ЯЗЫК И ОБЩЕСТВО

О.ВОЛКОВА,
г.Москва.

Журналисты против лингвистов.
В проигрыше – русский язык

Эпитафия

Почти два года ходили слухи о великой и ужасной реформе русского языка, которая нас ожидает. Какие-то подозрительные профессора-злоумышленники в своих корыстных интересах хотят заставить весь народ писать слово корова «через ять». Встанем все как один на защиту русского языка – единственного оставшегося у нас национального достояния! Примем новый закон, проведем референдум! Так говорили многие средства массовой информации.

Но они говорили неправду. Широкошумная кампания под названием «реформа русского языка» – свидетельство элементарного журналистского непрофессионализма. Читателям и зрителям часто предлагались недобросовестные и скандальные материалы, вводящие людей в заблуждение. Журналисты не говорили о сути дела – очевидно, вникать в многочисленные тексты правил орфографии и пунктуации казалось им не самым увлекательным занятием, зато придумывали для доверчивой аудитории страшилки одна другой краше.

Конечно, речь идет не обо всех журналистах. Были среди них и люди, честно пытавшиеся понять суть происходящего. Однако крикунов, к несчастью, всегда лучше слышно, да и власти имеют обыкновение обращать внимание только на громкие крики. И вот – журналисты-крикуны могут чувствовать себя спасителями Отечества! Как и в 1964 году, им удалось спасти русскую орфографию от злодеев ученых. Государство фактически отказалось рассматривать новую редакцию правил правописания. Попытаемся же теперь, стоя над свежей могилой орфографических изменений, разобраться: о чем стоило кричать?

Собрание заблуждений

Скажи, милая, что ты хочешь:
чтоб тебе оторвали голову или ехать на дачу?
Из известного советского фильма

Реформу русского языка выдумали журналисты. «Помилуйте, – взывали к ним ученые, – о какой реформе вы говорите? Вот в 1918 году, когда отменили сразу несколько букв русского алфавита, – это была реформа. Вот в Татарстане, где хотят перейти с кириллицы на латиницу, – тоже реформа. Мы же собираемся лишь внести изменения в некоторые орфографические правила, не затрагивая основ правописания. Это никак нельзя назвать реформой! Да и реформировать язык невозможно. Язык – это слова, это их произношение, это законы, по которым из слов составляются предложения. А мы говорим только о правописании!»

Не захотели услышать журналисты. Изменения в правописании – слова будничные, негромкие, пожалуй, даже скучные. Иное дело – реформа русского языка. Да одно слово реформа способно всколыхнуть миллионы наших сограждан, замученных бесконечными реформами последнего десятилетия. Русский язык – тоже очень подходящие слова для спекуляции. Государство у нас – российское, гимн – советский, а язык, как и человек, – русский. Отличный повод порассуждать об угрозе утраты наших национальных корней, благо такая тема обеспечивает почти стопроцентное внимание со стороны аудитории.

Аргументы звучали примерно так: язык – связующее звено между нами и нашими предками, нужно не реформаторством заниматься, а чтить традиции Пушкина и Толстого, если станем писать парашют через у – это измена нашим национальным традициям и подрыв русской культуры. Очевидно, говорящие считают, что Владимир Красное Солнышко, после того как Русь крестил, сразу принял ныне действующий свод правил русской орфографии (и слово парашют в него, конечно, уже было включено). А между тем правила, которыми мы пользуемся сейчас, вступили в силу только в 1956 году, до этого были другие правила, принятые в 1918 году, а до 1918 года в русском алфавите были ять, ер, ерь, ижица и фита. Имена Пушкина и Толстого, конечно, святы для любого русского человека – но ведь в их времена правописание было совсем иным. Зачем же связывать их с проблемами современной орфографии? Или во имя наших кумиров снова начать писать через ять?

