Из книги «“Былое и думы” Герцена»

Реалистическое преобразование стиля Герцена, наметившееся в его творчестве еще на рубеже 40-х годов, завершилось в «Былом и думах». Уже в начале 40-х годов Герцен широко открыл свою художественную и публицистическую прозу простому, обиходному слову. Но именно в «Былом и думах» эта речевая манера получила безусловное преобладание. Это очевидно, если сравнить, например, стиль «Былого и дум» с патетикой «С того берега». <...>

Стилистическую основу «Былого и дум» составляют слова, не принадлежащие ни к каким заранее определенным стилистическим категориям. Этот принцип, присущий вообще реалистической прозе XIX века, связан с отказом от дуалистического разрыва жизни на сферы «высокую» и «низкую», «идеальную» и «вещественную»; связан тем самым с монистическим пониманием действительности.

В «Былом и думах» в самые торжественные и в самые трагические моменты повествования Герцен пользуется обыкновенным словом, словом повседневного бытового общения. Из бесконечного множества примеров ограничусь одним. В пятой части, в главе «Тифоидная горячка», Герцен рассказывает о тяжелой болезни маленькой дочери.

«Раз, часу во втором ночи, мне показалось, что Тата не дышит; я смотрел на нее, скрывая ужас; жена моя догадалась.
– У меня кружится в голове, – сказала она мне, – дай воды.
Когда я подал стакан, она была без чувств.
И.Тургенев, приходивший делить мрачные часы наши, побежал в аптеку за аммониаком, я стоял неподвижно, между двумя обмершими телами, смотрел на них и ничего не делал. Горничная терла руки, мочила виски моей жене. Через несколько минут она пришла в себя.
– Что? – спросила она.
– Кажется, Тата открывала глаза, – сказала наша добрая, милая Луиза.
Я посмотрел – будто просыпается; я назвал ее шепотом по имени, она раскрыла глаза и улыбнулась черными, сухими и растреснувшими губами. С этой минуты здоровье стало возвращаться».

Здесь нет ни одного слова, которое не принадлежало бы повседневно разговорной или деловой речи. Между тем это один из самых катастрофических, самых эмоциональных моментов всей эпопеи. «Тифоидная горячка» – не только болезнь любимого ребенка, но подготовляющееся крушение личного счастья и уже совершившееся крушение политических надежд. Когда наутро, после перелома болезни, Герцен в первый раз вышел пройтись, он узнал об избрании Луи Бонапарта президентом французской республики.

Наряду с этим в «Былом и думах» Герцен, как и прежде, когда это нужно ему, прибегает и к традиционному поэтическому словоупотреблению, и к развернутому словесному образу. При этом сложные метафорические построения совмещаются в «Былом и думах» с обиходной, бытовой лексикой, иногда «специальной», иногда небрежно разговорной. В «Былом и думах» Герцен отказался от характерного для «С того берега», отчасти для «Писем из Франции и Италии» сочетания метафоричности с патетической интонацией, с лирическим варьированием одной и той же идеи. Динамика «Былого и дум» основана, напротив того, на принципе чрезвычайной весомости каждого повествовательного элемента. Для «Былого и дум» страница, два-три абзаца – это очень много. Иногда это исторический портрет, иногда характеристика целой эпохи. И это потому, что словоупотребление Герцена, не будучи ни абсолютно точным, ни пушкински кратким, в то же время необычайно смыслоемко. <...>

В литературе о Герцене отмечалось обилие у него исторических, философских, литературных реминисценций. Это связано с основным для зрелого Герцена принципом словоупотребления; оно динамично, ассоциативно. Одно слово или словосочетание нередко приводит в движение целые смысловые ряды. Исторические и культурные реминисценции привлекают Герцена возможностями сопоставлений, уподоблений, возможностью одним словом, одним образом охватывать сложную совокупность вещей. В «Былом и думах» завершается процесс превращения метафоры в реалистическую, объясняющую. Для Герцена теперь, еще в большей мере, чем в его публицистике 40-х годов, метафора – способ сведения между собой далеких, неожиданно сочетающихся понятий, не для эмоционального или только эстетического воздействия, но с целью познания новых качеств явлений, анализа их, притом анализа активно политического.

Метафорами Герцен пользуется теперь, чтобы в немногих строках сосредоточивать большое социально-историческое и философское содержание, давать сконцентрированное изображение эпох, людей, группировок, идеологических направлений.

«Диалектическая метода, если она не есть развитие самой сущности, воспитание ее, так сказать, в мысль, становится чисто внешним средством гонять сквозь строй категорий всякую всячину, упражнением в логической гимнастике – тем, чем она была у греческих софистов и у средневековых схоластиков после Абеляра». В атмосфере реалистического словоупотребления переносные значения приобретают особую познавательную функцию. Это анализ посредством метафор; и определение абстрактно-идеалистической диалектики как средства «гонять сквозь строй категорий всякую всячину» – одно из замечательнейших достижений этого герценовского анализа. Прогнать сквозь строй, всякая всячина, философские категории – все это понятия, одно от другого очень далеко отстоящие, но так сведенные Герценом между собой, что из их соприкосновения мгновенно рождается новый аспект понимания философского формализма. К словосочетаниям, образованным по тому же принципу, принадлежит и другое определение языка науки, оторвавшейся от жизни, – «немецкий церковно-ученый диалект». Острое метафорическое сближение понятий, содержащихся в этом словесном сгустке, Герцен сам раскрывает и как бы комментирует на той же странице: «Немецкая наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжелому, схоластическому языку своему именно потому, что она жила в академиях, то есть в монастырях идеализма. Это язык попов науки, язык для верных, и никто из оглашенных его не понимал...».

