Комедия Грибоедова «Горе от ума»

Беседа четвертая

Второе действие: «Опасный человек»

Любовь и бедность, отцы и дети, девичьи сны и журьба; тот, кто «метит в генералы», еще не появился, а тот, кто «славно пересмеять умеет всех», уже, похоже, отвергнут – и «образцовым» отцом, и романтической дочерью. Конфликт завязался. Хотя…...

Начало второго действия – и дивный монолог Фамусова. Как в том коротеньком («Скажи-ка, что глаза ей портить не годится…»), структура та же: конкретное замечание – мы уже говорили, что Фамусов приметлив:

Петрушка, вечно ты с обновкой,
С разодранным локтем...…

Далее ряд четких указаний: «Читай не так...… на листе черкни...…». Три важные записи, которые носят, казалось бы, исключительно бытовой характер, в тексте выделены курсивом.

К Прасковье Федоровне в дом
Во вторник зван я на форели.

В четверг я зван на погребенье.

Я должен у вдовы, у докторши, крестить.

Каждая запись сама по себе вполне обыкновенна для календаря, но все вместе и в таком порядке: обед – погребенье – крестины – они заключают в себе некоторый экзистенциальный смысл: на календарных листочках у Фамусова (но ведь, по его собственным словам, «все врут календари») зафиксированы основные вехи человеческого бытия: сам процесс жизни, осмысленной как долгая трапеза; смерть, которой не избежит ни один представитель «рода людского», и, наконец, опять о рождении, крестинах, вечном продолжении жизни. Именно в этих высоких философских категориях и рассуждает Фамусов, хотя «аудитория» его вряд ли столь высокие материи способна воспринимать. Фамусов и не отрицает, что дела, планируемые на следующую неделю, – лишь повод пофилософствовать. Комизм этого монолога, конечно, определяется совмещением высокого и низкого: свет создан «чуден», и жизнь сложна и противоречива. Еще бы! Заботишься о своем желудке, а потом объедаешься так, что «в три дни не сварится». Противоречия бытия, «грозные вопросы морали», как говорила Ахматова, к этому и сводятся.

Размышления о смерти предваряются восклицанием:

Ох, род людской…...

Фамусов знает, что и в минуту веселья надо помнить о смерти. Мало того, как мы видим, помнит он и об ответственности перед потомками:

Но память по себе намерен кто оставить
Житьем похвальным…...

Кажется, снова придется вспомнить Стародума. Разговаривая с Правдиным, он, как скажет последний, дает «чувствовать истинное существо должности дворянина». Стародум говорит о той «неизмеримой разнице» между «людьми случайными и людьми почтенными». «Случайным» людям, знает Стародум, «ни разу на мысль не приходили ни предки, ни потомки».

Именно так: почтенный человек, правильно понимающий назначение дворянина, от человека случайного тем и отличается, что ему есть дело до предков и потомков. Так ведь и Фамусов об этом! Уже в пятом явлении он будет говорить Скалозубу, что у нас в Москве «исстари ведется, что по отцу и сыну честь» и что «только здесь еще и дорожат дворянством». Вот и Кузьма Петрович так и назван Фамусовым: «почтенный камергер, с ключом, и сыну ключ умел доставить; богат, и на богатой был женат; переженил детей, внучат; скончался...…». Так идеи, высказанные Стародумом, легко и естественно снижаются, опошляются Фамусовым, который, по свидетельству Лизы, «как все московские...…». Вроде бы все ключевые слова те же, но – и именно это показывает Грибоедов! – как замечательно ими можно играть, заряжая абсолютно противоположным смыслом.… И, между прочим, направлять эти иным смыслом наполненные слова против Чацкого, который тоже почти дословно цитирует Стародума, говоря свое знаменитое «чины людьми даются, а люди могут обмануться» и «служит делу, а не лицам». В устах Чацкого слова Стародума обретут заряд почти революционный («он карбонари!»), которого у Стародума не было, а в устах Фамусова эти же слова звучат как кредо московского обывателя. Что еще интересно в рассуждениях Фамусова о Кузьме Петровиче: Кузьма Петрович – это еще один (после самого Фамусова) образец, пример для подражания. Но сколь они, эти образцы, разнообразны у Фамусова! Кузьма Петрович, конечно, идеал, пример высокий, но и сам Фамусов, который дожил до седин и «монашеским известен поведеньем», тоже замечателен. «Мы, например, – говорит он в другом монологе и добавляет: – или покойник дядя…...». Покойника дядю Максима Петровича он приводит в пример уже лично для Чацкого. Максим Петрович, похоже, «вельможа в случае». О том, насколько он «почтенный», подобно Кузьме Петровичу, мы не знаем, но «случай», в обоих смыслах этого слова, был, и он остроумно им воспользовался. Что ж, конечно, хорошо, если тебе «доставят ключ», если ты богат и знатен изначально, но ведь не у всех такая судьба, бывает и по-другому. Так воспользуйся случаем, прояви себя «смышленым» человеком:

А? Как по-вашему? По-нашему – смышлен.

Фамусов вообще человек широкий. Конечно, «по отцу и сыну честь», но в Скалозубе его вполне устраивает, что он «уже полковники», хотя служит недавно. Как устраивает его и Молчалин. Вообще-то, как Павел Афанасьевич сам скажет, при нем «служащие чужие очень редки; все больше сестрины, свояченицы детки; один Молчалин мне не свой, и то затем, что деловой». Итак, для делового Молчалина можно сделать исключение: и в Москву перевести, и поселить у себя в доме, и дать чин асессора.… В женихи, правда, не годится, но, может быть, это только пока. Ведь он «дойдет до степеней известных» – но об этом мы будем читать уже не у Грибоедова, а у Салтыкова-Щедрина. А пока нам важно было напомнить о «демократизме» Фамусова, его, если хотите, добродушии: вспомним, как мирно завершил он безобразное с точки зрения строгого отца свидание Софьи и Молчалина.

Вот и теперь. Приходит Чацкий. Фамусов его радушно приветствует – в Москве, как известно, «про всех готов обед». А дверь «отперта для званых и незваных»:

А! Александр Андреич, просим,
Садитесь-ка.

Чацкий сразу интересуется Софьей, но вопрос свой все-таки маскирует в заботу о Фамусове, так сказать, проявляет уважение к старику:

Вы что-то невесёлы стали;
Скажите, отчего? Приезд не в пору мой?
Уж Софье Павловне какой
Не приключилось ли печали?
У вас в лице, в движеньях суета.

И Фамусов, пропуская мимо ушей интерес Чацкого к Софье, отвечает именно на вопрос о себе, о своем настроении, отвечает мило, не без иронии:

В мои лета
Не можно же пускаться мне вприсядку!

Но запас светскости у Чацкого, кажется, закончился: «Никто не приглашает вас; – говорит он довольно грубо и настойчиво требует ответа на главный вопрос: – Я только что спросил два слова об Софье Павловне: быть может, нездорова?». Но Фамусов не сердится, он по-прежнему благодушен:

Тьфу, господи прости! Пять тысяч раз
Твердит одно и то же!
То Софьи Павловны на свете нет пригоже,
То Софья Павловна больна…...

Но нас удивляет в этой реплике не столько лояльность Фамусова, сколько тот простодушный вопрос, которым она завершается. «Скажи, – спрашивает он молодого человека о своей дочке-невесте, – тебе понравилась она? Обрыскал свет; не хочешь ли жениться?». Мы живем уже в XXI веке, и нравы в наше время куда более свободные – не в пример 10–20-м годам века позапрошлого, но, согласитесь, редкий отец так впрямую спросит молодого человека, интересующегося его юной дочерью, о серьезности его матримониальных намерений…...  А Павел Афанасьевич спрашивает! Почему? Совсем не принимает Чацкого всерьез? Связан с ним очень короткими, дружескими, почти семейными отношениями? Наверное, и то, и другое. Впрочем, все равно странно. Вспомним графиню Ростову, которой нужно было по поводу ее юной Наташи объясняться не только с чужим, по сути, Васькой Денисовым, который отнесся как к взрослой к ее маленькой Наташе, но и с Боринькой, как она называла Друбецкого, сыном ближайшей подруги, выросшим, воспитанным у нее в доме...… Вопрос Фамусова странен, но то, как отвечает на него Чацкий, и нам, людям XXI века, с фамильярностью молодых людей не раз сталкивавшимся, удивительно. «А вам на что?» – вопросом на вопрос отвечает Чацкий. Но Фамусов – нет! – не выгоняет его из дома, не говорит, что он сумасшедший, а опять добродушно увещевает:

Меня не худо бы спроситься,
Ведь я ей несколько сродни;
По крайней мере искони
Отцом недаром называли.

