Комедия Грибоедова «Горе от ума»

Беседа пятая

ТРЕТЬЕ ДЕЙСТВИЕ: «МУЧИТЕЛЕЙ ТОЛПА»

Что такое кульминация? Действие, развиваясь, достигает высшей точки напряжения. Оба конфликта – любовный и мировоззренческий, завязавшиеся один в 1-м действии, а другой – все-таки во 2-м, здесь чудесно переплетутся и этой высшей точки достигнут. Первая сцена, начавшаяся со слов Чацкого Дождусь ее и вынужу признанье и завершающаяся его же вопросом кто разгадает вас?, обращенным к Софье, – вся эта сцена есть объяснение Чацкого и Софьи. Софья скажет ему о своем отношении к Молчалину: Я не старалась, Бог нас свел и Вот я за что его люблю. А Чацкий, говоря о неспособности Молчалина так любить, как любит он, Чацкий, произнесет такой пылкий, такой страстный монолог о своих истинных, не скрываемых с первого мгновения (И все-таки я вас без памяти люблю), но теперь облеченных в поэтические образы чувствах:

Но есть ли в нем та страсть? то чувство?
пылкость та?
Чтоб, кроме вас, ему мир целый
Казался прах и суета?
Чтоб сердца каждое биенье
Любовью ускорялось к вам?
Чтоб мыслям были всем и всем его делам
Душою – вы, вам угожденье?
Сам это чувствую...

Да, в этом своем монологе Чацкий скорее чувствителен, чем весел и остер, но все-таки нам на минуту кажется, что секрет Софьиной любви к Молчалину им разгадан:

Бог знает, за него что выдумали вы...

Как Софья, которая в предыдущем действии признается, что чуть не потеряла рассудок, так и Чацкий, умоляя Софью ответить, как другу... как брату... на вопрос, стоит ли ее Молчалин, сам первый и говорит о возможности сумасшествия:

От сумасшествия могу я остеречься;
Пущусь подалее – простыть, охолодеть,
Не думать о любви, но буду я уметь
Теряться по свету, забыться и развлечься.

Тут-то Софья и скажет пока еще про себя: Вот нехотя с ума свела!

Заметим, что и тому, и другой, т.е. и Чацкому, и Софье, ведомо любовное безумие, и тот, и другая полюбили людей, оставшихся к ним равнодушными. Кажется, что оба они чужды притворства. Что притворяться? – говорит Софья и рассказывает не только о своей любви к Молчалину, но и о главной своей претензии к Чацкому:

Шутить! и век шутить! Как вас на это станет!

Но замечательно, что, выслушав Софьины признания, Чацкий ей все равно не верит:

Она не ставит в грош его.
Шалит, она его не любит.

И смело переходит к другому сопернику – к Скалозубу, который загляденье, за армию стоит горой, и прямизною стана, лицом и голосом герой. Не моего романа, – завершит портрет Скалозуба Софья. Чацкий разговаривает с Софьей впервые долго, впервые откровенно, впервые наедине. Сцена завершается приходом Лизы, которая шепотом сообщает барышне, что ее возлюбленный сейчас будет у нее. Чацкий умоляет: Дайте мне зайти, хотя украдкой, к вам в комнату на несколько минут; там стены, воздух – все приятно!

Но и на несколько минут не пустит его Софья в комнату, дверь которой всегда открыта для Молчалина, но навсегда затворена для Чацкого. Софья пожимает плечами, уходит к себе и запирается. Это и есть кульминация любовного конфликта, и происходит она здесь – у двери в Софьину спальню.

Чацкий не может поверить, что «девушка сама не глупая предпочитает дурака» ему, человеку, в чьем уме она не сомневается, а в чьих чувствах она должна была сейчас убедиться. Интересно, что в этой грибоедовской фразе (из письма к Бегичеву), концентрирующей суть конфликта комедии, автор как бы подтверждает, что любовное соперничество («девушка предпочла») теснейшим образом переплетено с вопросом о том, кто умен, кто не глуп, а кто и вовсе дурак.

Но такой ли уж «дурак» Молчалин? Софья знает, что нет в нем этого ума, что гений для иных, а для иных чума, но знает она также, что эдакий ум вряд ли семейство осчастливит.

Именно разность умов – эдакого и не эдакого – замечательно раскрывается в 3-м явлении, когда в диалог вступают основные соперники – Чацкий и Молчалин. Молчалин, как мы заметили, лицемер и притворщик; с Софьей он «скромен», при Фамусове, по-видимому, тоже всегда на цыпочках и не богат словами. Впрочем, зато мы видели в предыдущем действии, что с Лизой он абсолютно откровенен – и особенно откровенность эта проявится в конце пьесы, в 12-м явлении четвертого действия, когда, опять заигрывая с горничной, он скажет и о том, что думает о Софье (Я в Софье Павловне не вижу ничего завидного. Дай Бог ей век прожить богато, любила Чацкого когда-то, меня разлюбит, как его), и о том, что ему завещал отец (угождать всем людям без изъятья, и собаке дворника, между прочим, тоже). Но ведь вот что любопытно! Здесь, в 3-м явлении третьего действия он столь же откровенен и вовсе не бессловесен с Чацким! Он, подобно Фамусову и Скалозубу, как истинный философ судит о способах достижения чинов. Его талант – это умеренность и аккуратность, а цель и впрямь семейство осчастливит, потому что цель эта и награжденья брать, и весело пожить. Но интересно, на наш взгляд, то, что Молчалин, который считает, будто в его года не должно сметь свое суждение иметь по единственной причине, что в чинах мы небольших, хотя, как скажет Чацкий, и не ребяты, – этот самый Молчалин очень даже смеет не только откровенничать с Чацким, но и давать ему советы:

К Татьяне Юрьевне хоть раз бы съездить вам.
Ну, право, что бы вам в Москве у нас служить?
Ведь надобно ж зависеть от других.

