ЮБИЛЕИ И ДАТЫ

Николай ЭФРОС

Лебединая песнь

Н.Е. Эфрос. 1867–1923.
Карандашный рисунок

«Вишневый сад» – лебединая песнь Чехова – был сыгран в первый раз в Художественном театре 17-го января 1904 г., в день именин поэта.

Этот театральный вечер прочно запечатлелся, с чеканною отчетливостью многих черт и подробностей, в памяти всех его участников, бывших или на сцене или в зрительной зале. Воспоминание о нем – яркое и трогательное, обвеяно оно нежною поэзией, как самое наименование чеховской драмы. И стоит это воспоминание несколько особняком, словно на возвышении, среди других красивых или важных театральных воспоминаний. На такое особое место вечер 17-го января был поставлен не только причинами, заключенными в самом спектакле, в счастливых качествах и особенностях «Вишневого сада» и его театрального воплощения, — значительную роль сыграли тут и некоторые сопутствующие обстоятельства, в своем полном значении и смысле понятые лишь месяцы спустя.

Это было не только первое представление нового произведения горячо любимого и высоко ценимого писателя, предшествовавшими победами в театре окончательно утвержденного в общем признании в качестве лучшего драматурга русской современности, самого чуткого, значительного и волнующего. Это была еще и первая встреча в театре с самим писателем, первый случай и первая возможность публично засвидетельствовать ему такое признание и признательность. А для многих – и первая возможность увидать, наконец, того, чье милое лицо было уже хорошо знакомо по фотографиям. Все три прежние чеховские «премьеры» в Художественном театре были без Чехова, болезнь каждый раз удерживала его далеко от Москвы, от «его» театра. Это не могло не отразиться на настроениях того вечера в обоих половинах театра – на сцене и в зале зрителей. Была оттиснута на спектакле-именинах особая печать. Всякий легко и непременно почувствовал ее, едва переступил театральный порог. Что-то особое было разлито во всей атмосфере. Даже равнодушный, чуждый подготовлениям к этому вечеру первой встречи, сразу вовлекался в такие особые настроения, сообщалась ему общая взволнованность, приподнятость.

Московская интеллигенция, литературный и актерский миры решили воспользоваться первою встречею с Чеховым в театре, чтобы выразить ему свои чувства, свое отношение к его художественному делу. Шли, как на свидание, со словами признания в любви. И шли, как на некую общественную демонстрацию. Так к внутренней взволнованности прибавилась еще и внешняя торжественность, однако обогретая чрезвычайною искренностью, полной задушевностью.

В.И. Немирович-Данченко и К.С. Станиславский. 1923.
Фотография М.А. Сахарова.

А под этим пряталась глубоко грустная мысль, остро тревожное предчувствие. Что здоровье Антона Павловича – очень хрупкое, что физические силы заметно и неотвратимо убывают, идет туберкулезный процесс своим трагическим чередом, — это знали очень многие. Чехов не расставался с голубой хрустальной баночкой. Когда разговаривали с ним, смотрели в его усталые глаза, — жуткие шевелились опасения. Беда шла открыто. Никто не высказывал этого громко, удерживал слова, может быть, даже для себя не решался оформить определенно. Но многие с тоскою думали: может быть, это – случай не только первый, но и последний, может быть, не высказав теперь Чехову, кто он для нас, какая живет в нас любовь к нему, какое значение видим мы в его творческом деле, — потом уж не выскажем никогда, не дойдут до него эти голоса...… Надо торопиться, не пропустить первой театральной встречи... И это также оттискивало свой отпечаток на вечере 17-го января, на его настроениях. В торжественный и как будто такой радостный аккорд вплетались особые, невнятно слышимые лирические ноты...

Предчувствия жестоко оправдались. Роковая ночь в Баденвейлере отняла у русского художественного слова и у русского театра певца «Вишневого сада». Он ушел, унеся в неведомое недопетые песни, недосказанные упования и чаяния, целый мир еще не объективировавшихся образов, лишь ему одному ведомых, не рожденных для внешнего художественного бытования. Тогда отмеченные, сейчас настроения вечера 17-го января, первого спектакля «Вишневого сада» получили в воспоминании еще большую густоту, остроту и грустную прелесть, сделалось это вспоминание еще более дорогим, крепким и отчетливым, окружилось оно всею скорбностью последнего расставания, разлуки навсегда...

Если же отвлечься от сопутствовавших обстоятельств, остаться только при самом спектакле, — он был полон подлинной очаровательности: и пьеса, и ее сценическое осуществление актерскими и режиссерскими силами. Правда, это не был спектакль боевой, в том смысле, что тут не приходилось брать с бою некую новую театральную позицию, не отвоевывалось право на существование новой драмы, новой ее формы, как это было в трех предшествовавших чеховских спектаклях – «Чайки», «Дяди Вани», «Трех сестер». Такое право уже до того получило полную санкцию и широкое признание, перестало быть спорным; такая позиция была уже надежно занята и закреплена. Вполне также – и по отношению к сценической стороне спектакля: принципы, методы, приемы чеховского исполнения, чеховской инсценировки – они были уже вполне выработаны, выверены, освящены. Стали как бы «традицией» Художественного театра. С этих точек зрения «Вишневый сад» и его спектакль — незначительнее трех только что названных предшественников. «Вишневый сад» и его спектакль не ставили вехи, не подымали театральной нови, не пробивали незнакомого пути. Они шли широкою дорогой, уверенно совершенствуя, возвышая ранее достигнутое до максимума художественной значительности и художественной прелести.

«Вишневый сад» дался Чехову с большим трудом. Он сам об этом не раз заявлял. В одном письме печально признавался: «пишу по 4 строчки в день, и то с нестерпимыми мучениями». Нет, конечно, оснований не доверять этому авторскому признанию. Может быть, не только строгая требовательность к себе, но и делавшая все большие завоевания болезнь – причина этих мучений. Но когда читаешь или смотришь в театре, кажется, что поэт пропел свою лебединую песнь в одном творческом порыве, — так легко письмо в этой драме, так очаровательно-непосредственны чувства, беззаботен, словно в счастливые дни Антоши Чехонте, юмор, прозрачны краски, легка и стройна архитектура. Никакая другая чеховская драма не отличалась в такой мере этими качествами, никакая не радовала так сильно радостью художества. И вместе с тем никакой другой не была так присуща «стыдливая тонкость чеховских символов», по удачному определению Андрея Белого. Только на позиции уже отвоеванной, только по завершению борьбы, в творчестве уже уверенном, сознающем правоту своих целей и своих путей, все эти качества могли выразиться с таким богатством.

(Из кн.: Николай Эфрос. «Вишневый сад»: пьеса А.П. Чехова в постановке Московского художественного театра. Петербург. 1919)