Не рассердится он и на то, что предложение Чацкий делает в сослагательном наклонении:

Пусть я посватаюсь, вы что бы мне сказали?

Он, Фамусов, так в ирреальной модальности и отвечает:

Сказал бы я...…

А вот что он «сказал бы» – это нам интересно...… Потому что Фамусов, объединив свои советы очень значимым в контексте комедии императивом «не блажи», скажет:

Именьем, брат, не управляй оплошно,
А, главное, поди-тка послужи.

Таким образом, мы вместе с Чацким узнаем, что нормальный человек – этот тот, кто разумно управляет имением и служит либо по статской, либо по военной части. Так у Пушкина в X строфе восьмой главы «Евгения Онегина» тот, о ком «твердили целый век: N.N. – прекрасный человек», «славы, денег и чинов спокойно в очередь добился».

Чуть позже, уже при Скалозубе, который судит о способах достижения чинов, «как истинный философ», Фамусов скажет, что Чацкий – «малый с головой» и мог бы быть «деловым», если бы только захотел. Вот этому толковому «малому», который «славно пишет, переводит», он и советует «не блажить», если он намерен всерьез посвататься...… А Чацкий отвечает на его рекомендации чеканной фразой, конечно, ставшей впоследствии афоризмом:

Служить бы рад, прислуживаться тошно.

И вот тут-то и происходит удивительная вещь: наш благодушный Фамусов гневается! И Чацкий становится для него не просто молодым человеком, замечающим «девичьи красоты», но одним из тех «гордецов», которые хотят жить своим умом, не спрашивая, «как делали отцы». Знаменитый монолог Фамусова, прославляющий Максима Петровича, – ответ Чацкому на эту его фразу, в контексте их разговора вовсе не показавшуюся нам вызывающей, – так, четкая формулировка некоего жизненного кредо – нам кажется, что звучит она куда вежливее, чем произнесенная незадолго до нее «а вам на что?». Но Фамусов думает иначе и завершает свой монолог как бы даже вызовом:

Вы, нынешние, – ну-тка!

И Чацкий, кажется, уже вынужден – буквально спровоцированный Фамусовым! – отвечать от лица не только своего, но всех «нынешних», или «гордецов», против которых и направлял Фамусов свои инвективы.

Чацкий отвечает монологом, где впервые обозначит столкновение отцов и детей как противостояние «века нынешнего» и «века минувшего». Заметим еще раз, что начал это противопоставление сам Фамусов, сталкивая «образцовых» отцов с детьми-гордецами. Так что опять ничего такого невежливого или оскорбительного для Фамусова Чацкий, кажется нам, и не делает. Да, этот красивый монолог, свидетельствующий о том, что Чацкий «говорит как пишет», мог бы украсить одно из тех собраний, где, по словам лирического героя знаменитого поэта-партизана Дениса Давыдова, «Жомини да Жомини, а об водке ни полслова». Филиппика Чацкого обращена, похоже, не к тому слушателю – равно как не к тому слушателю обращены и размышления Фамусова о жизни и смерти. Но, строго говоря, иные претензии трудно Чацкому предъявить: никаких личных оскорблений («я не об дядюшке об вашем говорю...…»), ни покушений на существующий политический строй, ни обличений крепостничества – ничего этого нет. Просто молодой человек говорит о том, что нынче жизнь стала честнее, чем раньше. И еще: что надо служить Отечеству, а не искать личной выгоды. Так ведь об этом же сорок лет назад говорил Стародум! «Прямо любочестивый человек ревнует к делам, а не к чинам», – и еще много чего в духе Чацкого...… Вспомним, как внимал Стародуму Правдин и какой трепет внушал он всем этим Простаковым и Скотининым! Какой абсолютной была в конце концов победа!

«Вот злонравия достойные плоды!» – подводит итог Стародум, который и племянницу свою спас от «этих животных», и Указ о вольности дворянства заставил толковать правильно, и неумеренных крепостников лишил власти. И никто – заметьте, никто! – не счел его ни сумасшедшим, ни опасным, ни бунтовщиком. А про Чацкого Фамусов сразу говорит, что он «карбонари» и «опасный человек»…...

