АНАЛИЗ ТЕКСТА

М.Л.ГАСПАРОВ, И.Ю.ПОДГАЕЦКАЯ

Пастернак в пересказе: сверка понимания

Публикуем текст второй лекции, прочитанной М.Л. Гаспаровым в московской школе № 57 (текст первой см. в № 43/2002). В основе этой лекции – одноименная статья М.Л. Гаспарова и И.Ю. Подгаецкой в журнале «Новое литературное обозрение» № 46/2000.

М.Л.Гаспаров

«Там, где обнаружена соизмеримость вещи с пересказом, – там простыни не смяты, там поэзия, так сказать, не ночевала», – свирепо написал Мандельштам на первой же странице своего «Разговора о Данте». Мандельштам имел право так писать: он был поэт, поэзией для него было то, что шумит в голове у автора и предшествует мертвой записи на бумаге. Литературовед этого права читать в душе у автора, к сожалению, не имеет. Перед ним только письменный текст, и все, что он вправе говорить о стихотворении, опирается только на его понимание этого текста. А понять текст – это значит быть в состоянии пересказать текст своими словами. Восприятие и понимание – разные вещи: мы воспринимаем в тексте больше, чем можем пересказать, но понимаем только то, что можем пересказать. Пересказ – это экзамен на наше понимание стихотворения.

Почему пишущие о поэзии предпочитают с презрением смотреть на пересказ, психологически объяснимо. В таком парафразе исчезают все те образные, словесные, звуковые оттенки, которые для нас делают поэзию поэзией, – остаются только предметы и мысли. Но именно для того, чтобы отделить в тексте «поэзию» от допоэтического субстрата («украшение» от «предмета», сказал бы честный ритор), всякий исследователь неминуемо вынужден производить в уме эту операцию. Он даже не может сказать, что пламень сердца – это метафора плюс метонимия, если предварительно не сделал в уме перевода с поэтического языка на прозаический: «пламень = любовь, сердце = душа». Чем нетрадиционнее, чем сложнее поэзия, тем больше требует исследовательская честность открыто поделиться с читателем этой черновой работой своего ума.

По стихам Пастернака – поэта образцово нетрадиционного и сложного – такая исследовательская работа есть. Это превосходная, но незаслуженно мало замеченная и оцененная книга Кэтрин Т. О’Коннор¹. Она вся представляет собой попытку обоснованно ответить на простейший вопрос: «О чем, собственно, говорится в этом стихотворении, в этой книге?». Из заглавия ясно, что для О’Коннор главное – книга, а не стихотворение, реконструкция лирического сюжета «Сестры моей жизни» (далее – СМЖ). Но все 50 стихотворений ею разобраны – может быть, несколько бегло – с той самой простейшей точки зрения: «Что здесь происходит?». Как сказано, внимания книга не привлекла и продолжателей не породила.

Между тем ясно, что многие стихотворения Пастернака настолько сложны, что могут интерпретироваться по-разному. Это значит – произвольно; каждая интерпретация есть гипотеза, сравнительная предпочтительность той или иной определяется двумя критериями, общими для всех наук: из двух гипотез лучше та, которая объясняет больше фактов и делает это более простым образом. 50 пониманий, предложенных О’Коннор (далее – ОК), приглашают исследователей (или просто читателей) сверить с ними свои понимания. Это мы и попробовали сделать: кусок текста (курсивом), парафраз (в кавычках), краткие мотивировки парафраза.

Рисунок Л.О. Пастернака.
«БорисПастернак». 1924 г.

1. До всего этого была зима

В занавесках кружевных / Воронье. / Ужас стужи уж и в них / Заронен. // Это кружится октябрь, / Это жуть / Подобралась на когтях / К этажу. «Окно с кружевными занавесками, за ним – кружащиеся осенние птицы: даже они встревожены приближением зимней стужи. Точно так же и людям зима кажется страшным зверем, подбирающимся к их жилью». Жилье представляется на втором этаже, если не выше («чердак поэта?»), на уровне вороньего полета; глагол подобралась (просторечное ударение вместо лит. подобралась) указывает, что когтистая жуть подтягивается к нему снизу. ОК, не заметив этих оттенков значения, считает, что этаж – первый, а «жуть» на когтях – это ворона, слетающая сверху.

