ЖИЗНЬ ЯЗЫКА

Б.Ю. НОРМАН,
доктор филологических наук,
зав. кафедрой теоретического и славянского языкознания Белгосуниверситета

Анализ высказывания и языковая компетенция

Когда языковед, будь то учитель-словесник или ученый-лингвист, анализирует предложение (высказывание), он в каком-то смысле повторяет путь, которым идет обычный человек (носитель языка), стремящийся понять данную фразу. В то же время обычный человек, читающий или слышащий текст и желающий его понять, должен осуществить, хотя бы в минимальной степени, его лингвистический анализ. Конечно, этот человек может не знать терминов «подлежащее», «сказуемое», «эллипсис», «соподчинение» и т.п., но он обязан соотнести высказывание с той или иной синтаксической моделью, заложенной в коллективном языковом сознании, расчленить высказывание на части, распознать отношения между его членами, истолковать каждое слово в определенном значении и т.д. – иначе он не станет обладателем искомого смысла. Тем самым можно сказать, что восприятие текста и его лингвистический анализ («разбор») представляют собой соотносимые, в чем-то сходные процессы.

Попробуем показать это на простом примере – цитате из стихотворения Н.А. Некрасова «Крестьянские дети»:

В лесу раздавался топор дровосека.

Пример действительно общеизвестный («хрестоматийный»), все его прекрасно знают и понимают. И все же попытаемся взглянуть на него наивными глазами неопытного человека (например, ребенка) и спросим: а как это – «раздавался топор»? Разве топор может раздаваться? Вот если бы голос раздавался – тогда ясно. А топор? «Ну, это просто, – скажет нам любой носитель русского языка. – Имеется в виду звук, т.е. стук топора». Ах, вот оно что! Значит, приведенная фраза означает: ‘В лесу раздавался звук топора дровосека’.

А слово топор, оказывается, может приобретать в тексте значение ‘звук топора’. Но достаточно ли это объяснение для понимания фразы? Ведь топор сам по себе не звучит, и в огромном количестве речевых контекстов значение слова топор никакого «звукового» компонента содержать в себе не будет (ср., например: Я купил себе на базаре топор). Может быть, все дело здесь в соседе слова топор – глаголе раздаваться? Ведь он-то обозначает звук?

Попробуем видоизменить контекст в нашем примере, т.е. проводить то, что в свое время Л.В. Щерба называл лингвистическим экспериментом [1, с. 31–39]. Можно ли сказать по-русски: В шкафу раздавался топор дровосека? Под лавкой раздался топор дровосека? Когда я покупал топор, он раздался? Нет, это невозможно. Топор звучит только тогда, когда его используют как орудие, когда им работают – например, рубят дрова. (Говоря научным языком, сема «звук» в значении слова топор может быть актуализирована только одновременно с семой «работать».) Поэтому фраза типа В шкафу раздавался топор дровосека может оказаться осмысленной и реальной только в каком-нибудь фантастическом, сказочном тексте – например, если бы речь шла о том, что какой-то мальчик-с-пальчик, сидящий в шкафу, рубит дрова...

Итак, дело не в глаголе раздаваться, а во внутреннем устройстве значения слова топор. Топор – инструмент, им работают, а побочным следствием этой работы является звук. Вот какая смысловая цепочка объясняет появление у слова топор значения «звук топора». И в целом наша фраза получает следующее, более полное истолкование: ‘В лесу раздавался звук топора, которым работал дровосек’.

Но для дровосека работать топором – это не то же самое, что работать топором, скажем, для плотника или тем более для мясника. Для дровосека работа –это рубить дрова. Поэтому цитату из Некрасова лучше истолковать так: ‘В лесу было слышно, как дровосек рубит дрова’. Или еще лучше: ‘Было слышно, как в лесу дровосек рубит дрова’.

Вот теперь мы уже, кажется, получаем искомый смысл или, во всяком случае, приближаемся к нему. Но неужели – возникает вопрос – не филолог, а обычный человек, держащий перед глазами страницу Некрасова или воспроизводящий стихотворение по памяти, тоже должен пройти все эти мысленные ходы, все этапы анализа? Да, по-другому нельзя. Конечно, носитель языка не фиксирует свое внимание на отдельных этапах, и многие операции за него как бы проделывает сам язык (например, автоматически соотнося «инструмент» с соответствующей «работой», а ту, в свою очередь, с производимым при этом «звуком»). Но если не выполнить какое-либо из приводившихся условий анализа, то смысл фразы невозможно будет понять – как не понимаем мы в обычной ситуации искусственную фразу типа В шкафу раздавался топор дровосека.