Да и сам язык постоянно меняется – так уж он устроен. Уже в языке XVIII века не все понятно современному человеку, а если бы мы оказались во временах былинных, в Киевской Руси, то не могли бы разговаривать с людьми и чувствовали себя почти иностранцами – так сильно изменился язык с той поры. Это только в кино Александр Невский (живший в XIII веке) или Иван Грозный (живший в XVI веке) говорят одинаково – так же, как мы. Попади Иван Грозный, как в известном фильме, в наше время, мы понимали бы его речь с большим трудом. А прочитать текст времен Ивана Грозного может уже только специалист.

Так что периодические изменения в правописании – как раз традиция для русского языка. В отличие, скажем, от языка английского. Англичане уже несколько веков практически не меняют свое правописание, и каждый ныне живущий англичанин может читать в подлиннике Шекспира, бывшего современником Ивана Грозного. Но каждый знает, чем отличается словарь английского языка от словаря русского языка (или немецкого, или итальянского): в словаре английского языка после слова стоят транскрипционные скобочки, в которых объясняется, как же написанное слово произносить. Даже англичанин бывает вынужден заглянуть в эти скобочки, если встречается с незнакомым словом, – иначе ему трудно его прочесть. Одной из причин такой ситуации как раз и является многовековое отсутствие изменений в орфографии. Может быть, нам все же не стоит менять свои традиции на английские?

Можно было услышать от журналистов и такое предложение: русский язык – наш общий, так почему же тогда право вносить изменения в правила присвоила себе какая-то кучка ученых? Проведем общенациональный референдум об орфографии! Вот верный способ довести идею демократии до абсурда: в сознание людей внедряется представление о том, что референдум – это единственно правильный способ решения любых проблем. Специалисты при такой постановке вопроса не нужны вообще – достаточно простого большинства голосов. Так и кажется, что, получи авторы таких предложений другое редакционное задание, они призывали бы нас провести референдум на другую тему: как учить детей, как лечить людей… (как тачать сапоги, как печь пироги…). Есть много вещей, которые касаются всех. Например, все мы пользуемся деньгами. Лингвисты предложили было в пику инициаторам орфографического референдума провести общенародный референдум о курсе доллара, но услышаны не были.

Взбудораженная журналистской истерикой Государственная дума посчитала, что ее долг – вмешаться в ситуацию и отстоять русский язык. Депутат Митрофанов внес анекдотическое предложение: законодательно запретить все изменения в русском языке. Это все равно что людям законодательно запретили бы расти: со дня вступления постановления в силу оставайтесь трехлетние навсегда трехлетними, а семидесятилетние – семидесятилетними.

Язык будет меняться независимо от того, согласны мы с этим или нет. И меняют его не злокозненные члены Орфографической комиссии – его меняем мы все, люди, говорящие на нем. Потому что язык так устроен – пока на нем говорят, он меняется. Не меняются только мертвые языки. Вот латынь, например, никогда уже не изменится – нет народа, говорящего по-латыни. Предложение Митрофанова не прошло одним голосом. А если бы прошло? Мы должны были бы перестать говорить по-русски?

Язык будет меняться, потому что время идет, потому что люди живут и меняются, потому что язык развивается по своим законам, а не по законам, принятым Государственной думой. И чем дальше будет развиваться язык, тем больше будет разница между ним и существующей орфографией. А это значит, что людям, говорящим по-русски, все труднее будет писать по-русски.

К истории вопроса. Как это было

Многие вопросы к авторам нового свода были связаны с непониманием того, что предлагавшиеся изменения являлись продолжением почти полуторавековой работы ученых по упорядочиванию нашего правописания, с неосведомленностью читателей в истории русской орфографии. А история эта вкратце такова.

В Древней Руси книги были рукописными и их было очень мало; в более поздние времена, когда появилось книгопечатание, количество издаваемых книг и грамотных людей все равно было очень невелико, поэтому всевозможные разночтения, точнее, «разнописания», казались естественными. Только в XVIII веке читающие и пишущие люди заговорили о необходимости осознать, описать русскую орфографию. Но и большую часть XIX века Россия провела без строгих правил правописания. Возникновение таких правил естественным образом связано с временем более широкого распространения грамотности, временем активного создания школ – концом XIX века.