В этом разговоре с Фамусовым Чацкий просто к слову рассказывает, как живут люди его круга: «кто путешествует, в деревне кто живет», «кто служит делу, а не лицам», «не торопится вписаться в полк шутов»...…

В статье «Декабрист в повседневной жизни» Ю.Лотман пишет об особенностях бытового поведения декабристов, и признаки именно такого типа поведения мы не можем не узнать в поступках и словах Чацкого. Равно как и в поведении двоюродного брата Скалозуба или племянника княгини Тугоуховской. Такому типу поведения соответствует и образ жизни Евгения Онегина, который, в отличие от Чацкого, находящегося в любовном чаду, к моменту нашего с ним знакомства «к жизни вовсе охладел». Он, Онегин, нигде не служит, хочет «увидеть чуждые страны», в деревне читает книги (вспомним библиотеку в его кабинете и «отметки резкие ногтей» в романах, где «...век и современный человек изображен довольно верно»), довольно «оплошно» управляет имением, заменяя «ярем…... барщины старинной оброком легким». И еще: когда, «убив на поединке друга», Онегин не смог больше оставаться в деревне, Пушкин говорит об этом так:

Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест
(Весьма мучительное свойство –
Немногих добровольный крест).

Итак, «охота к перемене мест» – это, по Пушкину, тот вид беспокойства, который вводит петербургского денди, «москвича в гарольдовом плаще», в круг немногих. Каких «немногих»? Ни в коем случае не будем говорить об «этих господах», о тех, кто, по мнению Фамусова, «рыскают по свету, бьют баклуши», как о декабристах. Кто-то из тех, кем «овладело беспокойство» и кто не желал «у покровителей зевать на потолок, явиться помолчать, пошаркать, пообедать, подставить стул, поднять платок», войдет в тайное общество, кто-то «в науки... вперит ум, алчущий познаний»; кто-то захочет, по словам Грибоедова, «изменить политический быт России», а кто-то так и будет отстаивать именно в частной жизни «иные, лучшие права», как скажет об этом Пушкин. Фамусов же безошибочно определяет Чацкого как чужого и опасного человека, и определяет это именно по его речи. Помните, у Пушкина в «Сказке о мертвой царевне» богатыри «вмиг по речи... …спознали, что царевну принимали». Вот и Фамусов по речи «спознал», что перед ним один из «этих господ», от которых ждать порядка, столь уважаемого обывателем, не приходится…... Старший современник и, видимо, единомышленник Чацкого Пьер Безухов после спора с Николаем Ростовым объясняет Наташе, в чем их с Николенькой разность. Пьер говорит жене, что для ее брата думать – забава, а для него, Пьера, забава – все остальное. Конечно, образ Фамусова попроще, чем образ Николая Ростова: ведь в романе-эпопее действуют иные художественные законы, чем в комедии. Фамусов – персонаж комический, никаких сложных противоречий его натура не знает, так как этого не подразумевает сам жанр. В Фамусове однозначно показан тип дворянского обывателя, который, сам создавая лишь видимость деятельности («по должности, по службе хлопотня»), презирает тех, кто «бьет баклуши» в его, фамусовском, понимании этого слова, потому что думать, мыслить для него, как и для Николая Ростова, – забава. Путешествовать, жить в деревне, читать книги, искать ума… ... Пушкин об этом скажет: «Праздность вольная, подруга размышлений». По Фамусову же это и есть разврат.