Самое же удивительное при этом, что в нашем переводе указанной цитаты на «смысловой язык» вообще отсутствуют слова топор и раздаваться, которые присутствуют в исходном тексте. Можно сказать и по-другому: поразительно то, что в тексте у Некрасова вообще не упоминаются слова рубить и дрова; все они как бы скрыты, «зашифрованы» в словах топор и дровосек!

Мы убеждаемся, таким образом, в том, что значение слова – очень сложная структура. В ней одни элементы как бы очевидны и бесспорны, они находятся на виду, на переднем плане – например, семантический элемент «орудие» в значении слова топор. Другие же элементы, до поры до времени скрывающиеся в тени, при определенных условиях могут активизироваться, становиться важными, даже первостепенными. Так происходит, в частности, с элементами «работа» и затем – «звук» в значении того же слова топор. Кроме того, мы обнаружили, что смысловое содержание текста может быть значительно богаче, сложнее формально представленной структуры. В своем анализе и лингвист, и рядовой носитель языка действуют, так сказать, по принципу «два пишем – три в уме»: в сравнительно простой, лаконичной структуре высказывания они стремятся вскрыть глубинные взаимоотношения между языковыми единицами.

Однако, строго говоря, анализ выбранной нами цитаты еще не завершен. Мы остановились на том, что дровосек рубит дрова. Но что значит – «рубить дрова»? Дрова – это, по словарю Ожегова, «пиленые и расколотые деревья, употребляемые как топливо» [2, с. 147]. Что же, дровосек в лесу рубит «пиленые и расколотые деревья...»? Как-то нелогично это. Нет, он рубит там как раз не дрова, а деревья – то, что только потом будет распилено и расколото, чтобы пойти на топку. Почему же мы все-таки говорим рубить дрова? Может быть, дело тут в случайных и индивидуальных языковых непоследовательностях, своего рода «изюминках», создающих неповторимое своеобразие языка? В самом деле, почему по-русски говорят дрово-сек, а не древо-сек? И, наверное, правильнее было бы говорить рубить деревья, но колоть дрова...

По сути же мы сталкиваемся здесь с одним общим языковым парадоксом. Во многих речевых контекстах присутствует нелогичность, которая обнаруживается при углубленном анализе высказывания. Например: Крестьянин косит сено. Но как крестьянин может косить сено? Ведь сено – скошенная и высушенная трава для корма скота, это то, что еще только должно получиться в результате деятельности крестьянина! Или: Хозяйка варит суп. Но фактически она варит то, чего нет. Суп еще только получится в результате деятельности хозяйки, а варит она (в воде), строго говоря, мясо, овощи, крупу и т.п. Получается, что в примерах типа Крестьянин косит сено и Крестьянин кормит корову сеном, а также Хозяйка варит суп и Хозяйка ест суп мы имеем дело с разными значениями слов сено и суп! В частности, в первом случае сено означает просто «трава», а во втором – «скошенная и высушенная трава» и т.д. Носитель языка обычно этого не замечает, но это так! И с подобной многозначностью мы сталкиваемся регулярно. Известный белорусский языковед В.В. Мартынов называет данное свойство языковых единиц неопределеннозначностью [3, с. 83–91].