В 1873 году появилось первое полное описание русской орфографии – книга Я.К. Грота «Спорные вопросы русского правописания от Петра Великого доныне». Написанное на ее основе практическое руководство «Русское правописание» стало настоящим бестселлером. Казалось бы, насущная задача решена. Однако, как ни странно, появление правил Грота только обострило проблемы, связанные с правописанием.

Хотя Грот не собирался реформировать орфографию – его задачей было сформулировать правила правописания на основе существующей практики письма, – в тех случаях, когда написание было вариативным, ему приходилось выбирать какой-то один вариант, который казался ему наиболее правильным. Аргументы Грота вызвали оживленную полемику в газетах и журналах, для которых, кстати, гротовское правописание не было обязательным. Зато оно быстро стало обязательным для школы. Получилась странная картина: детей учили правилам, которые нигде не соблюдались. Кроме того, школа так ревностно отнеслась к новым правилам, заставляя детей зазубривать все орфографические тонкости, что русский язык стал, по словам тогдашних учителей, «злым духом русской школы». Итак, издатели не хотели печатать книги и журналы по-новому, а школы, хотя и жаловались на сложность новых правил, учить детей по-старому – без четких правил – тоже не могли. Эта «революционная ситуация» и привела в конце концов к реформе 1918 года.

Сейчас эту реформу принято пренебрежительно называть большевистской. Вероятно, огульным хулителям прошлого будет небезынтересно узнать, что большевики не имеют к ее разработке никакого отношения.

Практически сразу после появления правил Грота о необходимости реформы правописания заговорили педагоги. Они писали статьи, выступали с речами и лекциями, предлагали собственные проекты упрощения правописания, создавали свои орфографические комиссии. Педагогические общества и съезды неоднократно направляли ходатайства в правительство.

Наконец в 1904 году была создана Орфографическая комиссия при высшей российской научной инстанции – Академии наук. Она состояла не только из ученых. Например, одним из членов комиссии был поэт И.Анненский, а возглавлял ее великий князь Константин Романов. Члены комиссии единогласно поддержали идею упрощения орфографии и избрали из своего состава подкомиссию, которая должна была разработать проект этого упрощения. В состав подкомиссии вошли известнейшие и ныне лингвисты: Ф.Ф. Фортунатов, А.А. Шахматов, И.А. Бодуэн де Куртенэ и другие.

Реформа очень широко обсуждалась. Удивительно, насколько аргументы тогдашних сторонников и противников реформы совпадают с тем, что мы слышим сейчас. Педагоги говорили о том, что правописание съедает все время на уроках русского языка и поэтому нет возможности научить детей хотя бы ясно излагать свои мысли, что заучивание всех орфографических тонкостей бессмысленно, потому что через несколько лет после окончания школы и лучшие ученики начинают делать ошибки, что неправильно ставить неудовлетворительную оценку за дельную работу, в которой ученик сделал глупые ошибки, что несправедливо придавать такую важность орфографической осведомленности учеников, если ошибки встречаются и в книгах. Ремесленники города Житомира написали в Академию наук гневное письмо, в котором требовали «оставить в покое старинный строй русской азбуки» и называли ученых «господа затейники». Периодическая печать выступала против реформы, видя в стабильности орфографии залог стабильности государства и считая букву ять чуть ли не символом государства Российского. Ученые жаловались на орфографическое невежество противников реформы, на то, что они «не имеют элементарных сведений ни об отношении правописания к языку, ни о природе и истории языка».

Окончательный проект реформы был опубликован в 1912 году. Однако из-за продолжающихся оживленных дискуссий о необходимости или вредности реформы его принятие постоянно откладывалось. Неизвестно, сколько тянулись бы пререкания сторонников и противников, если бы не известные политические события. Революционерам нравится все менять, и уже подготовленный проект реформы правописания пришелся им весьма кстати. Ему наконец был дан ход. Вскоре после Февральской революции 1917 года в Академии наук состоялось совещание по вопросу об упрощении правописания, итоговое постановление которого было основано на проекте 1912 года. Министерство просвещения тут же приняло циркуляр, согласно которому школы с нового учебного года должны были начать переход к новому правописанию. После Октябрьской революции советское правительство своим декретом подтвердило это распоряжение, а в 1918 году издало декрет, обязывающий всю печать также соблюдать новые правила.

