ЯЗЫК ПИСАТЕЛЯ

Н.А. КОЖЕВНИКОВА

Превращения слова в прозе А.Платонова

Приметы эпохи в языке платоновской прозы

 Хотя язык Платонова явно отличен от языка его современников, он имеет и точки соприкосновения с ним. В прозе Платонова своеобразно воплотились те поиски нового языка, под знаком которых прошли начало и двадцатые годы XX  в. В это время популярной была идея затрудненной формы, которая вызвала к жизни заумный язык, словотворчество. Наиболее влиятельным направлением в это время была орнаментальная проза, многие писатели 20-х  годов «переболели» Андреем Белым. Своеобразие орнаментальной прозы обусловлено нагнетанием разнотипных тропов и развитием лейтмотивов. Отголоски словоупотребления, характерного для прозы начала XX  в. и, в частности, орнаментальной прозы, есть и в прозе А.Платонова.

Некоторые словосочетания, характерные для языка платоновского повествования, отсылают читателя к поэзии и прозе начала века.

Можно выделить несколько типов таких словосочетаний. Прежде всего это так называемые синэстетические сочетания, в которых объединяются свидетельства разных органов чувств, в обычной речи кажущиеся несоединимыми. Таковы у Платонова 20-х годов: душная тишина хаты; теплая тишина тьмы; прохладная прозрачность; звон белого солнца («Чевенгур»), в частности, необычайные сочетания с цветовыми прилагательными: чистые, голубые, радостные сны видел он («Потомки солнца»), синяя тишина («Сокровенный человек»), черная тишина («Чевенгур»), серый покой тихой комнаты («Город Градов»), синее лето («Котлован»).

Роднят язык Платонова с поэзией и прозой начала века и сочетания метафоры с метонимией реального признака предмета: На дальнем горизонте, почти на небе, блестела серебряной фантазией резкая живая полоса, как снег на горе («Епифанские шлюзы»); Дерево <...> берегло зеленую страсть листвы на больных ветках; Он шел среди серой грусти облачного дня («Чевенгур»).

Излюбленным языковым приемом символистов было и характерное для Платонова «отвлечение эпитета», т.е. замена эпитетов в атрибутивных сочетаниях отвлеченными существительными на -ние, -ость: у обоих была чернота волос и жалостность в теле; Захару Павловичу досталась пустота двух комнат; Над пустынной бесприютностью степи всходило вчерашнее утомленное солнце; Солнце всходило над скудостью страны («Чевенгур»).

Сходную природу имеет и своеобразное употребление качественных наречий, при котором они соотносятся по смыслу не только с глаголом, но и с существительным: Вечерние тучи немощно, истощенно висели («Чевенгур»); Мухи... усердно питаясь, сыто летали среди снега, нисколько не остужаясь от него («Котлован»).

Сближает прозу Платонова с прозой его ближайших предшественников и современников необычное употребление творительного падежа. Творительный падеж обозначает в таких случаях часть субъекта действия (или приданный ему элемент), с помощью которого на деле осуществляется действие: К ней (избушке) подходила девушка и маячила в синем сумраке красноватой юбкой («Маркун»); ...глубоко в землю вонзались фундаментами тяжкие корпуса заводов («Потомки солнца»); Кондаев гремел породистыми, длинно отросшими руками; Прокофий обернулся своим умным надежным лицом («Чевенгур»).

Приметой этой эпохи может служить и обилие сочетаний, основанных на звуковом сходстве слов: отстраняя порочную книгу прочь; котел еще катился по степи; торопимый общим терпением; простые пространства; в пустом и постном Чевенгуре; крестьянские кресты; семя размножения, чтобы новые люди стали семейством; под нужды семи семейств. В подобные словосочетания могут включаться и имена собственные: Про Дванова все забыли, и он двинулся пешком на Лиски («Чевенгур»). С орнаментальной прозой сближают прозу Платонова некоторые типы метафор: генитивные метафоры (парус революции, трюм одиночества, утюг труда, сюртук скуки), развернутые метафоры.