Связь стихотворения со сквозной любовной темой СМЖ – только в заглавии. Но кружащиеся, как ужас, вороньи стаи повторятся потом у Пастернака в стих. «Ну и надо ж было, тужась...» (1919) – тоже в связи с любовной темой в концовке.

В 1-й строфе большинство слов в прямом значении (кружевные занавески, воронье, ужас, стужа), во 2-й – в переносном (в прямом только октябрь, этаж) – резкий сдвиг от 20 к 70% тропеичности. Впрочем, если считать кружевные занавески метонимией окна (или метафорой кружащихся за ним птиц?? – предложение К.М. Поливанова), то тропеичность 1-й строфы поднимается до 50%. Ужас стужи – легкая двусмысленность, ужас перед стужей – вместо более обычного ужасная стужа; ужас заронен – по образцу более обычных фразеологизмов заронить сомнение, подозрение. Обе строфы густо аллитерированы на -уж-жу- (больше всего в 3-й строке) – это фоническая кульминация стихотворения; метонимия кружится октябрь (= кружатся октябрьские вороны) явно подсказана кружевными занавесками предыдущей строфы.

По смыслу книги о «лете 1917 года» здесь идет речь об октябре 1916 г. Но при публикации этих стихов (1922) ассоциации с «жутью» октября 1917 г. были неминуемы, хотя из дальнейшего видно, что здесь октябрь – еще благо по сравнению с наступающей зимой.

Что ни просьба, что ни стон, / То, кряхтя, / Заступаются шестом / За октябрь. «Среди стонов (осеннего ветра?) каркающие птицы стараются подольше сохранить хотя бы октябрьское предзимье». Самая трудная строфа: во-первых, из-за пропуска подлежащего, во-вторых, из-за непонятного шеста. Первая строка построена по образцу временных конструкций что ни час, что ни день: осень как будто состоит не из часов и дней, а из стонов и просьб (о том, чтобы зима помедлила, пощадила). Это стоны и просьбы – как бы двойная причинно-следственная метонимия: осеннее время – причина тяжелого настроения, а оно – причина просьб и стонов. Может быть, в них присутствует также и метафорическое обозначение порывов ветра – судя по упоминанию ветра в деревьях в начале следующей, 4-й строфы. ОК предполагает, что эти стоны и просьбы (чьи, не уточняется: с ветром она их не отождествляет) и являются подлежащими в строфе: они с шестом наперевес агрессивно выступают на защиту октября. Это кажется малоубедительным: скорее подлежащими могут быть или кружащиеся вороны (из 1-й строфы, с согласованием по смыслу «воронье... заступаются»), или люди, обитающие в этажах (из 2-й строфы, прямо там не названные). При первом понимании перед нами картина: часть стены дома на уровне второго (и выше) этажа с окнами (и кружевными занавесками за стеклами), карнизом перед ними и вороньем на карнизе; снизу кто-то невидимый, размахивая шестом, сгоняет птиц с карниза, и они, каркая (кряхтя), начинают кружиться перед окнами. Поэт переосмысляет картину: движущийся шест представляется орудием не гонителя, а гонимых, это вороны шестом защищают октябрь. Переосмысление натянутое; но совершенно такое же будет при упоминании ветра в деревьях в начале 4-й строфы. При втором понимании (предположение Ю.Л. Фрейдина) точка зрения остается внутри жилища: комната с высоким окном (и кружевными занавесками в нем), и жилец, кряхтя, старается шестом затворить высокую форточку, чтобы не выпустить из комнаты остаток предзимнего тепла: заступается шестом за осень. Второе понимание лучше вяжется с предыдущей частью текста (в помещении), первое – с последующей (на ветру). При первом понимании в строфе употреблено в прямом смысле только слово шест, при втором – также и кряхтя (соответственно, 85 и 65% тропеичности, очень высокие показатели).

Ветер за руки схватив, / Дерева / Гонят лестницей с квартир / По дрова. «Ветер гнет деревья, их ветки – как вытянутые руки; и от холода люди бросаются по лестнице (со своих вторых этажей) покупать дрова для печек». Может быть, с неназванным словом гнуть аллитерирует названное гонят (как и дерева с дровами). Переосмысление картины – в том, что на самом деле руки-ветки принадлежат деревьям, а в стихотворении – ветру; на самом деле людей гонит холодный ветер, а в стихотворении – деревья. В переносном значении – только 3 слова из 8 (за руки схватив, гонят), 35% тропеичности.