Правда, переход к новым правилам был совсем не таким, как задумывали разрабатывавшие их ученые. Они считали, что внедрение нового правописания должно быть безболезненным и занять несколько лет, а большевики поставили вопрос ребром: кто пишет по-старому, тот контрреволюционер.

Стоит заметить, что, несмотря на радикальность орфографических изменений 1917–1918 годов, они не охватили всех предложений проекта 1912 года. В 1912 году ученые хотели, кроме отмены лишних букв, изменений написания окончаний прилагательных, причастий и местоимений (доброго вместо добраго, голубые вместо голубы и пр.) и некоторых других изменений, принятых в 1917 году, отменить мягкий знак после шипящих в конце слов (Мыш, еш рож! вместо Мышь, ешь рожь!) и писать во всех случаях после шипящих под ударением о, а не е (чорный, ещо, течот и т.п.). Такие предложения объяснялись общими задачами Орфографической комиссии 1904 года: ее члены считали необходимым облегчить правописание, освобождая его от всего нелогичного и архаичного, от всего того, что являлось отражением давнего состояния языка, не имея ничего общего с языком современным. (Например, ять и е когда-то произносились по-разному, а буква ъ на конце слова соответствовала давно исчезнувшему гласному звуку.)

После революции дискуссии об орфографии не затихли, но приняли иное направление. Практически полностью изменился состав их участников. Эмигранты, не принявшие реформу 1918 года и связывавшие ее с деятельностью большевиков, высказывали свое мнение в другом месте. Людям, недовольным реформой, но оставшимся в России, пришлось смириться с ней как с неизбежностью. В печати же получила широкое освещение точка зрения группы людей, считавших проведенную реформу недостаточно радикальной. Это были неграмотные.

В 1929 году была создана новая орфографическая комиссия – на этот раз при Главнауке Наркомпроса. Целью ее создания было проведение новой реформы, делающей орфографию удобной для обучения малограмотных и неграмотных. Основой предполагаемой новой орфографии должен был стать фонетический принцип, то есть пиши, как слышишь. Предлагались написания типа можыт, чиво, делаиш, руский, Ана (вместо Анна), Шылер (вместо Шиллер) и т.п. К счастью, проект Главнауки был отвергнут.

Однако уже в середине 30-х годов возникают сразу две новые орфографические комиссии – одна в Москве, другая в Ленинграде. В 1939 году они объединяются в единую Правительственную орфографическую комиссию, состоящую из лингвистов, педагогов и работников печати. Комиссия работала под руководством акад. С.П. Обнорского, а затем под руководством акад. В.В. Виноградова. Фактически комиссия занималась тем же, чем в конце XIX века занимался Я.Грот: составлением единого свода правил орфографии и пунктуации – только теперь уже для послереформенного состояния русского языка. Как и Гроту, членам комиссии нужно было устранить случаи колеблющихся написаний, выбрав один из двух или нескольких вариантов. Было подготовлено несколько редакций свода. Последняя из них, 1951 года, активно обсуждалась на страницах газет и журналов. Показательно, что не было ни одного вопроса, по которому участники дискуссии имели бы единое мнение. После обсуждения комиссия внесла некоторые изменения в свой проект, и в 1956 году «Правила русской орфографии и пунктуации» были приняты.