Использование некоторых устойчивых образов отсылает, впрочем, к гораздо более давней литературной традиции: Небо сияло голубым дном, как чаша, выпитая жадными устами («Ямская слобода»); ...его мысль исчезла от поворота сознания во сне, как птица с тронувшегося колеса; ...сердце сдало, замедлилось, хлопнуло и закрылось, но – уже пустое. Оно слишком широко открывалось и нечаянно выпустило свою единственную птицу («Чевенгур»). К традиции отсылает и передача чувств и внутренних состояний через образы огня, воды, цветения. Глагольные метафоры такого характера употребляются и в ранней, и в поздней прозе А.Платонова: В нем всегда горела энергия; сердце горело любовью; В нем цвела душа («Потомки солнца»); ...во мне мгновенно сгорела душа («В прекрасном и яростном мире»).

С творчеством предшественников и современников связывает Платонова не только характер отдельных тропов, но и способы их возникновения и использования в тексте. Как и у других писателей XIX–XX  вв., источник метафор и сравнений у Платонова – реалии изображаемого мира: Ночь ушла как блестящая кавалерия, на землю вступила пехота трудного походного дня («Чевенгур»). Развернутый троп в IX главе повести «Сокровенный человек»: Как почтовый чиновник, он не принимал от природы писем в личные руки, а складывал их в темный ящик обросшего забвением сердца, который редко отворяют, – кажется изысканной придумкой. Но в повести он опирается на конкретную бытовую ситуацию, описанную в предыдущей, VIII главе: Целую ночь он отдыхал от творчества, а утром пошел на почту сдавать письмо. – Брось в ящик! – сказал ему чиновник. – У тебя простое письмо! – Из ящиков писем не вынимают – я никогда не видел! Отправь из рук! – попросил Пухов. Реалии изображаемого мира становятся источником сквозных образов, связывающих разные планы изображения. Таковы озеро, сирота в романе «Чевенгур».

Традиционные образы и приемы словоупотребления, имеющие соответствия у предшественников и современников Платонова, оказываются у него в необычном окружении. Например, традиционное сравнение моря с зеркалом оказывается рядом с типично платоновским оборотом для загляденья: ...море уже было не то. Спокойное зеркало его, созданное для загляденья неба, в тихом исступлении смешало отраженные видения («Сокровенный человек»; ср. выражение предавался загляденью на них в «Чевенгуре»). В специфически платоновское окружение попадают и другие рассмотренные приемы, например, отвлечение эпитета: с высоты крыльца он видел лунную чистоту далекого масштаба, печальность замершего света и покорный сон всего мира, на устройство которого пошло столько труда и мученья, что всеми забыто, чтобы не знать страха жить дальше («Котлован»).

Книжная основа языка Платонова и ее деформации. Свертывания, развертывания, замены

И все-таки затрудненная форма у Платонова имеет иной характер и иное происхождение, нежели у его современников. Платонов почти не обращается к диалекту, к лексическим новообразованиям; из устаревших слов его устойчивое внимание привлекает разве что слово забвенный (забытый), которое включается в разнообразные сочетания: вспоминал одни забвенные, бесполезные события; забвенная страна, забвенное дерьмо, забвенная трава.

В основе повествования Платонова лежит книжная речь, неоднородная и многосоставная. Она вбирает в себя множество отвлеченных существительных. Отвлеченные существительные входят в состав многочисленных генитивных конструкций, в частности, конструкций, при помощи которых рисуется внутренний мир человека: тоска тщетности, с терпением любопытства, с трепетом опасности, робость уважения, с удовольствием уничтожения, в слабости изнеможения («Котлован»). Отвлеченные существительные в разных конструкциях вытесняют слова других частей речи. Это и конструкции с отвлечением эпитета, о которых уже шла речь, и конструкции, в которых отвлеченные существительные вытесняют глагол: А над ними было высокое стояние ночных облаков... («Чевенгур»).

Именно внутри книжной речи, в которой – в отличие от речи разговорной – обычно нет места для оговорок, обмолвок, происходят разнообразные деформации, создающие эффект странности платоновского языка. Новый язык Платонова возникает в результате перестройки литературного языка и норм художественного повествования, в результате смещения привычных языковых связей и на их фоне. Для Платонова характерна непредсказуемость соседнего слова – особенность, которую хорошо знают машинистки и наборщики. Но степень смещения и непредсказуемости – не постоянна. Разные словосочетания у Платонова в разной степени удалены от своих языковых прототипов.