Снег валится, и с колен – / В магазин / С восклицаньем: / «Сколько лет, / Сколько зим!». «На улице – снегопад сугробами по колено, и вместе с людьми снег вваливается в дровяные склады – так же, как и в прошлую зиму». Вариант первой публикации: «Снег все гуще...»; замена – вероятно, для того, чтобы глагол валится (с книжным ударением; в разговорной речи, кажется, уже преобладало валится; ср. иной выбор во 2-й строке) подсказывал пропущенное сказуемое вваливается. Это второе по трудности место – опять двусмысленность с подлежащими: то ли в магазин вваливаются люди с лестниц (так – по ОК, которая, однако, не поняла, что магазин – это необычное название для дровяных складов, и поэтому потеряла связь между 4-й и 5-й строфами), то ли снег (так – при буквальном понимании текста). Первое лучше вяжется с предыдущей строфой («нас холод гонит по дрова, на нас валится снег, мы вваливаемся в магазин»), второе – с последующими строфами, где он, снег, становится главным героем.

С колен – тоже двусмысленно: первое напрашивающееся значение – снег налип на колени (оттого, что сугробы высокие, что сильная метель, что человек упал на улице) и осыпается, отряхивается с них (так – ОК); второе, не менее сильное, – кто-то валится, а потом встает, поднимается с колен или как бы с колен (если снег – то с высоты первого, тонкого, робкого покрова до высоты сугробов; если человек – то после того, как он упал перед дверью магазина). Эта двусмысленность у ОК не отмечена.

Приветствие Сколько лет, сколько зим! осмысляется буквально: вопрос требует ответа, и ответ подразумевается простой: от встречи до встречи с снегом проходит ровно год. Это поворотное место в стихотворении: пугающее линейное время, ведущее от страшного предзимья к еще более страшной зиме, сменяется успокаивающим циклическим временем, ведущим сквозь зимы, и зимний холод из убивающего становится анестезирующим (на смену черной осени приходит белая зима, по выражению ОК; признак осени – ветер, признак зимы – снег, в любимую Пастернаком метель они не сливаются). Только здесь становится понятно, почему стихотворение под заглавием «До всего этого была зима» начинается разговором об октябре, еще осеннем месяце: это опережающее, убыстренное вращение годового цикла (так и в стихотворении 1959 г. «Единственные дни» декабрь оказывается уже весенним месяцем, – указано Ю.Фрейдиным). Из 7 знаменательных слов строфы все употреблены в прямом значении (0% тропеичности): это как бы семантическая кульминация стихотворения; но за четырьмя из них (валится, с колен, лет и зим) ощущаются и побочные значения.

Сколько раз он рыт и бит, / Сколько им / Сыпан зимами с копыт / Кокаин! // Мокрой солью с облаков / И с удил  / Боль, как пятна с башлыков, / Выводил. «Такой снег и в прошлые зимы был рыт и бит конскими копытами и после каждого удара осыпался с копыт порошком обезболивающего кокаина; падая с небес, он, как пятновыводитель – пятна, удалял боль (не только) с конских губ под удилами (но и у меня из души)». В метафорическом ряду дважды появляется образ извозчика – по-видимому, на быстром скаку (рыт и бит копытами, сыпан с копыт, с затянутых до боли удил; также и башлыки?); может быть, представляется поездка с женщиной на лихаче (как у Блока), тогда с нею естественно ассоциируется кокаин. С облаков – т.е. как спасительный Божий дар; на мокрую соль похож любой хлористый пятновыводитель («чтобы не осталось пятна от красного вина, нужно тотчас посыпать это место солью») – именно как соль, сыплется с неба снег на башлыки.