А еще: Вот сам Фома Фомич... – это уже он, а не Фамусов предлагает образец для подражания – слог его здесь ставят в образец! Когда Молчалин произносит свое В чинах мы небольших, он, похоже, местоимением мы объединяет себя и Чацкого, которому, как считает Молчалин, не дались чины, по службе неуспех. Да, Чацкого Молчалин не боится, не видит в нем соперника ни на общественном поприще, ни на любовном. Но и Чацкий в нем ни соперника, ни достойного противника не видит. Мы-то знаем, что напрасно Чацкий Молчалина недооценивает. Бросив пророческую фразу он дойдет до степеней известных, Чацкий сам не придает ей того глубокого смысла, который видим в ней мы, читатели-зрители. С такими чувствами! С такой душою любим!.. Обманщица смеялась надо мною – вот вывод, который делает (и ведь не может не сделать!) бедный Чацкий. А Молчалин, в отличие от самого простодушного обладателя эдакого ума, очень точно положение Чацкого в обществе оценивает и настолько не боится бывшего возлюбленного Софьи, что не дает себе труда притворствовать и лицемерить, – Чацкий для него не опаснее служанки Лизы.

А вообще третье действие – это вечер в доме Фамусова: гости приезжают, разговаривают, порой спорят, проявляют скрытое недовольство друг другом. Вспомним, как графиня-внучка, приехав уже после Горичей и Тугоуховских, говорит: Мы первые! – и княгиня не без оснований замечает: Вот нас честит. Про фамусовских гостей мы уже говорили, разбирая список действующих лиц и отмечая выразительность их фамилий; обратили внимание также и на обилие женщин и девушек-невест. Именно они, дамы-покровительницы и их дочки, способствуют созданию идеала мужа-мальчика, мужа-слуги, прелестного мужа, чей ум должен быть строго ограничен идеей блага семейства. Ум же, не ограниченный домашними заботами, естественно осмысляется как чумной.

В третьем действии Чацкий так или иначе сумеет сказать неприятное всем, даже Наталье Дмитриевне, хотя с ней он поначалу почти флиртует (явление 5), а потом призывает ее мужа, Платона Михайловича, вспомнить прошлое и вернуться в полк. Вот этот-то совет Чацкого и будет для Натальи Дмитриевны верным признаком его безумия.

Не менее замечателен и разговор Чацкого с графиней-внучкой, не без сарказма поинтересовавшейся, не женился ли он в чужих краях на какой-нибудь искуснице модных лавок, подобно тем нашим, которые без дальних справок там женятся. Ответ Чацкого, конечно, трудно назвать любезным:

Несчастные! должны ль упреки несть
От подражательниц модисткам?
За то, что смели предпочесть
Оригиналы спискам.

Между прочим, в этой короткой реплике проявляется очень важная сторона личности Чацкого: свободный человек, он не переносит на дух любого проявления рабства. Ведь рабство для Чацкого – это далеко не только крепостное право, о котором он и говорит как-то вскользь, но и стремление жить по чужим образцам, примерам, стереотипам. Конечно, Чацкий вообще глупостей не чтец, но пуще, обратите внимание, образцовых, как скажет он Молчалину. По Чацкому, дело вовсе не в том, что московские барышни хуже модисток, а в том, что они подражательницы. Именно об этом и будет заключающий третье действие монолог Чацкого – тот самый, произнося который он обнаружит, что его никто не слушает: все в вальсе кружатся с величайшим усердием. Эпизод с французиком из Бордо так раздражит Чацкого не тем, конечно, что москвичи радушно принимают иностранцев, но тем, что Россия, даром что победила Наполеона, воспринимается человеком из города Бордо как своя провинция: ни звука русского, ни русского лица. Чацкий очень разгневан. Он честит в этом монологе не только преклоняющихся перед всем французским княжон и всех тех, кто отказывается от родного языка (тот, на котором они говорят, он со свойственным ему остроумием назвал в первом действии смесью французского с нижегородским). Он ругает и европейскую одежду, предлагая отказаться от фраков (хвост сзади, спереди какой-то чудный выем) и, видимо, вернуться к кафтанам да заодно и к бородам. В какой-то момент даже может показаться, что это – про кафтаны, фраки, бритые подбородки – говорит не Чацкий, а сам Фамусов. Но нет! Это говорит именно Чацкий, вечный странник, надо думать, не пренебрегающий ни иностранными языками, ни чужеземными искусствами и учениями. Монолог Чацкого направлен не против заграницы, а против пустого, рабского, слепого подражанья!

Проповедь Чацкого – а он в большинстве своих монологов именно проповедует – это проповедь свободы – свободы в самом высоком смысле этого слова – свободы разговора, мысли, чувства. Именно отсюда его, Чацкого, ненависть к образцам как серьезным, так и шутовским.

Чацкий резонерствует, но роль резонера ему, в отличие от Стародума, не дается. Не его противники – мучителей толпа, а он сам оказывается в третьем действии в смешном положении. Когда Чацкий на фамусовское Ты нездоров отвечает: Да, мочи нет, – и Фамусов, и Хлестова, и Наталья Дмитриевна – все уже знают, что он сумасшедший; сплетня, метко пущенная в толпу Софьей, разлетелась. А все те, кто спорил, ссорился, не мог сойтись в вопросе о том, сколько душ у того же Чацкого, триста или четыреста, кто обижался друг на друга и сетовал на то, что глухота – большой порок, все те, кому нравился или не нравился Скалозуб, – все они тут же объединились, легко согласились, что юноша, который говорит, как пишет, и не торопится вписаться в полк шутов, – безумный по всему.

Продолжение следует