Необычные сочетания могут возникать как результат свертывания более длинных словосочетаний и предложений: имущественный сундучок («Котлован»); сонное место; Когда Саше надоедало ходить на работу, он успокаивал себя ветром, который дул день и ночь («Чевенгур»). То, что в русской литературной речи дается целевым придаточным предложением, у Платонова свертывается в оборот для + отвлеченное существительное: Наконец поезд уехал, постреливая в воздух – для испуга жадных до транспорта мешочников («Сокровенный человек»); Копенкин <...> прошиб стекло – для лучшего наблюдения Розы; приоткрыл рот для лучшего слуха («Чевенгур»).

Противоположный процесс – развертывание, в результате которого возникают тавтологические сочетания: Козлов и сам умел думать мысли; Должно быть, он постоянно забывал помнить про самого себя и про свои заботы («Котлован»); летний день стал смутным, тяжким и вредоносным для зрения глаз («Мусорный ветер»); ...они превратились в других людей – они выросли от возраста и поумнели («Река Потудань»). Обращает на себя внимание повторяемость некоторых моделей: Чепурный ничего не думал в уме («Чевенгур»); Филат работал спешно во всяком деле («Ямская слобода»); душа ее жила в жизни («Такыр»).

Некоторые слова и обороты в прозе Платонова на первый взгляд представляются избыточными. На самом деле эти слова меняют масштаб изображения, придавая подчеркнутую значительность бытовым фактам: Сквозь сумрачную вечернюю осень падал дождь, будто редкие слезы, на деревенское кладбище родины («Чевенгур»). Избыточные на первый взгляд союзы и предлоги потому, что, чтобы, для, от, «объясняющие, мотивирующие и растягивающие» речь, как писал С.Г.  Бочаров, «сверх своего ближайшего значения <...> строят картину мира, имеющего назначение, проникнутого целесообразностью и осмысленностью» (Бочаров С.Г. «Вещество существования» // Бочаров С.Г. О художественных мирах. М.: Сов. Россия, 1985. С. 294).

Часто у Платонова изменяются синтаксические отношения между словами: из носа и глаз точилась непроизвольная влага; он опечалился глазами: собаки взвыли голосами тревоги; Дуло от утреннего ветра («Чевенгур»). Необычные сочетания могут возникать в результате контаминации, совмещения разных синтаксических моделей: Дотронулся руками к костяному своему лицу; и ему было тоскливо и задумчиво («Котлован»).

Множество необычных сочетаний создается в результате замены одного слова другим. Наиболее отчетливы связи исходного и нового тогда, когда слово заменено однокоренным словом: дефективная граната (вместо дефектная), нелюдимая ночь (вместо безлюдная) («Чевенгур»); Чиклин сказал, что овраг – это более чем пополам готовый котлован (вместо наполовину); вглядывался в чуждые и знакомые глупые лица (вместо чужие); краткое тело Жачева (вместо короткое); Чиклин снял с себя всю верхнюю одежду, кроме того, отобрал ватные пиджаки у Жачева и активиста и всем этим теплым веществом закутал Настю (вместо вещами) («Котлован»). Порой обычное сочетание и необычное, полученное из него такой заменой, употребляются в одном и том же произведении: голосовать напротив – голосовала против («Чевенгур»).

Нередко слово заменяется синонимом, частичным синонимом, словом, семантически близким: Машинист и Пухов пили и жевали все напролом (вместо подряд); Крыша вокзала гремела железами, отстегнутыми ветром (вместо оторванными) («Сокровенный человек»); В нем поднялась едкая теплота позора за взрослых (вместо стыда); ...как внезапного врага (вместо неожиданного); многих прочих (вместо других); жить в прошлых храмах (вместо бывших); босое место (вместо голое) («Чевенгур»); рябой по названию Петр (вместо по имени) («Усомнившийся Макар»); ...томимый своей последовательной тоской (вместо постоянной) («Котлован»).