Казалось бы, мы добрались до счастливого конца. Однако уже в 1962 году была образована новая Орфографическая комиссия – на этот раз при Институте русского языка АН СССР. Руководил ею все тот же В.В. Виноградов. В 1964 году комиссия опубликовала проект «Предложений по усовершенствованию русской орфографии», некоторые пункты которого предлагались учеными еще в 1912 году: отмена мягкого знака после шипящих в конце слова, написание о после шипящих под ударением, вариативное написание наречий, образованных от существительных с предлогом (типа до смерти – досмерти). Однако предложения 1964 года были радикальнее и последовательнее реформы 1918 года в стремлении очистить правописание от всех устаревших элементов. Предлагалось отменить твердый знак и писать на его месте мягкий (поскольку различие между разделительным твердым и разделительным мягким знаком – чисто традиционное, оно не имеет никакого практического смысла); после ц всегда писать и (циган, огурци); ликвидировать чередования в корнях (зори и зоря, рости и вырос, предлогать и предлог, плавать и плавец); вместо суффиксов -ец- и -иц- писать только -ец- (и пальтецо, и платьеце); вместо -енск- и -инск- писать только -инск- (и сочинский, и грознинский). Устранялись некоторые исключения: предлагалось писать и жури, брошура, парашут, и деревяный, оловяный, стекляный, и заенька, паенька, баеньки. Упрощалось написание двойных согласных, сочетания пол-. Все частицы предлагалось писать раздельно: кто нибудь, скажи ка и т.п.

Однако своеобразной эмблемой деятельности комиссии стало злосчастное слово заец, которое ее члены предлагали писать именно таким образом. Как и во многих других случаях, так называемая «широкая общественность» вцепилась в знакомое слово, не удосужившись ни вдуматься в смысл предлагаемых изменений, ни хотя бы осознать, что о многих существующих правилах русской орфографии она, общественность, и не подозревает. Журнал «Крокодил», не желая отставать от житомирских ремесленников, окрестил ученых злые змеи горынычи.

Хотя проект не был принят, его обсуждение не прошло безрезультатно. Стараясь донести до людей смысл своей работы, ученые подготовили несколько книг, посвященных проблемам орфографии, переиздание которых было бы сегодня очень актуальным. Главная из них – «Обзор предложений по усовершенствованию русской орфографии (XVIII–XX вв.)». Эта книга была создана как ответ тысячам людей, приславших свои пожелания об изменениях правописания в адрес Орфографической комиссии. Как правило, авторы таких писем выдвигали предложения, которые уже неоднократно обсуждались. Ученые собрали все предложения за двести лет в одной книге, снабдив каждое комментарием: кто впервые предложил такое изменение, какие плюсы и минусы будет иметь его осуществление.

Комиссия прекратила свое существование в 1969 году, после смерти В.В. Виноградова. В 1973 г. была организована новая комиссия под председательством В.И. Борковского, которая составила новый проект изменений, значительно урезанный по сравнению с проектом 1964 года. Однако этот проект не был опубликован и практически не обсуждался. Нынешняя Орфографическая комиссия начала свою работу в 1990 году.

Я ваши петь хочу полезные труды

Попробуем же теперь сделать то, что интересует мало кого из журналистов: разобраться в сути предлагавшихся изменений.

Прежде всего сейчас в языке существует огромное количество слов, написание которых вообще никак не регламентировано. Тому есть несколько причин. Во-первых, составители cвода правил 1956 года не ставили перед собой задачи разъяснить написание всех слов литературного языка, поэтому и cвод, и изданный параллельно с ним словарь были неполными с самого начала. Во-вторых, со времени принятия cвода прошло 45 лет. За это время, особенно за последние десять лет, в языке появилось много новых слов, прежде всего заимствованных. Наконец, сейчас нет никакого порядка в написании слов с прописной/строчной буквы, поскольку в последние годы изменились названия некоторых стран, многих государственных органов, поменялось отношение людей к событиям прошлого, государственным и религиозным праздникам, возросла роль церкви в государстве.…

Ситуация сейчас такова, что стать составителем орфографического словаря может каждый – лишь бы нашлось издательство, готовое его выпустить. Вот и выходит ежегодно по нескольку орфографических словарей разных авторов. Каждый словарь рекомендует свое написание спорных слов, и невозможно определить, какой из них главный. (Заметим в скобках, что в некоторых изданиях и самые простые слова напечатаны с ошибками.) Такое положение неизбежно отражается на грамотности издаваемых сейчас книг, газет, журналов. В более ответственных издательствах корректоры сами выбирают какой-то один словарь и ориентируются на него, чтобы хотя бы внутри их издательства соблюдалось единообразие написания. В менее ответственных словарями, да и правилами, кажется, перестали пользоваться вообще. Грубые ошибки можно встретить даже в книжках для малышей.

