Комедия Грибоедова «Горе от ума»

Беседа шестая

ЧЕТВЕРТОЕ ДЕЙСТВИЕ: «РАЗВЯЗКА»

В 3-м действии и любовный конфликт, и противостояние умов достигают кульминации. Софья, навсегда запирая дверь для влюбленного в нее Чацкого, отворяет ее для равнодушного к ней Молчалина; «единственного здравомыслящего», по мнению самого Грибоедова, человека объявили безумным все 25 глупцов.

После кульминации действие стремительно движется к развязке. Начатое на рассвете, оно подходит к концу. Четвертый акт – и Чацкий скажет:

Ну, вот и день прошел, и с ним
Все призраки, весь чад и дым
Надежд...

Гости, кажется, разъезжаются: покидают Фамусова недовольные графини Хрюмины, печальный Платон Михайлович с женой, которая «гневаться изволит», но именно в это время – пожалуй, как и Чацкий, не вовремя – является герой по фамилии Репетилов. Кого же он повторяет, пародирует? Явился, мы уже сказали, не вовремя, как и Чацкий. «При самом входе, – гласит ремарка, – падает со всех ног и постепенно оправляется». Падение на сцене создает, конечно, комический эффект, очень характерный для водевиля. Но, вспомним, Чацкий тоже «падал сколько раз» на пути в Москву, да и падение Молчалина с лошади не прошло незамеченным. Пушкин недоумевал по поводу Репетилова: «Кстати, что такое Репетилов? В нем 2, 3, 10 характеров».

Какие же это характеры? К Чацкому у Репетилова «влеченье, род недуга, любовь какая-то и страсть». Слова ум, умнейший, даже умишко являются чуть ли не ключевыми в его монологах. Заметим, что именно Репетилов, а не Чацкий – член «секретнейшего союза», некоего тайного общества. Именно в нем, в Репетилове, а не в главном герое, как утверждал Грибоедов на следствии, отражены черты будущего декабриста, а через отношение к нему Чацкого – мнение главного героя о всякого рода тайных обществах. Конечно, на следствии чего не скажешь, но все-таки есть ведь это в комедии! Репетилов одновременно и пародийный двойник Чацкого, и его пародийный же антипод.

Мы уже говорили об обостренном неприятии рабства, свойственном Чацкому, – он не приемлет никаких стереотипов, образцов для подражания. Но как Молчалин советует Чацкому почитать образцовые творения Фомы Фомича, так и Репетилов рекомендует ему сочинения некоего Ипполита Маркелыча Удушьева (тоже хорошая фамилия!): «Прочти, братец...». Впрочем, Удушьев этот интересен и тем, что «он не пишет ничего». Еще многих людей для полезных (не в практическом, боже упаси, но в интеллектуальном плане) знакомств предлагает Репетилов Чацкому: Воркулова Евдокима, князь Григория, братьев Левона и Бориньку и того «ночного разбойника, дуэлиста», которого «не надо называть, узнаешь по портрету», – и современники действительно узнавали Федора Толстого, известного «Толстого-американца». Все они шумят, как, помнится, шумела Лиза, шумели старички, о которых с таким же восторгом, как Репетилов о своих друзьях, рассказывал Фамусов. «Кричим – подумаешь, что сотни голосов!..» – хвастает Репетилов, а Чацкий спрашивает:

Да из чего беснуетесь вы столько?

Любопытно это слово – беснуетесь, вложенное в уста Чацкого Грибоедовым. Задолго до Достоевского увидит автор «Горя от ума» признаки бесовщины в любителях различных тайных обществ и союзов, к которым, похоже, герой его не принадлежит и принадлежать не будет.

А на Молчалина Репетилов все-таки похож, даром что Алексей Степаныч не то что не шумит, но и ходит «всегда на цыпочках». Любопытно, что Репетилов-то оставил «службу и чины» именно по той причине, которую Молчалин готов принять как уважительную. Помните, он спрашивает Чацкого:

Вам не дались чины, по службе неуспех?