В прямом значении употреблены слова зимы, облака, копыта, рыт, бит, сыпан, может быть, – удила (50% тропеичности, возврат к среднему уровню). Понимание усложнено лишь расшатанным синтаксисом. Вместо сколько раз он (снег) осыпался с копыт, как кокаин сказано сколько раз он осыпал с копыт (себя, как) кокаин; может быть, сравнительное как подсказывается словом кокаин (созвучное с ним сколько произносится с разговорной небрежностью, скоко, ср. со 2-й строкой). В фразу «(осыпаясь) мокрой солью с облаков... выводил боль, как пятна с башлыков» вклинены слова и с удил, которые синтаксически связаны с облаками (как бы осыпаясь с облаков и с удил – может быть, пена, падающая с удил, тоже похожа на мокрую соль?), а по смыслу – с «болью» (и = даже: выводил боль даже с (конских губ, болящих от) удил, метонимия). Столкновение двух конструкций (ОК замечает только вторую) дает и здесь двоящуюся картину. (Разноотнесенность двух с – с облаков и с удил – напоминает языковые шутки вроде «шли дождь и два студента, один в пальто, другой в университет»: ср. в «Балашове» мысль «шли дождь и похоронная процессия», на которой строится типичная пастернаковская метонимия сквозь дождик сеялся хорал...)

Размер стихотворения – с неожиданными комическими ассоциациями, песенный («Кумане(че)к, побывай у меня...»; ср. потом у Кирсанова: «Не деньга ли у тебя завелась...» – и т.п.).

2. Конец

Стихотворение выделяется из книги и из всей поэзии тех лет стихотворным ритмом: (Х2д + Х3д) + (Х2д + 3-уд.) + Х3м, где 3-уд. – это три ударения подряд (во многих строфах – искусственные), в русском стихе – крайняя редкость. Подробный анализ этой ритмики – в статье Ю.И. Левина². Контраст трех долгих безударных окончаний в начале трехстишия и нагромождения ударений в конце могут восприниматься как контраст (само)убаюкивания и тревожного пробуждения. Трудный ритм и обилие внутренних рифм понуждают к необычному выбору слов и образов.

Кроме окончательного текста, сохранился автограф, содержащий еще три строфы. Мы рассмотрим их в составе стихотворения (отметив квадратными скобками), потому что, как будет видно, без них смысл стихотворения почти полностью теряется.

Наяву ли все? Время ли разгуливать? / Лучше вечно спать, спать, спать, спать / И не видеть снов. «Ночь, улица, герой гуляет в бессоннице, голова уже туманится, можно мечтать о сне: хорошо бы вечном, хорошо бы без сновидений». (Намек на монолог Гамлета «Быть или не быть», а через него – отсылка к «Урокам английского» с умирающей Офелией и к «Елене», упоминающей ее.) «Спать!» – как бы продолжение стихотворения «У себя дома». Снова – улица. Снова – полог тюлевый. / Снова, что ни ночь, – степь, стог, стон, / И теперь и впредь. «Герой с улицы возвращается домой и погружается в сон, но с навязчивыми сновидениями: степь, стог, стон». Полог тюлевый – вероятно, занавеска на окне (напоминание о «В занавесках кружевных...»), рубеж между улицей и комнатой, где начинается сон (по ОК – полог над постелью; но мужской постели это не свойственно). Степь – оглядка на всю «Книгу степи», стог – на стихотворение «Степь» с «цепью стогов» и «нашим ометом» (и на соседний «Распад» с пожаром «революционной копны»). Стон – стон любви при подразумеваемом в «финале» «Степи» соединении любовников (ср. В неге прояснялась мысль... как стон в «Попытке душу разлучить») и стон мучения тоскующего теперь героя.