Поэтому главной своей задачей члены Орфографической комиссии считали издание параллельно с новым сводом полного орфографического словаря, ориентироваться на который были бы обязаны все остальные словари. Много говорилось о том, что издание новых словарей потребует огромных затрат. На деле же речь шла о единообразии и унификации написания слов во всех орфографических словарях, которые и так ежегодно выходят огромными тиражами, – то есть предполагалось, что со времени принятия свода все издающиеся у нас орфографические словари должны будут рекомендовать одинаковое написание одного и того же слова.

Еще одно предложение ученых касалось ликвидации немотивированных исключений. Здесь изменений было совсем не много.

В суффиксе слова ветреный предлагалось писать два н, как это делается во всех остальных прилагательных такого типа. Слово ветреный – случайное исключение. Это слово, ничем не отличающееся от слов клюквенный, соломенный и т.п.

Слово розыскной должно теперь подчиняться общему правилу: в приставках роз-/раз- – рос-/рас- без ударения пишется а (рассыпной, хотя россыпь; разливной, хотя розлив), то есть писаться будет разыскной. Когда в 1956 году было сформулировано правило о правописании этих приставок, работники известных ведомств, активно использующих слово розыскной, не захотели менять его написание и сделали это слово исключением.

Наконец, было предложено подвести под общее правило правописание слов брошюра и парашют. Когда эти слова только вошли в наш язык, они произносились на французский манер – с мягким ш и сильно вытянутыми вперед губами – и их неправильное с точки зрения русской орфографии написание отражало их нерусское произношение. Уже несколько поколений последовательно произносят эти слова с твердым ш (в отличие от третьего общеизвестного исключения из правила о правописании гласных после шипящих – слова жюри, которое все еще часто произносится с мягким ж), поэтому было бы логично изменить на русский манер и их написание.

Однако предложение о новом написании слова парашют вызвало столь негодующие отклики, что авторы проекта давно уже отступили и согласились оставить старое написание. Забавно, что предложение писать ветреный с двумя н не вызвало ничьего негодования, хотя людям приходится пользоваться этим словом чаще, чем словом парашют. Не вызвали такого возмущения и новые формулировки правил о написании сложных прилагательных, двойного н в причастиях, слов, начинающихся с пол- и т.д., хотя эти изменения касаются целых групп слов. Причина такого парадокса кажется очевидной: этих правил большинство людей просто не помнит, так же как не помнит и правильного написания слова ветреный. Брошюру и парашют проще запомнить уже потому, что их написание очень резко отличается от традиции русского правописания, к тому же их начинают зубрить чуть ли не в первом классе, так что к девятому их обычно запоминают даже троечники. Что ж, людей, знающих все тонкости орфографических правил, единицы; даже корректоры, люди, для которых знание орфографии и пунктуации – профессия, постоянно пользуются словарями и справочниками; все мы должны признаться себе, что пишем с ошибками. Но почему же соображения о вреде, который наносит русскому языку наша собственная неграмотность, совершенно не занимают нас, а мысль об отмене выученного нами накрепко исключения кажется столь мучительной?