Примеры такого рода можно истолковать несколькими способами. Вот первый из них: считать, что глаголы, обозначающие «созидательную» деятельность – косить, варить, строить, шить, вязать и т.п., содержат в себе как бы намек на результат этой деятельности (говоря по-другому, включают в себя сему «креативность»). Косить (о траве) значит не просто «срезать», но «срезать, чтобы получилось...». Варить (о супе) значит не просто «держать в воде на огне...», а «держать в воде на огне, чтобы получилось...» и т.д. Тогда вся «неопределеннозначность» снимается, исчезает. Другой способ – находить скрытые семы в значениях существительных. Например, можно считать, что в значении слова сено (косить сено) заложен семантический элемент «трава» (трава составляет материальную основу сена), а в значении слова суп (варить суп) содержатся элементы «мясо, овощи, крупа, вода, соль...» (т.е. ингредиенты супа). И при необходимости (в частности, в приведенных нами примерах) эти элементы актуализируются, выходят на передний план и «заслоняют» собой все остальные. Сено начинает означать «трава»... Третий способ объяснения приведенных примеров – восстанавливать до максимальной полноты синтаксическую структуру высказывания, которая перед тем «подверглась сокращению» в ходе речевой деятельности говорящего. Например, можно объяснять фразу Крестьянин косит сено как результат преобразования более сложной конструкции Крестьянин косит траву, для того чтобы получить сено (или: ...из которой получится сено и т.п.). Важно подчеркнуть, что все приведенные возможности смыслового анализа фразы взаимосвязаны: актуализация сем в составе лексического значения слова (т.е. их продвижение из «теневой зоны» в «центр» или наоборот) непосредственно связана с трансформацией синтаксической структуры фразы. Иными словами, развитие у слова того или иного переносного значения естественно имеет под собой в качестве предпосылки синтаксическое преобразование предложения.

Итак, окончательный вариант смыслового анализа цитаты, с которой мы начали наши рассуждения, выглядит так: ‘Было слышно, как в лесу дровосек рубит деревья’.

Понятно, что, подробно рассматривая процесс восприятия данной фразы рядовым носителем языка, мы пытались подкрепить его опытом собственно лингвистического анализа, как он представлен в современной научной литературе. В то же время, фокусируя свое внимание на путях и отдельных этапах анализирующей деятельности лингвиста, мы все время имели в виду те процессы, которые протекают в сознании обычного человека, читающего или слушающего текст. Но скажем прямо: пример, который был нами выбран для демонстрации данных связей, – это еще довольно простой случай. Процессы восприятия и смыслового анализа фразы нередко требуют значительно более напряженной интеллектуальной работы. Покажем это еще на одном примере из художественной литературы.

Под трофейную и отечественную музыку шаркала послевоенная танцплощадка (Ф.Искандер. Письмо). Опять-таки каждый из нас с легкостью понимает данное предложение. Однако благодаря чему это понимание достигается? Какие внутренние языковые условия и предпосылки способствуют тому, чтобы у читателя сформировался именно тот смысл, который хотел ему передать автор (писатель)? И, соответственно, какие «ходы», преобразования внутренней структуры высказывания должен вскрыть, выявить лингвист, анализирующий данное предложение?

Понятно, что под словом танцплощадка имеются в виду люди, посетители танцплощадки. Можно было бы на этом и остановиться: считать, что сложное, двусловное наименование посетители танцплощадки сокращается в тексте до однословного, более простого танцплощадка. Перед нами тогда был бы результат синтаксического преобразования – стяжения. Но следует сказать, что данный случай вообще довольно показателен, типичен для развития лексического значения слова. Название помещения очень часто используется в речи для обозначения людей, в нем находящихся (ср.: Весь зал встал; Аудитория слушала внимательно и т.п.). Как же происходит этот перенос значения, каков его механизм? Слово танцплощадка означает вообще «место, где танцуют, площадка для танцев». Но поскольку танцевать – действие, присущее людям, то в сознании носителя языка легко выстраивается цепочка: «место, где что-то делают» Ю «само действие» Ю «люди, осуществляющие это действие». И в результате в составе значения танцплощадка актуализируется, выходит на передний план сема люди. (Это похоже на только что приводившийся пример с цепочкой «инструмент» Ю «действие» Ю «звук».) Каждый язык обладает своей системой таких типовых образцов, путей развития переносных значений; их можно даже попытаться представить в виде списка [4, с. 68–73 и др.].

Далее: под трофейную и отечественную музыку. Естественно, под музыку означает «под звуки музыки»; к такому восстановлению смысловых фрагментов высказывания мы уже, можно сказать, привыкли. Но что имеется в виду под музыкой трофейной и отечественной? И вообще, разве музыка может быть трофейной? Конечно же, речь идет о трофейных и отечественных грампластинках (магнитофонных записей в ту пору еще не было). Так мы восстанавливаем еще один фрагмент смысла: ‘под звуки музыки, лившейся с трофейных и отечественных грампластинок...’.