Листьям в августе, с астмой в каждом атоме, / Снится тишь и темь. Вдруг бег пса / Пробуждает сад. // Ждет – улягутся. Вдруг – гигант из затеми, / И другой. Шаги. «Тут есть болт». / Свист и зов: тубо! Сон о лете продолжается: от стога, цели ночной прогулки, возвращается к деревенскому дому, ее началу. «Ночь, сад вокруг дома спит в темной тишине и духоте; его пробуждает сторожевой пес; пса встревожили два человека, которые, вместо того чтобы лечь спать, шагают из сада к калитке, возятся, отворяя ее, и из темноты кажутся великанами. Они успокаивают пса криком: тубо». Ночная астма сада – отсылка к вечеру, задохнувшемуся в охре из предыдущего стихотворения. «Послесловье» (ОК). Спящий сад – не только метафора, но и метонимия: сон героя переносится на предмет его сновидения (ОК). Кто ждет, что кто уляжется? Ждет скорее сад, чем пес (о псе было бы сказано: ждал). Улягутся – сперва кажется, что это потревоженные листья, единственное существительное во множественном числе. Они потревожены не псом, пробегающим ниже веток, – стало быть, людьми, прошедшими по саду. ОК считает, что у калитки, еще не войдя в сад, стоят герой и его возлюбленная, возвращающиеся с ночной прогулки. Последовательность описываемых действий в самом деле этому соответствует: сперва видны фигуры героев, потом слышны их шаги к калитке, потом их голоса над запором. Однако тогда бег пса преждевременен: вряд ли его встревожили дальние силуэты еще до звука шагов и шума у калитки. Поэтому скорее, напротив, это герои, выходящие из затеми сада на ночную прогулку. В таком случае улягутся относится не к листьям, а к (этим двум) людям. Затихший сад напоминает прежде всего тишину в стихотворении «Плачущий сад», а калитки в полумраке упоминались в предыдущем «Послесловье».

Далее следует строфа, оставшаяся в рукописи 1919  г. [Месяц на поле шляпу мял и за полы / Цапал. Сбоку плыл стук сабо. / Силуэт был бос.] «Выйдя за калитку, двое идут по полю под лунным светом. Главный герой – в шляпе и босиком, его спутница – на деревянных подошвах». Или (по ОК): «...она была обута, но на падавшей тени обувь была не видна, и ноги казались босыми»; в таком случае герой не бос, а только в более мягкой обуви. В любом случае стук шагов по земляной деревенской улице или степной тропе – гипербола. Сабо, деревянных башмаков французского типа в России не носили; для следующих, еще более нищих лет засвидетельствованы деревянные подошвы с подвязанными к ним ремешками или тесемками. Шляпа может быть понята метафорически – «играл светом и тенью на колышущейся траве поля», но это кажется натяжкой. Предположение ОК, что это месяцу приписываются шалости, antics игривого пса, ни на чем не основано. Видеть самого себя во сне со стороны – не совсем обычно, но возможно. В этой строфе впервые 3-ударное окончание второй строки требует искусственного чтения стук-са-бо (образ стука подчеркивается звуком) в расчете на то, что читатель за четыре строфы уже привык к нужному ритму. Строфа была выброшена, вероятно, из-за чрезмерного экзотизма сабо. Это повредило стихотворению: выпал образ месяца, к которому относится он в начале следующей строфы (для ОК этот он «неясен»).

Он буквально ведь обливал, обваливал / Нашим шагом шлях! Он и тын / Истязал тобой. «Мы шли под луной, твоя тень падала на придорожную изгородь». Здесь впервые о персонажах говорится не в третьем лице, а мы и ты. Месяц обливал дорогу светом – традиционная метафора, на нее опирается аллитерацией нетрадиционная «обваливал дорогу нашим шагом», обе гиперболические; все это отмечено восклицательным знаком. Герои сливаются с природой, наполняются ее силой, становятся орудием месяца – для Пастернака это высшее счастье, здесь кульминация стихотворения. В стихе она отмечена тем, что в первых 3 строфах третья строчка была не рифмованной, а в следующих рифмована четырехкратно: тубо – бос – тобой – бор (дальше две строфы опять не рифмованы, а последние четыре рифмованы попарно). Истязал: полосы ее тени, прерывисто ложащиеся на редкие столбы изгороди, похожи на удары (для ОК эта фраза неясна); союз «и тын» подразумевает, что героиня истязала и его, героя, – прямо об этом до сих пор не говорилось, это отсылка к циклу «Попытка душу разлучить». Шлях опять напоминает стих. «Как были те выходы в степь хороши...».