Замены такого рода распространяются не только на отдельные словосочетания, но и на целые гнезда слов. Вместо старческий Платонов использует слово старый: спросил старый голос прибывшего человека («Чевенгур»), а вместо старый – наоборот, старческий: смирная старческая деревня; старческие, терпеливые плетни («Котлован»); или устаревший: у него заболело сердце от вида устаревших, небольших домов («Река Потудань»). Ветхость может быть заменена на старость: От зноя не только растения, но даже хаты и колья в плетнях быстро приходили в старость; ...поднималось солнце и в скорое время превращало всю землю и деревню в старость, в запекающуюся сухую злобу людей («Чевенгур»). Ветхость же, в свою очередь, подставляется вместо ветоши: Эта истершаяся терпеливая ветхость некогда касалась батрацкой, кровной плоти... («Котлован»). Сочетания с подобными словами могут иметь метафорический характер: туманная старость природы; Теперь же воздух ветхости и прощальной памяти стоял над потухшей пекарней и постаревшими яблоневыми садами («Котлован»); Прошел день, ночь, и новый день уже постарел («Ямская слобода»).

Некоторые из возникающих подобным образом необычных сочетаний тяготеют к превращению в узуальные, привычные и тем самым как бы заполняют клетки, оставленные в современном литературном языке пустыми. Сочетания старый голос, пожилой голос воспринимаются на фоне сочетаний старческий голос, молодой голос не просто как их окказиональная замена, но как нормативные единицы, семантически отличные от них.

Тяготение к отвлеченному, обобщенному, «ученому»

Тяготение к отвлеченному (о нем см.: Свительский  В.А. Конкретное и отвлеченное в мышлении А.Платонова-художника // Творчество А.Платонова. Воронеж, 1970) обусловливает своеобразные отношения между родовыми и видовыми обозначениями. Видовое и родовое обозначения предметов в текстах Платонова существуют. В ряде случаев между ними, как и в языке, существуют отношения включения: в излишних растениях – лопухах и репьях («Ямская слобода»); ...на них росла непышная растительность: худая, изящная береза и скорбящая певучая осина («Епифанские шлюзы»); Редкие птицы взлетали над пустырями и сейчас же садились над своей пищей – осыпавшимися, пропавшими зернами («Чевенгур»); ...дерево – деревянное растение («Мусорный ветер). Но часто родовое и видовое обозначения используются и как синонимы: Молотобоец попробовал мальчишку за ухо, и тот вскочил с горшка, а медведь, не зная, что это такое, сам сел для пробы на низкую посуду; Обыкновенно он приезжал верхом на коне, так как экипаж продал в эпоху режима экономии, и теперь наблюдал со спины животного великое рытье («Котлован»). Кроме того, родовое и видовое обозначения могут объединяться как однородные члены: с разными девушками и людьми; Почти все девушки и все растущее поколение с утра уходили в избу-читальню; Стороною шли девушки и юношество в избу-читальню («Котлован»).

Нейтральное обозначение человека или людей Платонов любит заменять синекдохой, используя собирательные существительные: Явившись, он молча сел и начал листовать разумные бумаги; Сослуживцы дико смотрели на новое молчаливое начальство... («Город Градов»); Кулачество глядело с плота в одну сторону – на Жачева...; Колхоз, не прекращая топчущейся, тяжкой пляски, тоже постепенно запел слабым голосом; Колхоз непоколебимо спал на Оргдворе («Котлован»). Повторяясь, слова такого типа связывают речь автора и речь персонажа: – Так ты, Прош, спи, а я к пролетариату схожу, – с робостью сказал Чепурный; Тогда Чепурный ... пошел на тот край Чевенгура, против которого был курган, где спал пеший пролетариат («Чевенгур»).

Отвлеченные существительные, называющие в общем языке состояния, Платонов применяет для обозначения совокупностей вещей: Он собрал по деревне все нищие, отвергнутые предметы, всю мелочь безвестности и всякое беспамятство («Котлован»).

Одна из распространенных у Платонова разновидностей замещения – вытеснение общеупотребительного слова книжным, канцелярским: На стенах вокзала висела мануфактура с агитационными словами («Сокровенный человек»); ...вывеска с полусмытыми атмосферными осадками надписями; Ночь допевала свои последние часы над лесным Биттермановским массивом («Чевенгур»); Чиклин тоже пошел за трудящимися; У лампы сидел активист за умственным трудом («Котлован»). Такие замены характерны и для речи персонажей: «Не буди население, завтра питание возьмешь» («Чевенгур»); – Здравствуй, товарищ актив! – сказали они все сразу. – Привет кадру! – ответил задумчиво активист... («Котлован»)

Из ряда возможных обозначений в произведениях Платонова обычно выбирается, так сказать, наиболее ученое. Для этих же целей одиночное слово часто заменяется описательным оборотом, который содержит слово того же корня: ...ближние же ко крыльцу глядели на руководящего человека (вместо руководителя) со всем желанием в неморгающих глазах, чтобы он видел их готовое настроение (вместо готовность) («Котлован»); Активист улыбнулся с проницательным сознанием (вместо проницательно) («Котлован»). И, напротив, канцеляризмы вытесняют описательные обороты: они увидели там отсутствие людей («Усомнившийся Макар»).