Тот конфликт, который завязывается во втором явлении второго действия в разговоре Фамусова и Чацкого, не есть только противостояние «века нынешнего» и «века минувшего» или члена тайного общества и добропорядочного барина. Мы видим именно попытку диалога между тем, для кого мыслить – забава, и тем, для кого забава – все остальное. Но их попытка поговорить оканчивается неудачей, потому что один из собеседников «заткнул… уши». Так, с заткнутыми ушами, Фамусов, который, как указывает ремарка, ничего не видит и не слышит, получает известие о приходе Скалозуба, человека хотя и молодого, подобно Чацкому и Молчалину, но имеющего «не по летам и чин завидный», что делает его в глазах Фамусова достойной партией для Софьи. Даже недогадливый Чацкий, услышав, как Фамусов отзывается о Скалозубе, заподозрит, «нет ли впрямь здесь жениха какого». Но вот ведь что интересно: разговор Фамусова со Скалозубом – это тоже спор. В их диалоге проявляется очень серьезная разница между московским барином, искренним патриотом старой столицы, и, похоже, молодым карьеристом, выскочкой, который, конечно, «метит в генералы», но родством почему-то считаться не желает, а о Москве, где «по отцу и сыну честь», отзывается в высшей степени пренебрежительно. Заметим, что Фамусов слегка журит Скалозуба («Сергей Сергеич, это вы ли…...») и тут же, приведя себя в пример («Нет, я перед родней…...»), комплиментарно отзывается о двоюродном брате Скалозуба. А двоюродный брат, как окажется, из «этих господ», чего Фамусов, возможно, не знал, но Скалозуб спокойно сообщает о своем кузене компрометирующие его сведения. Поддерживать такой разговор Фамусов, который «перед родней, где встретится, ползком», не будет и переведет его на единственный интересующий собеседника предмет: самого Сергея Сергеича Скалозуба. И Скалозуб с удовольствием философствует о разнообразии каналов «чины добыть». Как мы помним, Фамусов в начале II действия тоже выступал в качестве философа и о том, как чины добыть, рассуждал, приветствуя каналы самые разные. Но такого, как у Скалозуба, наверное, предположить не мог:

Довольно счастлив я в товарищах моих, –
Вакансии как раз открыты;
То старших выключат иных,
Другие, смотришь, перебиты.

Шокирован ли Фамусов циничным признанием Скалозуба? Наверное. Все-таки таких вариантов добродушный Фамусов и не предполагал – он даже отвечает на это как-то растерянно: «Да, чем кого Господь поищет, вознесет!» – а потом, когда Скалозуб еще и посетует на то, что некоторым «счастливее везет», не выдержит и воскликнет: «Помилуйте, а вам чего недостает?».

И все-таки готов, готов Фамусов за этого метящего в генералы полковника отдать дочку, но все-таки не может не объяснить молодому человеку, какая честь быть включенным в хорошую московскую семью. Монолог Фамусова о Москве – искренний, страстный и… очень длинный – едва ли не самый длинный в комедии. Но, конечно, патриотические высказывания столь же снижены, травестированы, а потому и комичны, как философские откровения в монологе, обращенном к Петрушке. И все-таки… как двусмысленно и именно поэтому грубо звучит скалозубовское «Пожар способствовал ей много к украшенью!».

Кстати, в пьесе, где местом действия является Москва через 10 лет после войны с Наполеоном, никто, кроме Скалозуба, московского пожара не поминает. Грибоедов изображает Москву исключительно сатирически, и освещать и тем самым освящать московским пожаром Фамусова, Хлестову, графинь Хрюминых, князей Тугоуховских и прочих не входило в его задачу. Однако это не помешало Пушкину в седьмую главу «Евгения Онегина» включить реминисценцию из грибоедовской комедии. Говоря о москвичах начала 20-х годов, он заметит:

Но в них не видно перемены;
Все в них на старый образец…...

Все тот же шпиц и тот же муж...…

Но прежде чем показать «свет пустой», Пушкин скажет о своей любви к Москве, о тоске по ней, которую он испытывал в разлуке («Ах, братцы! Как я был доволен, когда церквей и колоколен...…»), и, конечно, помянет пожар – ярчайшую страницу русской истории:

Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля;
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.

Строки, может быть, единственные патетические во всем романе.

Так и у Толстого, который нарисует портрет Москвы перед погибелью с горящими, как жар, куполами, – древняя столица вместе с ее жителями будет войной 1812 года, московским пожаром не просто освящена, но и омыта, омыта вместе с ее жителями – всеми этими графинями-бабушками, их еще не ставшими старыми девами внучками, Фамусовыми, Максимами Петровичами и другими. Толстой буквально цитирует Грибоедова, когда говорит о старых барынях, которые покидали Москву вместе со своими арапками-девками и моськами, потому что перед ними не стоял вопрос, хорошо или плохо будет под французами…. Именно потому, что Грибоедов изображает Москву сатирически, он и не вводит в свое произведение героический аспект.