Кроме того, члены комиссии предлагали изменить критерии оценки грамотности во время выпускных и особенно вступительных экзаменов. Существующая в нашей стране уже многие годы практика проведения письменного экзамена по русскому языку попросту противоречит здравому смыслу: пишущий остается один на один с листом бумаги, а проверяющий обкладывается всевозможными пособиями, да еще ходит в сложных случаях советоваться с коллегами. Так проходит экзамен в любой школе и в любом вузе. И дело не в том, что плохи проверяющие, – просто правила, изучаемые в школе, – это только верхушка орфографического айсберга, это правила в далеко не полном и упрощенном виде. Кроме них, существуют еще десятки других правил, а к ним – сотни дополнений, исключений и примечаний, которые реально используются (во всяком случае должны использоваться) только в книгоиздании. Знаете ли вы правила, регулирующие правописание не со словами, оканчивающимися на -мый? Сможете ли объяснить, почему пишется ельнинский, но пресненский (хотя и Ельня, и Пресня имеют на конце одинаковую букву)? Твердо ли помните, когда после в частности ставится запятая, а когда нет?

Но считается, что во время экзамена нужно знать все существующие правила! И если учитель вряд ли станет снижать оценку за ошибки в правилах, не входящих в школьный курс (хотя и здесь есть возможность поставить двойку за грамотность, воспользовавшись незначительными пунктуационными погрешностями), то при поступлении в вуз, когда выводится одна общая итоговая оценка за содержание и за грамотность, можно получить ту же самую двойку, написав блестящее сочинение и сделав три ошибки в никому не известных правилах. При этом в расчет не принимается, собирался ли абитуриент стать филологом, биологом или авиаконструктором. Такая «двойная бухгалтерия» – семеро проверяющих со справочниками на одного безоружного абитуриента, выдвигающая заведомо невыполнимые требования, позволяет вузам использовать сочинение как сито: при желании оплошности можно найти в любом сочинении.

Кроме того, что такой подход несправедлив, он еще и совершенно неэффективен. Многолетняя практика показывает, что и студенты самых престижных вузов, тщательно готовившиеся к вступительному сочинению и старательно зазубривавшие хитросплетения правил, на старших курсах не могут без ошибок написать обычный диктант для старших классов. И это естественно: выпускные и вступительные экзамены – единственная в жизни человека ситуация, когда он обязан писать правильно, в дальнейшем за нашей грамотностью никто не следит. А знания, которые не используются, быстро стираются из памяти.

Чтобы ликвидировать эту странную ситуацию, члены Орфографической комиссии предлагали, во-первых, дать возможность экзаменующемуся пользоваться орфографическим словарем и сводом правил, что восстановило бы элементарную справедливость и, что немаловажно, способствовало бы выработке умения и привычки пользоваться ими постоянно, вместо того чтобы зубрить правила только для экзамена. Безграмотный человек все равно не сможет воспользоваться такой помощью – невозможно все отведенное на экзамен время искать в многостраничном своде незнакомые правила, а грамотному она поможет в тех случаях, где он сомневается. Во-вторых, предлагалось разделить правила в своде на главные, обязательные для запоминания, и факультативные, второстепенные, знание которых должно быть необходимо только для издательских работников и незнание которых не должно влиять на результаты выпускных и вступительных экзаменов.

Кстати, ни в европейских странах, ни в США знание орфографии не играет заметной роли при поступлении в университет или колледж, в особенности при поступлении на негуманитарные отделения. Замечательно, что мы так печемся о грамотности своих специалистов, но не пора ли делать это более разумным путем?

Я не знаю, кому и зачем это нужно

Вряд ли найдется человек, который, вдумавшись в суть изложенных выше предложений, не понял бы их логичности и необходимости. Однако в проекте были и другие предложения, не столь бесспорные. Они касались изменений в формулировках ныне существующих правил орфографии и пунктуации. Не все правила в своде 1956 года были сформулированы удачно: некоторые были чрезвычайно сложны, а некоторые рекомендовали написание, совершенно расходившееся с естественным выбором «носителей языка», из-за чего сразу же стали нарушаться. В нынешнем своде ученые постарались исправить ситуацию, но и к их предложениям было много вопросов – вопросов профессиональных, обсуждать и решать которые имело смысл только специалистам. Комиссия сделала шаг к такому обсуждению, разослав свой проект на кафедры русского языка различных вузов.