Таким образом, новые сочетания строятся так, что напоминают в большей или меньшей степени об исходных. Рассмотренные приемы взаимодействуют друг с другом и образуют разные типы контекстов, которые отличаются друг от друга концентрацией необычных сочетаний. Количество необычных сочетаний в прозе Платонова в 20-е годы постепенно нарастало. Их концентрация особенно велика в «Сокровенном человеке», «Котловане», «Чевенгуре», «Ювенильном море». В более поздних вещах она идет на убыль.

И общеязыковые закономерности, и общелитературные тенденции в языке произведений Платонова приобретают необычный вид. Уже в ранних произведениях определяется пристрастие писателя к антропоморфным метафорам. На ранних метафорах лежит явная печать традиции: Он лежал у окна и смотрел в небо на улыбающиеся звезды, на затаившуюся ждущую ночь («Маркун»); И вечер, кроткий и ласковый, близко приникал к домам... («Потомки солнца»). Позже эта печать стирается, и антропоморфные метафоры Платонова обретают резкое своеобразие: хилое, потеплевшее небо («Сокровенный человек»); Звезды увлеченно светились, но каждая – в одиночестве («Чевенгур»).

Отвлеченные понятия Платонов стремится овеществлять. И лишь немногие из вводимых им вещественных соответствий имеют параллели у других писателей: Резким рубящим лезвием влепилась догадка в мозг Перри... («Епифанские шлюзы»). Гораздо чаще Платонов черпает отвлеченные существительные из необычного круга слов – это общественно-политическая терминология (революция, социализм, коммунизм): Черты его личности уже стерлись о революцию («Чевенгур»). Необычны у него и вещественные существительные, прежде всего излюбленное слово вещество, которое входит во множество самых разных сочетаний: вещество существования, вещество пользы, вещество жизни; ср.: ...ни разу Захар Павлович не ощутил времени, как встречной твердой вещи; Он увидел, что время – это движение горя и такой же ощутительный предмет, как любое вещество, хотя бы и негодное в отделку; ...горе во мне живет, как вещество («Чевенгур»). Характерно для Платонова, что слова ум, память и обозначения чувств соединяются с глаголами конкретного действия: Жеев... усердно пробираясь сквозь собственную память («Чевенгур»); Поп сложил горечь себе в сердце и охотно ответил («Котлован»).

Рассмотренные приемы распространяются и на еще один источник языка Платонова – публицистическую и канцелярско-деловую фразеологию. В прямом или деформированном виде она переносится и в речь повествователя, и в речь персонажа. В литературе 20-х  годов определилось два отношения к этой фразеологии – ироническое и серьезное. И то и другое отражено в произведениях Платонова. Для персонажа использование канцелярских и публицистических формул – это движение от его исконного языка к новому, газетно-деловому. Газетная, деловая фразеологии были насаждаемы как авторитетное слово, и приобщение к ним осознается как приобщение к культуре. Освоение нового, чужого языка – одна из тем не только Платонова, но и других писателей 20-х  годов. Разнообразные искажения и контаминации, которые возникали при этом, – естественное следствие двуединого процесса «борьбы с языком» и борьбы за язык (об этом процессе см.: Боровой  Л.Я. Язык писателя. М.: Сов. писатель, 1966). Платонов фиксирует рождение мысли из непривычных для персонажа чужих слов: ...в руках стихийного единоличника и козел есть рычаг капитализма («Котлован»). Общественно-политическая терминология становится основой тропов: Чепурный, наблюдая заросшую степь, всегда говорил, что она тоже теперь есть интернационал злаков и цветов... («Чевенгур»). В то же время газетные метафоры понимаются буквально, возрождается их вещественная основа: Чтобы текущие события не утекли напрасно; ...момент, а течет, представить нельзя; ...где бы он мог строить социализм ручным способом и смог бы довести его до видимости всем («Чевенгур»); Значит, вы не столб со столбовой дороги в социализм?! («Котлован»)