Словесный образ Герцена притягивает к себе, вбирает в себя множество значений. И этот образ реалистичен, поскольку он, в метафорической форме, отражает отношения, объективно существующие в самой действительности.

В тридцать первой главе, например, Герцен изображает семейный быт Голохвастовых: «В доме их царствовала обдуманная, важная скука...». Важная скука – довольно обычное сочетание, но обдуманная скука – это целая жизненная система, которая и воспитала идеального бюрократа Дмитрия Павловича Голохвастова. «С летами фигура его все больше и больше выражала чувство полного уважения к себе и какой-то психической сытости собою». Самодовольная сытость – это тоже вполне привычно; но Герцен изменяет весь смысловой строй фразы, введя определение психическая. Психическая сытость – это не просто сытость богатством, положением и пр., это нечто гораздо более сложное, и потому более отвратительное. Это уверенность Дмитрия Павловича Голохвастова в том, что он, со своим богатством, классическим образованием, конским заводом, англоманией и орденской звездой, со своими безукоризненными манерами и дворянскими понятиями о чести, что он и есть соль земли, высшая человеческая порода. Рядом с важностью Голохвастова – важность старого яковлевского лакея Бакая, который «дожил до преклонных лет, воображая, что положение лакея – одно из самых значительных...». «Должность свою он исполнял с какой-то высшей точки зрения...» Эта фраза – одна из характерных «неправильностей» Герцена. С высшей точки зрения можно что-либо рассматривать, обсуждать, но нельзя исполнять с точки зрения. Между тем эта «неправильность» превращает здесь частный факт в обобщение. Лакейская должность, исполняемая с высшей точки зрения, перерастает уже в лакейское мировоззрение. Если принять во внимание, что все отступление о дворовых строится на аналогии: дворовые – дворяне («Разница между дворянами и дворовыми так же мала, как между их названиями»), то понятно, куда тянутся ассоциации от величественной фигуры выездного лакея Бакая.

Обдуманная скука, психическая сытость, лакейская должность, исполняемая с высшей точки зрения, – все эти словосочетания нарушают привычное, традиционное течение ассоциаций, побуждают мысль читателя работать в другом направлении, познавать новые стороны предмета.

В главе «Эпизод из 1843 года» Герцен создает образ Боткина, романтика 40-х годов, до абсурда доводящего гегельянскую абстрактность в понимании жизненных явлений. Здесь каждое слово служит Герцену средством полемики против философского идеализма.

«Итак, влюбленный и сорокалетний философ, щуря глазки, стал сводить все спекулятивные вопросы на “демоническую силу любви”, равно влекущую Геркулеса и слабого отрока к ногам Омфалы, начал уяснять себе и другим нравственную идею семьи, почву брака (Гегелевой философии права, глава Sittlichkeit (Нравственность. – Л.Г.). Со стороны Гегеля препятствий не было. Но призрачный мир случайности и “кажущегося”, мир духа, не освободившегося от преданий, не был так сговорчив. У Боткина был отец Петр Кононыч, старый кулак, богач, который сам был женат последовательно на трех и от каждой имел человека по три детей. Узнав, что его сын, и притом старший, хочет жениться на католичке, на нищей, на француженке, да еще с Кузнецкого моста (на Кузнецком мосту были расположены модные магазины, в одном из которых, очевидно, работала невеста Боткина. – Л.Г.), он решительно отказал в своем благословении. Без родительского благословения, может, Боткин, принявший в себя шик и манеры скептицизма, как-нибудь и обошелся бы, но старик связывал с благословением не только последствие jenseits (на том свете), но и diesseits (на этом свете), а именно наследство».

Здесь «гегельянство в быту» сведено в одну смысловую комбинацию с кулачеством старика Боткина. И метафизический жаргон 40-х годов прослаивается кулацкими представлениями (нищая... да еще с Кузнецкого моста...). В результате Боткин-младший оказывается производным от двух этих начал. Стремясь – jenseits, он отнюдь не склонен отказываться от тех благ diesseits, которые позволили ему предаваться метафизике и принять «в себя шик и манеры скептицизма». Герцен никогда в печати не высказал то резко отрицательное отношение к Боткину, которое у него сложилось к 60-м годам. Но он недаром употребил здесь вульгарно-буржуазное слово шик. «Шик и манеры скептицизма» – это мещанское сочетание для Боткина убийственно.

А вот характеристика Николая (шестая глава). «Николаю тогда было около тридцати лет, и он уже был способен к такому бездушию. Этот холод, эта выдержка принадлежит натурам рядовым, мелким, кассирам, экзекуторам. Я часто замечал эту непоколебимую твердость характера у почтовых экспедиторов, у продавцов театральных мест, билетов на железной дороге, у людей, которых беспрестанно тормошат и которым ежеминутно мешают; они умеют не видеть человека, глядя на него, и не слушать его, стоя возле. А этот самодержавный экспедитор с чего выучился не смотреть, и какая необходимость не опоздать минутой на развод?». В «царственной непреклонности» и «железной воле» Николая Герцен сумел разглядеть повадки мелкого чиновника, – это разоблачение не только царя, но и всей его системы, в которой государственное систематически подменялось чиновничьим, канцелярским.

Внезапные сближения, пересечения далеких смысловых рядов в руках Герцена стали мощным средством политического памфлета, агитации, сочетающейся в «Былом и думах» с аналитическим рассмотрением действительности.