Продвигаемся в нашем анализе далее: танцплощадка шаркала. Танцплощадка, как мы уже выяснили, – это «посетители танцплощадки», а шаркать значит, по словарю, «производить шорох трением при ходьбе», «придвигать одну ногу к другой...» [2, с. 728]. В нашем случае шаркать, очевидно, означает «танцевать, медленно передвигая ноги» (или: «приволакивая их, отчего возникает тихий шорох»). Как объяснить такой перенос значения? Опять-таки либо «синтаксическим» путем, как результат стяжения словосочетания (танцевала, шаркая Ю шаркала), либо «лексическим» путем – через развитие внутренней, семантической структуры слова. Поскольку шаркать означает «придвигать одну ногу к другой», а для танца это один из самых главных элементов, то сей глагол может в речи приобретать значение «танцевать». Любопытно, что в составе значения «шаркать» есть также семы «тихо» и «медленно», и это, по-видимому, также способствовало употреблению в тексте именно данного слова. Ведь в цитате речь идет, конечно, о танцах с сегодняшней точки зрения спокойных, медленных. При нынешней музыке шарканья просто не было бы слышно! И посетители дискотек скорее топают, чем шаркают. Вот какая богатая семантическая информация обнаруживается в глубине одного слова!

Остается выяснить еще, что означает определение послевоенная к слову танцплощадка. Читатель без труда восстанавливает описываемую ситуацию: речь идет о периоде после Второй мировой (или Великой Отечественной) войны – причем именно о первых годах после войны (танцплощадку 60-х годов уже нельзя было бы назвать послевоенной!).

Наконец, – это уже выходит за пределы чисто семантического анализа и сближается с задачами стилистики, – стоило бы обратить внимание на то, что соответствующая культурно-историческая атмосфера создается сразу несколькими «приметами времени»: танцплощадка, послевоенный, трофейный и даже шаркать – все эти слова как бы семантически согласуются друг с другом, поддерживают друг друга в своих функциях – и все это в пределах совсем коротенькой фразы!

Окончательный же ее смысл можно представить примерно таким образом: ‘Под звуки музыки, лившейся с трофейных и отечественных грампластинок, посетители танцплощадки танцевали, медленно и тихо передвигая ноги’. Конечно, наше толкование – по сравнению с цитатой из Ф.Искандера – получилось не столь лаконичным и «элегантным», но ведь мы перед собой такой задачи и не ставили. Нам важно было четче выразить смысл фразы и выявить особенности ее структурно-семантического анализа слушающим (читающим) и одновременно лингвистом.

Третий пример, который мы выбираем для анализа, еще сложнее. Он взят из газеты, и то, что эта газета – пятилетней давности, не имеет никакого значения. Опасения за судьбу реформ, рожденные букетом популистских акций Ельцина, плавно трансформировались в императив предупреждений о фашистско-большевистской опасности (Общая газета. 1996. № 8).

Конечно, все это предложение насквозь метафорично и рассчитано на читателя, склонного к разгадыванию интеллектуальных загадок: оно насыщено специальными словами и переносными значениями, включает в себя намеки и ассоциации, требующие от читателя наличия определенного отношения к описываемой ситуации. Вместе с тем можно сказать, что данный пример достаточно характерен для сегодняшних публицистических текстов, – в этом смысле ничего особенного в нем нет. И лингвист просто-таки обязан подробно проанализировать тот путь, который проделывает читатель газеты в своем желании постичь смысл напечатанного.

Скажем сразу: если ограничиться разбором предложения в его традиционном, школьном понимании – общая характеристика предложения, его главные члены, второстепенные члены, наличие причастного оборота и т.п., – то мы получим лишь условную схему, в крайне малой степени приближающую нас к пониманию смысла (опасения... рожденные букетом... трансформировались в императив...?). Детальный же структурно-семантический анализ фразы, подобный тому, что мы проводили по отношению к предыдущим примерам, занял бы, наверное, несколько страниц. Поэтому ограничимся указанием на самые важные и интересные особенности семантики употребленных слов.