Существующие в лексике литературного языка системные отношения в прозе Платонова перестраиваются. Сочетаемость некоторых слов расширяется: Но Петр держал свое размышление вперед, не отлучаясь ни на что («Усомнившийся Макар»); ...не отлучаясь взором от работавшего воробья («Чевенгур»). Слова с ограниченной сочетаемостью часто вытесняют слова с более широкой сочетаемостью. Например, вместо слова чистый употребляется слово чистоплотный: чистоплотные лица святых («Котлован»); чистоплотные руки («Чевенгур»); лица у всех чистоплотные, несколько новых чистоплотных домов («Усомнившийся Макар»). Соответственно, вместо грязный вводится слово нечистоплотный: нечистоплотный волос («Ямская слобода»).

Слова с ограниченной сочетаемостью встречаются и в обычных для них контекстах, и в необычных. Слово порожний используется, с одной стороны, в сочетаниях: молочные банки... они порожние, их выпили; он попал на порожнюю цистерну («Усомнившийся Макар»); с другой стороны – с существительными, которые обычно употребляются с прилагательным пустой: порожняя комната, порожнее место, порожняя земля, порожняя степь, порожняя голова.

Сочетаемость синонимов до известной степени выравнивается. Синонимы употребляются в тексте одновременно, в непосредственной близости друг от друга и по отношению к одному и тому же предмету речи: Ни один мешочник в порожний длинный поезд так и не попал. – А он же порожняком – все едино – лупить будет! – спорили худые мужики. – Командарму пустой поезд полагается по приказу! – объясняли красноармейцы из охраны («Сокровенный человек»); ...солнце освещало всю порожнюю степь, где не было пока никакого противника – собака все время молчала перед пустой степью; ...безлюдный Чевенгур, тихий и пустой, страшный – в Чевенгуре ведь тоже приятно! – Город порожний («Чевенгур»). Слова пустой и порожний могут характеризовать и внутреннюю жизнь человека: Сколько он ни читал и ни думал, всегда у него внутри оставалось какое-то порожнее место – та пустота, сквозь которую тревожным ветром проходит неописанный и нерассказанный мир («Чевенгур»). Сочетаемость слова пустой настолько расширяется, что слово превращается в некую универсальную характеристику: пустая бомба, пустая свобода, пустые остановившиеся ноги, пустое время, пустой погребенный мир, пустое сердце, свободные и пустые сердцем и т.п.

Ряд общеупотребительных сочетаний со словом пустой переосмысливается – умная голова, только руки пустые; А я не думаю, товарищ Чумовой. Я человек пустой («Усомнившийся Макар»); Большевик должен иметь пустое сердце, чтобы туда все могло поместиться («Чевенгур»). В необычные сочетания включаются прилагательные опорожненный и опустошенный, пустопорожний: неясная луна выявилась на дальнем небе, опорожненном от вихрей и туч, на небе, которое было так пустынно, что допускало вечную свободу... («Котлован»); В природе отходил в вечер опустошенный летний день («Котлован»); пустопорожнее место («Котлован»).

Языковые антонимы в языке Платонова перераспределяются так, что возникают новые антонимические пары. Два соотнесенных отрывка в романе «Чевенгур» содержат две пары языковых антонимов: мелкий – крупный и маленький – огромный. Но отношения между ними в тексте романа перестроены. В первом отрывке противопоставлено: мелкий – огромный, а во втором противостоят маленький и крупный: Прошка уходил все дальше, и все жалостней становилось его мелкое тело в окружении улегшейся огромной природы – Захар Павлович никак не мог забыть маленького худого тела Прошки, бредущего по линии в даль, загроможденную крупной, будто обвалившейся природой. Более сложная картина – в рассказе «Усомнившийся Макар», где языковое противопоставление умный – глупый имеет несколько разных текстовых соответствий, развивающих и поддерживающих друг друга: У одного из героев умная голова, только руки пустые; у другого была, по заключению товарища Чумового, порожняя голова; имея порожнюю голову над умными руками – Макар действовал своими умными руками и безмолвной головой; стихийная твоя голова; любопытные руки над неощутимой головой, у Макара были только грамотные руки, а голова нет.