[Были до свету подняты их поступью / Хаты; – ветлы шли из гостей / Той стезей, что в бор. // С ветром выступив, воротились из степи, / С сизых бус росы пали в сад, / Завалились спать.] Возвращение от кульминационных мы и ты к третьему лицу. «Они шли, окрыленные природой, и от этого спящие хаты оживали, а деревья на деревенских улицах чувствовали себя там чужими и рвались вернуться к деревьям в лесу» (бор – неточное название мелких лесостепных рощ). «Такими же слившимися с природой они под утро вернулись из степи: как капли росы падают с веток, так и они завалились спать». Только здесь происходит возвращение из степи (ждут – улягутся...); вычеркнув эти строфы из рукописной редакции, автор заставил ОК неправильно понимать начальную сцену у калитки. Капли росы на ветках – отсылка к Ты в ветре, веткой пробующем, к брильянтам в траве меж бус в «Имелось», и прежде всего к Душистою веткою машучи. Лексическая кульминация: высокое стезя, вульгарное завалились, народное или архаическое ударение из степи. Спать – возвращает к начальной строфе и позволяет сделать перерыв в развитии темы.

Осень. Изжелта-серый бисер нижется. / Ах, как и тебе, прель, мне смерть / Как приелось жить! «Сон о юге и августе кончается. Герой в Москве, осень, на желтых выцветших листьях капли дождя. Прелые листья, как вы умерли, так и мне хотелось бы умереть!». Связь с предыдущей строфой – через сходство капель росы на ветках сада и дождя на ветках городских деревьев; с выпадением предыдущих строф эта ассоциация разорвана. Прель аллитерирует со словами приелось, а приелось жить перекликается с фразеологизмом смерть как («очень сильно»), оживляя в нем буквальный смысл. ОК предполагает в тексте точку после второй строки и переводит фантастически: «Смерть для меня – то же, что гниение для тебя, осень! Ах, как надоело жить!».

О, не вовремя ночь кадит маневрами / Паровозов: в дождь каждый лист / Рвется в степь, как те. // Окна сцены мне делают. Бесцельно ведь! / Рвется с петель дверь, целовав // Лед ее локтей. «Паровозы приезжают и уезжают в те южные места – горький соблазн! Как они (?), так рвется туда и каждый лист с ветки, и я из городской своей квартиры; окна не хотят меня пускать, но дверь сама рвется туда вместе со мною, потому что она тоже помнит прикосновение возлюбленной». Это напоминание о стихотворении «Из суеверья», где были пенье двери, защелка и героиня, вырвавшаяся из объятий, прижавшись спиной к двери. Окна в этой любви не участвовали, они принадлежали не весне, а зиме («В занавесках кружевных...»). «Паровозы», как справедливо пишет ОК, – это воспоминание о летних поездках – к героине («О бедный Homo sapiens...») и обратно («Возвращение»). Как те может быть понято и «как те влюбленные» (летом рвались в степь); в пользу этого говорит как они в следующей строфе, против – утрата связи с предыдущей фразой о паровозах. ОК предполагает за словами сцены мне делают какую-то драматическую размолвку с героиней, аналогичную стихотворению «Дик прием был, дик приход»; думается, что это не обязательно. После я – в начале стихотворения, они – в следующих строфах, мы и ты – в кульминации, я – после кульминации, здесь действуют я и она (ее локтей) – герой безнадежно смотрит на нее со стороны.

Познакомь меня с кем-нибудь из вскормленных, / Как они, страдой южных нив, / Пустырей и ржи. // Но с оскоминой, но с оцепененьем, с комьями / В горле, но с тоской стольких слов / Устаешь дружить! «Покажи мне, что можно пережить такое же страстное лето (и не сделаться несчастным), – потому что трудно жить таким измученным, выговаривая душу только в стихах». Но в начале последней строфы необычно, скорее ожидалось бы а; поэт усиливает концовку. ОК предполагает, что кто-то – это сами бывшие степные любовники в лучшие свои минуты или другая, крестьянски-идиллическая пара; но и в том и в другом случае слова как они не очень уместны. Этот образ остается нам неясен. Слово страда, время сбора урожая, в этом контексте получает дополнительно свой этимологический смысл: «страдание». Оскомина может содержать тонкий намек на фамилию Елены Виноград (К.Поливанов). Тоска отсылает от стихотворения-концовки к одноименному стихотворению-эпиграфу (со взглядом на еще более дальний, киплинговский юг), а слова о стольких словах подводят итог всей книги.

¹ O’Connor Katherine T. Boris Pasternak’s «My Sister – Life»: the Illusion of Narrative. Ann Arbor: Ardis, 1988.

² Левин Ю.И. Избранные труды. М., 1988. С. 171–174.