Так вот это – о Репетилове:

И я в чины бы лез, да неудачи встретил...

Неудачи бедный Репетилов встретил и обратившись к женскому покровительству, вернее, женившись из карьерных соображений, но... «приданого взял – шиш, по службе – ничего. Тесть немец, а что проку?».

Итак, кого повторяет Репетилов? Всех. И правда, много характеров. Есть, конечно, что-то от «этих господ», которых Фамусов и его гости опасаются. Недаром Загорецкий, при котором порядочным людям, как предупреждал Платон Михайлович, лучше поостеречься, потому что он «переносить горазд», проявляет к Репетилову почти профессиональный интерес:

Извольте продолжать, вам искренне признаюсь,
Такой же я, как вы, ужасный либерал!

Впрочем, опасаются Репетилова зря. В нем, как в Молчалине, «Загорецкий не умрет», и «продаст» он того, кому только что клялся в любви («в мире не найдешь себе такого друга, такого верного»...), при первой же возможности. Интересно, что, предавая, он «затыкает себе уши»:

Простите, я не знал, что это слишком гласно.

Вот и развязка главного конфликта: как бы ни апеллировали к уму многочисленные персонажи комедии, как бы ни относились к Чацкому изначально, но «единственного здравомыслящего человека» объявили безумным, и все, абсолютно все отвернулись от него – и друзья, и недруги. Нужна ли еще какая-нибудь развязка этому конфликту? Можно ли назвать конец комедии открытым? Явится ли продолжением пьесы, ее, так сказать, пятым актом то, что некоторое время спустя произойдет на Сенатской площади? Вряд ли. Чацкий – человек-одиночка, и любой вид «многолюдства» ему тяжек – в том числе, думается, и многолюдство площади.

Чацкий на одиночество обречен, и не случайно противостояние умов так тесно переплетено с конфликтом любовным. Сплетня, которой никто не верит, но все повторяют, вернее, не сплетня, а клевета, создана Софьей – этой неглупой, как указывал автор, возлюбленной Чацкого. Так кто же она – девушка, воспитанная, подобно Татьяне Лариной, на французских романах, любящая, смелая, обманутая, оскорбленная, преданная, но и изменница, предательница, лгунья, способная – из мести? от скуки? от страха? – оклеветать Чацкого, которого (свидетельствуют и Лиза, и Молчалин) «любила... когда-то»?

Пушкин писал: «Софья начертана не ясно: не то ..., не то московская кузина». Поэт не боялся сильных выражений, но, что интересно, в этом же письме к Бестужеву (конец января 1825 года), которое мы уже неоднократно цитировали, он настоятельно рекомендует «драматического писателя судить по законам, им самим над собой признанным». Пушкин прочитал грибоедовскую комедию не раньше 11 января 1825 года («Горе от ума» ему привез Пущин), и уже 28 января пишет о ней Вяземскому: «Читал я Чацкого – много ума и смешного в стихах...». И Бестужеву примерно тогда же: «Не осуждаю ни плана, ни завязки, ни приличий комедии Грибоедова... о стихах не говорю, слушая его комедию, я не критиковал, а наслаждался». Пушкин в эту пору работает над «Борисом Годуновым» и как бы заклинает всех – не только широкую публику, но и главных своих читателей – друзей – судить его именно по этому им же сформулированному закону. Пьеса Грибоедова захватывает Пушкина не только как читателя, который, «слушая <...>, наслаждался», но и как драматического писателя, прокладывающего новый путь в драматургии, и как автора не просто романа, но романа в стихах (помните, «дьявольская разница»?), на долгие годы определившего идейную структуру русского романа вообще. Работа над «Борисом Годуновым» только начата, а труд многолетний близится к середине. Третья глава уже написана, уже внук Филипьевны отнес Онегину письмо Татьяны, уже Онегин его прочитал и «живо тронут был», уже, увидев Онегина, «как огнем обожжена, остановилася она». К середине января 25-го года написано начало четвертой главы, и Пушкин уже знает (и читателю поведал), как прошла «нежданная встреча», которую он долго был «пересказать не в силах»... Пушкинская Татьяна – героиня идеальная и в то же время абсолютно живая, достоверная. Он, автор, как и читатель, как и Онегин, кажется, не может предугадать как ее поступков, так и сюрпризов судьбы – что-то дальше будет: погибель, одиночество в деревне, замужество? Читая комедию, размышляя о Софье, Пушкин не может не думать о Татьяне, которая еще не сделала своего выбора. Наверное, образ Софьи удивляет Пушкина некоторой неопределенностью. Ведь самое интересное в Софье – это ее обыкновенность, тривиальность. Татьяна, ровесница и современница Софьи, отличается от грибоедовской героини не только твердостью своей нравственной позиции, но и внутренней свободой. Потом, уже в восьмой главе, мы узнаем, что «для бедной Тани все были жребии равны», но выбор свой она сделала сама, а потому, никого не виня, никого не предавая, не мстя никому и не лукавя, она сказала свое знаменитое

Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна.

Пушкинская Татьяна ни на кого не похожа не только в деревне, где она и «в семье своей родной казалась девочкой чужой», и не только в столице, потому что «все тихо, просто было в ней», – взрослая Татьяна не похожа и на книжных героинь, которыми в юности «воображалась». Внутренняя свобода, которая позволяет Татьяне совершать экстравагантные поступки, характерные для романтической героини, определяет и ее жизненный выбор – путь самый обыкновенный, как у ее матери, как у няни: она отправляется на ярмарку невест и выходит замуж за толстого генерала. Это происходит, как мы помним, в VII главе, и Пушкин, кажется, вводит ее именно в фамусовское общество: московские тетушки и бабушки, княжна Елена, у которой «все тот же тюлевый чепец», Лукерья Львовна, которая «все белится», и Любовь Петровна, лгущая «все то же», те же у них мужья и шпицы – те же, что и у Хлестовой, у Натальи Дмитриевны. Цитируя «Горе от ума», Пушкин как бы подтверждает описанное Грибоедовым, соглашается с ним, а выдавая свою Татьяну за «этого генерала» – то-то бы Фамусов обрадовался, если бы она была его дочкой! Пушкин показывает именно независимость своей героини. Внешне, казалось бы, следуя чужим нормам и даже воплощая в жизнь чужую мечту (в замужестве – Фамусова о Софье), Татьяна остается собой. Да и про генерала Пушкин не забудет сообщить, что, в отличие от Скалозуба, он получил награды не за то, что «засел в траншею», а за то, что «в сраженьях изувечен».

Итак, грибоедовская комедия повлияла на развитие сюжета в «Евгении Онегине», а сопоставление с Софьей помогло Пушкину высветить очень для него важные черты характера его любимой героини – те черты, которых нет у Софьи.

Отсутствие цельности в характере грибоедовской героини («не то..., не то московская кузина») оказалось не упущением автора комедии, но главной особенностью его персонажа, абсолютно нового для литературы того времени и, между прочим, особняком стоящего и во всей русской литературе XIX века, где, следуя не грибоедовской, но пушкинской традиции, писатели воплощали положительный идеал именно в женском образе.

Вопрос кто она?, с которого мы начали разговор о Софье, окажется не столь сложен, если принять эту версию: неглупая девушка, дочь своего отца, следующая его примерам, и своей матери, на которую она, по свидетельству Фамусова, похожа:

Ни дать, ни взять она,
Как мать ее, покойница жена.
Бывало, я с дражайшей половиной
Чуть врознь: – уж где-нибудь с мужчиной!

И еще: воспитанница мадам Розье, усвоившая ее уроки; приятельница Натальи Дмитриевны, мечтающая о «прелестном муже»-невольнике; племянница той самой тетушки, у которой «молодой француз сбежал... из дома», сознающая, что и о ней так же потом заговорят. Софья так же, как и Молчалин, знает, что «злые языки страшнее пистолета»; как и все, вхожие в фамусовский дом, Софья не считает возможным мезальянсы вроде женитьбы танцмейстера «хоть на какой-нибудь княгине». Софья – и так бывает с книжными героинями – разочаровалась в Чацком, который смеялся и шутил; разочаровалась и в Молчалине, который не шутил и не смеялся, – теперь воспоминания о бывшем возлюбленном – «как острый нож оне».