Смысл слова, контекст речи и мировидение писателя

Смысловой объем слова в прозе А.Платонова неустойчив, подвижен и зависит от контекста. Одно и то же слово в разных своих вхождениях имеет разные соответствия в литературном языке. Так, слово неизвестный может означать и ‘незнакомый’, и ‘непонятный’: Шел он сквозь село ради встречи неизвестных машин и предметов («Чевенгур»); ...из полуоткрытых бледных глаз выходили редкие слезы – от сновидения или неизвестной тоски («Котлован»). Смысловое наполнение слова часто меняется на протяжении небольшого отрезка текста. Так, повторяющееся в небольшом фрагменте романа «Чевенгур» слово смысл в одном случае означает ‘польза’, а в другом – ‘цель’: Он уважал величественное, если оно было бессмысленно и красиво. Если же в величественном был смысл, например, – в большой машине, Копенкин считал его орудием угнетения масс и презирал с жестокостью души...; ...хорошо было, что та девушка, которую носили эти ноги, обращала свою жизнь в обаяние, а не в размножение, что она хотя и питалась жизнью, но жизнь для нее была лишь сырьем, а не смыслом, – и это сырье переработалось во что-то другое, где безобразно-живое обратилось в бесчувственно-прекрасное («Чевенгур»). А судя по характеру употребления производного бессмысленно: Им обоим стало бессмысленно стыдно («Котлован»), слово смысл может обозначать и ‘причина’.

Влияние контекста на смысл слова проявляется по-разному. Для Платонова характерны и прямые указания на объем понятия – своего рода расшифровка смысла, вкладываемого в соответствующее слово: Наблюдая живое пламя, Захар Павлович сам жил – в нем думала голова, чувствовало сердце, и все тело тихо удовлетворялось («Чевенгур»); ...они еще не знали ценности жизни, и поэтому им была неизвестна трусость – жалость потерять свое тело («Сокровенный человек»); ...дом должен быть населен людьми, а люди наполнены той излишнею теплотою жизни, которая названа однажды душой («Котлован»). В других случаях о смысловом объеме слова можно судить по характеру противопоставлений, в которые оно включается. В отрывке из «Сокровенного человека»: ...нельзя жить зря и бестолково, как было раньше. Теперь наступила умственная жизнь, чтобы ничто ее не замусоривало – слово умственный благодаря соотнесению с другими членами противопоставления приобретает значение ‘сознательный’.

В основе необычной сочетаемости в языке А.Платонова – разрушение устоявшихся иерархических отношений между словами-понятиями и установление новой иерархии. За необычной сочетаемостью стоит своеобразная философия писателя. Ключевые слова прозы Платонова: жизнь, пространство, время, природа, ум, душа, сердце, сила, тоска, которые выделили разные исследователи (Л.Шубин, С.Бочаров, Ю.Карякин и др.), не только многократно повторяются, но и вступают в необычные отношения с другими словами и друг с другом. Изменение сочетаемости и свидетельствует об изменении некоторых фундаментальных представлений о мире, о природе явлений. Например, без определенных изменений представлений о пространстве невозможны были бы такие платоновские сочетания, как: Ворота депо были открыты в вечернее пространство лета; прочно упокоившееся пространство смертельной жары («Чевенгур»).

Разные семантические поля разомкнуты и обращены друг к другу. Это обнаруживается у Платонова в своего рода художественных определениях, основанных на уподоблениях и отождествлениях: свою будущую жизнь он раньше представлял синим глубоким пространством – таким далеким, что почти несуществующим («Чевенгур»). Такие определения могут строиться и на отождествлениях, осложненных противопоставлениями: Тебе говорят, что война – это ум, а не драка («Сокровенный человек»); И время прошло скоро, потому что время – это ум, а не чувство («Чевенгур»).

Некоторые противопоставления, встречаясь в разных произведениях, приобретают устойчивый характер. Таково, например, многократно варьируемое противопоставление думать – действовать, работать: Если все мы сразу задумаемся, то кто действовать будет? – Без думы люди действуют бессмысленно («Котлован»); ...всю жизнь либо бил балдой, либо рыл лопатой, а думать не успевал; Грамотный умом колдует, а неграмотный на него рукой работает («Чевенгур»).