В частности, в значении слова букет актуализируются семы «много», «внешний эффект» (которые при этом «забивают» основную, центральную сему «цветы»). В значении слова императив актуализируется сема «категоричность, неотвратимость, безусловность» (а центральные семы «повеление, приказ», «наклонение», «грамматический» и т.п. отходят в тень). Из всех значений слова судьба (по Словарю Ожегова их четыре [2, с. 635]) в данном контексте выбирается только одно: «будущее», «дальнейшее развитие». Выражение популистские акции означает ‘действия, имеющие своей целью повышение популярности (авторитета в массах)’. За словосочетанием императив предупреждений стоит смысл ‘категорично, со всей ответственностью предупреждать’. Фашистско-большевистская опасность означает в тексте ‘опасность возможной победы политических сил, возникших в результате слияния идейных принципов фашизма и большевизма’... Всю эту «дешифрующую» работу читатель проделает сам!

Конечно, читатель должен обладать и многими другими предварительными знаниями (говоря по-научному, пресуппозициями): он должен знать, кто такой Ельцин и кто такие фашисты и большевики, он должен догадываться, что под реформами имеются в виду отнюдь не изменения в орфографии, и т.д. Но это уже знания о внешнем мире. Нас же сейчас интересуют знания о языке, о механизмах преобразования синтаксической структуры, о правилах выбора значений слова и т.п. Это то, что сегодня называют языковой компетенцией, или языковой способностью, т.е. суммой знаний носителя языка, позволяющих ему почти без ошибок производить и понимать бесчисленное множество высказываний. В результате применения этих знаний читатель приходит примерно к такому пониманию приведенной цитаты: ‘Президент Ельцин совершал определенные действия, направленные на повышение его популярности. Их было много, но они были слишком эффектны, для того чтобы быть действенными. Это вызывало опасения за дальнейшее развитие политических и экономических реформ в России. Постепенно опасения окрепли и привели к тому, что сегодня некоторые политики категорично предупреждают: в стране возможна победа политических сил, возникших в результате объединения идейных наследников фашизма и большевизма’.

Понятно, это вытекает из всего хода предшествующих рассуждений, – что анализирующая деятельность читателя (и вместе с ним лингвиста) протекает по определенным образцам, моделям. Сюда относятся и заложенные в языковой компетенции способы преобразования структуры высказывания (вспомним: музыка с трофейных грампластинок Ю трофейная музыка и т.п.), и типы развития у слова переносных значений (сено – «трава», танцплощадка – «посетители танцплощадки» и т.п.). Но тогда что остается на долю самого носителя языка – говорящего и слушающего? Не уменьшается ли тем самым творческое начало в его деятельности, не сводится ли она, эта деятельность, к автоматическому воспроизведению некоторых шаблонов? На этот счет в лингвистике есть разные мнения. Один из крупнейших российских филологов новейшего времени М.М. Бахтин подчеркивал творческий характер процессов речепроизводства и речевосприятия. «Высказывание, – писал он, – никогда не является только отражением или выражением чего-то вне его уже существующего, данного и готового. Оно всегда создает нечто до него никогда не бывшее, абсолютно новое и неповторимое...» [6, с. 491]. Другой российский ученый, германист В.Г. Адмони, в любом, даже самом оригинально-авторском и «неправильном» высказывании видел проявление языковых моделей: «Конечно, в бесчисленных разновидностях своих речевых проявлений высказывание может чрезвычайно далеко отойти от исходной структуры предложения... Но всегда, во всех без исключения случаях, если мы остаемся в пределах человеческого языка, обнаруживаются хотя бы отдаленные связи между любыми формами речевого высказывания и типологией предложения в каждом языке» [7, с. 44]. Думается, что непримиримого противоречия между этими двумя мнениями нет, правы оба ученых. Речевая деятельность – это постоянное балансирование между тем, «что хочется сказать» и «как можно сказать» в данном языке, это компромисс между языковой компетенцией и речевыми интенциями (т.е. устремлениями) конкретного человека. Дело же лингвиста – показывать, как этот компромисс разрешается в каждом конкретном случае.

 Литература

1. Щерба Л.В. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании // Щерба Л.В. Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974.

2. Ожегов С.И. Словарь русского языка. Изд. 20-е, стереотипное. М., 1988.

3. Мартынов В.В. Принципы объективной семантической классификации // Реализационный аспект функционирования языка. М., 1995.

4. Апресян Ю.Д. Лексическая семантика. Синонимические средства языка. М., 1974.

5. Гинзбург Е.Л. Конструкции полисемии в русском языке. Таксономия и метонимия. М., 1985.

6. Бахтин М.М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках // Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. М., 1986.

7. Адмони В.Г. Система форм речевого высказывания. СПб., 1994.