Софья, как и Татьяна, начитанная барышня, но романы не определили ее характера, хотя и повлияли на ее речь, определили во многом ее лексику, манеры, даже больше – ее теперешний возлюбленный на первый взгляд похож на романного героя – недаром он так органически «вписывается» в ее абсолютно книжный, придуманный сон. Заметим, что сон, созданный Пушкиным, конечно, уже после прочтения комедии, Татьяна в самом деле видит, отсюда его особое обаяние. Конечно, читатель-зритель не вправе осуждать Софью разлюбившую, Софью обиженную. Однако читатель видит и другую Софью – Софью, мстящую исподтишка, Софью, предающую не только любовь, но и старую дружбу, Софью-сплетницу, наконец, Софью-клеветницу. Софья ведает что творит, и ее злой язык и вправду поражает Чацкого страшнее пистолета.

Софья Фамусова оказывается вдохновительницей «толпы мучителей» Чацкого – той самой толпы, которую, следуй она канонам литературным, и сама должна была бы презирать или хотя бы бояться. Но не боится – она сама плоть от плоти, кровь от крови всех этих старух, стариков, старых дев и молодых дам и невест. Нет, «девочкой чужой» она в мире, где живет, никогда не будет, а потому не о ней, тривиальной даже в своих переживаниях, написана эта пьеса.

Главный герой ее – Чацкий, современник Грибоедова и Пушкина, Онегина и Ленского, счастливый в друзьях, которые где-то там, за пределами пьесы, живут и пишут «свободно и свободно»; несчастливый в любви; странник, ищущий ума и уголка для «оскорбленного чувства».

Современник Грибоедова и Пушкина, он то ли принимал, подобно первому, участие в Отечественной войне, то ли, подобно второму, только видел, как «текла за ратью рать», и вспоминал, как

Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас.

Ни того, ни другого доказать мы не можем.

Герцен видел в Чацком, хоть и с некоторыми оговорками, тип декабриста, предполагал, что дальнейший его путь – это Сенатская площадь и Сибирь. Нам это кажется сомнительным по причинам, уже названным, но полностью отрицать эту возможность мы не можем.

Статью «Мильон терзаний» Гончаров писал в 1872 году и не только дал прекрасный разбор комедии, но особенно горячо защищал Чацкого. «И один в поле воин, если он Чацкий» – вот что пишет автор «Обломова» тогда, когда, казалось бы, время Чацких давно прошло. Так проявилась тоска по Чацкому – простодушному, остроумному, всегда готовому вступить в беседу, в спор, невероятно открытому – как в проявлении чувства, так и в речах. Кто в литературе второй половины века пришел ему на смену? В какой-то мере его чистоту, простодушие, даже нежелание прислуживаться унаследовал Илья Ильич Обломов. А его готовность «ума искать и ездить так далеко», может быть, Штольц? Бунтарство – Раскольников, стремление изменить нравы – герои Чернышевского? Черты Чацкого, но одновременно и Молчалина есть в Глумове, герое пьесы Островского «На всякого мудреца довольно простоты». Есть они и в тургеневском Рудине, страннике и идеалисте, погибшем на чужих баррикадах. И все-таки ни в ком из этих героев не возродился весь Чацкий – с его почти детским упрямством («Не образумлюсь, виноват»), с его чувствительностью («Я вас без памяти люблю»), с его жаждой подвига («Кто б тогда за всеми не повлекся»), с его неумением «верить поневоле».