Один из приемов сатирического изображения – пародийное отражение одного персонажа в другом – широко использует и Грибоедов. Так, Скалозуб, подобно Чацкому, «шутить... …горазд», сам говорит о том, что счастлив в товарищах, а кроме того, не принимает Москвы – ничего хорошего, кроме «дистанций огромного размера», он в этом городе не видит. Может быть, они с Чацким найдут общий язык? В гневном монологе Чацкого («А судьи кто?») Москва с ее законами и обычаями также осуждается – причем осмеянию Чацкий подвергает все, чем гордится Фамусов: «образцовые» отцы, которые «защиту от суда в друзьях нашли, в родстве», «обеды, ужины и танцы», страсть к мундиру...… Но, говоря о мундире, Чацкий все-таки 1812 год вспоминает:

Я сам к нему давно ль от нежности отрекся?!
Теперь уж в это мне ребячество не впасть;
Но кто б тогда за всеми не повлекся?
Когда из гвардии, иные от двора
Сюда на время приезжали, –
Кричали женщины: ура!
И в воздух чепчики бросали!

Вот Скалозуб и обрадовался, что встретил единомышленника:

Мне нравится, при этой смете
Искусно как коснулись вы
Предубеждения Москвы
К любимцам, к гвардии, к гвардейским,
к гвардионцам…...

Опять Чацкий разговаривает с глухим – ни о чем таком, что так понравилось Скалозубу, он и не думал говорить.

Итак, как в первом действии не состоялась серьезная ссора между Фамусовым и Молчалиным с Софьей и Лизой, так во втором не перерастает в конфликт спор Фамусова со Скалозубом – ворча, журя, приводя свои примеры-образцы, Фамусов готов уступить молодым. Кто знает, может быть, «каналы», о которых они могут пофилософствовать, не так уж и плохи. А их невежливость, напористость, даже дурное поведение можно перетерпеть. Ведь это «наша молодежь»...… А вот Чацкий – это, конечно, тоже молодежь, но нет, не наша. Чацкий – чужой, именно это «вмиг по речи спознал» Фамусов. Чацкий и говорит, и мыслит – иначе. Вот так и завязывается во втором действии конфликт нашего с не нашим, сложившегося, хоть и пестрого, разъедаемого страстями и склоками общества с человеком инакомыслящим.

…...А тот конфликт, связанный с выбором неглупой девушки Софьи, завязавшийся в первом действии, продолжает развиваться. И опять чуть все не раскрывается! Ведь чувствительной Софье так трудно скрывать свою любовь. Обморок из-за молчалинского падения с лошади происходит на глазах Скалозуба и Чацкого. Чацкий, как известно, «пересмеять умеет всех», да и Скалозуб, как заметит Лиза, «как свой хохол закрутит, расскажет обморок, прибавит сто прикрас»…...

В этих сценах: обморок, короткий диалог с Чацким, разговор с Лизой и Молчалиным, когда Софья произносит прелестное «хочу – люблю, хочу – скажу», – предельно обаятельна Софья, которую вынуждают притворяться, но которой это трудно – гораздо труднее, чем Молчалину, чье лицемерие кажется нам абсолютно органичным. А Софья здесь, пожалуй, особенно близка не к Молчалину, а к Чацкому, и восклицание ее «как во мне рассудок цел остался» – дорогого стоит. Молчалин же, упрекнув Софью в излишней откровенности, все-таки соблюдает правило во всем быть умеренным и аккуратным. После подробных Лизиных наставлений, как Софья должна поговорить с Чацким, он прибавит скромненько: «Я вам советовать не смею». Однако вся скромность Молчалина – для сильных мира сего, но не для Лизы. При Лизе он – повеса, соблазнитель, мастер пошлых комплиментов:

Веселое созданье ты! живое!
Какое личико твое!
Как я тебя люблю!

Лизу он завлекает: «Есть у меня вещицы три…...».

Да, во втором действии сущность Молчалина, скрытая от нас поначалу, раскрывается полностью. Теперь мы знаем, кого выбрала Софья, и, помимо любовного соперничества вокруг нее, появляется еще один треугольник: Лиза, Молчалин и… буфетчик Петруша. Наверное, тот самый, «с разодранным локтем»…...

И еще. Во втором действии в комическое положение попадает не Фамусов, который «был обманут» в первом действии, не Чацкий, так и не желающий понять, что его «Бог… принес» и правда «не в пору», а сама Софья. Молчалин объясняется горничной в любви, как только барышня выходит из гостиной, но, лишь он уходит в боковую дверь, назначив Лизе свидание «в обед», вновь появляется Софья и назначает – через Лизу! – свидание ему.

Кажется, этот выход Софьи тоже «не в пору»...…

Продолжение следует