Отзывы, большей частью положительные, были присланы, однако широкое научное обсуждение проекта, просто необходимое для внесения в свод единственно правильных изменений, к сожалению, не состоялось. Многие люди, чье квалифицированное мнение было бы чрезвычайно ценно, захотели высказать его только в кулуарах. Некоторые из них, приняв на веру все, что говорилось в прессе, были так предубеждены против нового свода, что даже не заглянули в него. Другие не захотели иметь отношение к делу, за участие в котором можно быть оскорбленным, ославленным на всю страну. Наконец, третьи посчитали бессмысленным тратить время и нервы на работу, которая будет почти наверняка угроблена нашими рвущимися в бой СМИ.

И они оказались правы. После апрельского выступления Людмилы Путиной на конференции «Языковая политика в современной России», на которой она неожиданно заявила, что Академия наук затеяла реформу русского языка в конъюнктурных целях, шансы на утверждение нового свода стали близки к нулю. Правда, слово конъюнктурный Людмиле Путиной выговорить не удалось: она произнесла конъектурный. Конъектура – это восстановление испорченного текста, так что высказывание нашей первой леди можно было бы скорее счесть поддержкой ученых. Однако воспринято оно было как приказ: работу над новым сводом завершить.

Вдумаемся теперь: что будет результатом борьбы журналистов за русский язык, что получим мы? Ничего не получим, останемся с носом, то есть с тем, что имели: с разнобоем в словарях, ошибками в книгах, неудачными правилами и нечестным экзаменом. Если же паче чаяния авторам проекта удастся добиться его принятия, радоваться нам тоже вряд ли придется: поставленные в положение белых под Перекопом, проклинаемые широкими трудящимися массами и лишенные поддержки коллег, вынужденные постоянно отвлекаться, объясняться, отвечать на глупые вопросы, ученые вряд ли смогут сосредоточиться на поиске наилучших решений для спорных случаев. Скорее всего их решения будут действительно конъ-юнк-тур-ны-ми, но только в том смысле, что будут продиктованы не логикой языка, а возможностью принятия этих решений в сегодняшней ситуации.

Однако не будет ли обидно специалистам – ученым, преподавателям, учителям, что судьба правил правописания оказалась решена не ими, а не в меру активными журналистами?

Весьма вероятно, что теперь на многолетней работе ученых будет поставлен крест. Но проблема никуда не исчезнет. Она будет актуальна и через десять, двадцать, тридцать лет. Через тридцать лет ее будут решать другие люди, но в том же государстве. А государство, хотя уже и не раз осуществляло изменения правописания, никакой внятной концепции таких изменений не имеет. Никаких исследований, обобщающих опыт реформы 1918 года, 1956 года, недавних изменений орфографии, как в некоторых европейских странах, не проводится. А ведь такие исследования могли бы дать бесценный материал о том, как на самом деле влияют изменения в правописании на язык и на людей, насколько быстро и легко люди привыкают к таким изменениям (пока на этот счет есть самые противоречивые сведения), что обязательно нужно делать при внесении изменений в орфографию, а чего нужно избегать.

Мы всегда любили говорить о роли нашей культуры и нашего языка, всей страною заучив со школы, что он у нас великий, могучий, правдивый и свободный. Мы и сейчас гордимся тем, что Россия – самая читающая страна в мире. В последнее время, кроме того, можно услышать рассуждения о том, что русский язык – это единственное, что у нас осталось, наше единственное национальное достояние. Однако за последние два года выяснилось, что члены Орфографической комиссии являются не просто «крайними» – теми людьми, на которых направлен весь гнев журналистов и околпаченных ими людей, – но единственными людьми в стране, отвечающими не только за состояние орфографии, но и русского языка вообще (благо, как мы видели, многие люди, несмотря на все разъяснения, не видят разницы между русским языком и орфографией). И как бы ни радовались сейчас по недомыслию журналисты-крикуны, через десять, двадцать, тридцать лет непременно соберется новая Орфографическая комиссия, состоящая из людей, действительно болеющих за свой язык и не боящихся бороться за него, и добьется принятия нового свода русской орфографии.