Мысль, чувство, слово – семантические сближения и расхождения

Несоответствие представлений Платонова и его персонажей общепринятой языковой картине мира в разной степени проявляется в словах разных лексико-семантических групп. Особый интерес представляет соотношение слов мысль и чувство. В разных типах словосочетаний обнаруживается его противоречивость. С одной стороны, для Платонова характерно устойчивое противопоставление думать – чувствовать, в частности, по признаку связанности - несвязанности с речью: Думать он мог с трудом и сильно тужил об этом – поневоле ему приходилось лишь чувствовать и безмолвно волноваться («Котлован»); ср.: Лишь слова обращают текущее чувство в мысль, поэтому размышляющий человек беседует («Чевенгур»). С другой стороны, как отмечали исследователи, слова ум, чувство, сердце, душа, память осознаются как семантически близкие. Их сближение проявляется в разных типах сочетаний. Слово, которое вступает в обычное сочетание с одним из этих слов, с другим вступает в необычное, «платоновское» сочетание. Иногда исходная модель присутствует непосредственно в тексте: Лишь в одной маленькой женщине по имени Заррин-Тадж ум бился наравне с сердцем, и она не спала («Такыр»); ср.: биение жизни («Котлован»), биение души. В других случаях исходный оборот только угадывается: Чувства о Розе Люксембург (ср. обычное мысли о...) так взволновали Копенкина, что он опечалился глазами («Чевенгур»).

Обычная для языка локализация мысль – голова, чувство – сердце у Платонова разрушается и заменяется иной: Иные, склонившись, стучали себе в грудь и слушали свою мысль оттуда. Но сердце билось легко и грустно, как порожнее, и ничего не отвечало («Котлован»); Мысль у пролетария действует в чувстве, а не под плешью («Чевенгур»).

Соответственно, слова, принадлежащие к этим разным лексико-семантическим группам, вступают в платоновской прозе в прихотливые сочетания, имеющие разную степень сложности: ощущающий ум, почувствовав мысль и одиночество, душевный смысл («Котлован»); бессознательное сердце («Чевенгур»); Чиклин, не видя ни птиц, ни неба, не чувствуя мысли, грузно разрушал землю ломом... («Котлован»); Захар Павлович думал без ясной мысли, без сложности слов, – одним нагревом своих впечатлительных чувств, и этого было достаточно для мучений; Он всегда воображал что-нибудь чувством, и это вытесняло из него представления о самом себе... («Чевенгур»); Нур-Мухаммед ответил Назару, что сердце народа выболело в нужде, ум стал глуп и потому свое счастье ему чувствовать нечем («Джан»); скорбеть влекущей мыслью («Город Градов»); надежда мысли («Котлован»).

Слова лексико-семантических групп «чувства» и «мысль» приобретают у Платонова одинаковую сочетаемость, в литературном языке не характерную ни для одной из этих групп: Чепурный положил голову и слушал внимательным умом; И никто, даже Чепурный со своим слушающим чувством, не знал...; До революции Копенкин ничего внимательно не ощущал – леса, люди и гонимые ветром пространства не волновали его, и он не вмешивался в них («Чевенгур»). Слова, обозначающие мыслительную деятельность человека, в произведениях Платонова как бы стремятся вытеснить слова, обозначающие чувство: он познал в себе доброту к трудящимся («Котлован»). Параллелизм между умом и чувством устанавливается и в сочетаниях, где их характеризуют не повторяющиеся слова, а синонимы и квазисинонимы: Перри одичал сердцем, а мыслью окончательно замолчал («Епифанские шлюзы»); Он знал, как обессилел его ум в молчании, в скрытности, в сдержанности, как оробело его сердце в скромности и страхе («По небу полуночи»).

Заключение

«Странный» язык А.Платонова возникает как преобразование общего языка. В центре внимания писателя – общеупотребительное слово, но, ломая устойчивые связи между словами, разрушая автоматизм связей, Платонов создает новые связи, перестраивает существующую систему языковых представлений.

Язык Платонова менялся. В таких вещах, как «Ямская слобода», «Сокровенный человек», «Котлован», «Чевенгур», повествователь предстает философом-самоучкой, который ищет и вырабатывает язык для выражения сознания и внутреннего мира людей, которые не имеют слов для передачи своих чувств и мыслей. Именно эти вещи были основным предметом нашего рассмотрения. В поздних же произведениях конца 30-х и 40-х годов язык прозы Платонова значительно более классичен. Но и в этом классическом языке сохраняются специфические слова и обороты, о которых шла речь в этой статье.