотворения огромна, – писал Чуковский через четверть века после выхода первого издания “Рассеянного”. – ...Оно выдержало десятки изданий и переведено чуть ли не на все языки. Хотя Бассейной улицы уже давно нет в Ленинграде (ее переименовали в улицу Некрасова), но выражение “рассеянный с Бассейной”, сразу ставшее народной поговоркой, по-прежнему остается крылатым: его слышишь и в кино, и в трамвае, и в клубе:

– Эх ты, рассеянный с Бассейной!».

Каждый ли, произносящий эту добродушную дразнилку, знает, что цитирует Маршака? Во всяком случае далеко не каждый об этом думает. Формула «Рассеянный с улицы Бассейной» зажила своей, отдельной от маршаковского стихотворения жизнью, вошла в речь разных общественных слоев, в сознание многих поколений, стала частью русского языка. А нелепые выходки чудаковатого героя продолжают радовать нынешних детей, как они радовали своих первых читателей – детей 1930 года.

Текст печатается с сокращениями по книге:
Мирон Петровский. «Книги нашего детства». М., 1986.

________________________

* Написание слова рассеянный то со строчной буквы, то с прописной соответствует оригиналу. – Ред.

 

Рейтинг@Mail.ru
Рейтинг@Mail.ru