В статье «Мильон терзаний» одновременно ощущается и тоска по Чацкому, и сознание вневременности открытого Грибоедовым человеческого типа. Какого типа? Декабриста? Да вряд ли он выйдет на Сенатскую площадь, а если и выйдет, то, верно, как Кюхельбекер, почти случайно, или, лучше, нечаянно оказавшись вместе с друзьями перед самым восстанием. Так (и только так!) мог оказаться замешанным в дело декабристов Пушкин. Чацкий, пренебрегающий общественным мнением и действительно независимый от пресловутых «всех», только в одном случае может за этими «всеми» повлечься – если впереди подвиг, слава, опасность. Да, он, наверное, мог бы оказаться участником мятежа, потому что

Мятеж не может кончиться удачей –
В противном случае его зовут иначе.

(Джон Харингтон. Пер.С.Маршака.)

А среди победителей Чацкого мы вряд ли когда-нибудь найдем: ведь его ум может принести ему только горе – так сказал Грибоедов в названии комедии.

Как не можем мы определить рамки, границы вечно инакомыслящему Чацкому, так не определим мы ни рамок, ни границ для комедии Грибоедова. Наряду с элементами классицизма – единство места, времени, частично – действия развивается конфликт романтический. «Мучителей толпа» и одинокий герой, обремененный «мильоном терзаний», странник до начала повествования, беглец и изгнанник в конце пьесы – все это кажется уже не классицистической комедией, но романтической драмой.

Впрочем, о каком единстве действия может идти речь, когда даже во второстепенном Репетилове «2, 3, 10 характеров», а сойтись в едином мнении по поводу ума главного героя мы до сих пор не можем? Если говорить о Чацком как о романтическом герое, то нельзя не отметить, что для одинокого героя он слишком «в друзьях счастлив» и что поведение его носит все-таки типический характер.

В комедии «Горе от ума» не просто изображены нравы, даны портреты, но разработаны именно типы, или, как скажет потом Гоголь, «роды» людей. Любопытно, что склонность к обобщению есть почти у всех героев комедии. «Как все московские», – определяет тип Фамусова Лиза. «Эти господа», – твердо произносит Фамусов. «Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей», – говорит об идеале московских барышень Чацкий. Именно к этому типу относится его давнишний друг, а теперь «прелестный муж» Натальи Дмитриевны – Платон Михайлович. Невероятное количество внесценических персонажей, введенных Грибоедовым, создает ощущение огромности мира за пределами фамусовского дома. Есть Чацкий, который «если б захотел, так был бы деловой», – но он не хочет, но есть и двоюродный брат Скалозуба, который «службу вдруг оставил», хотя «чин следовал ему». Есть племянник княгини Тугоуховской князь Федор, учившийся в «Пе-да-гогическом» институте, где «упражняются в расколах и безверьи профессоры», – он, этот племянник, тоже, как и Чацкий, «чинов не хочет знать». Есть и все эти странствующие или живущие в деревне господа.

Однако есть и те, из кого состоит

....Мучителей толпа,
В любви предателей, в вражде неутомимых,
Рассказчиков неукротимых,
Нескладных умников, лукавых простяков,
Старух зловещих, стариков...

Для Чацкого они – «зловещие старухи, старики», а для Фамусова – «наши старички» с женами, сынками, внуками – все те «московские», на которых есть «особый отпечаток», как и на самих Павле Афанасьевиче и Софье Павловне.

Итак, расширение географического и временного пространства, множественность, неоднозначность характеров, отмеченная Пушкиным, равно как и отсутствие или скорее некоторая неопределенность плана, – все это вместе и создает ощущение огромности мира в комедии, определяет и масштаб ее конфликта.

Любовная интрига, в которую, как в шкатулку, вставлена политическая комедия; противопоставление умов, этой любовной интригой обостренное, – вот конфликт комедии, написанной о людях, живших в начале двадцатых годов позапрошлого века. Грибоедов, бесспорно, создает атмосферу исторической достоверности.

Однако все эти исторические костюмы, так же как и детали, указывающие на определенную эпоху, – все это оказывается таким же условным, как и часы с переведенными стрелками, которые так и стоят в гостиной, представляющей собой сцену.

Время комедии все еще длится.