БИБЛИОТЕЧКА УЧИТЕЛЯ. ВЫПУСК XXXVI

С.М.БОНДИ

Особенности языка Тредиаковского

(Из работы «Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков»)

Портрет Тредиаковского. Художник Ф.Рокотов (?)

<Биография Тредиаковского>

«Вечный труженик», Тредиаковский был неудачником в литературе. Только в самом начале его литературной карьеры судьба улыбнулась ему; он пользовался успехом, признанием, авторитетом. В то время, когда двенадцатилетний Сумароков еще не поступал в Кадетский корпус, а Ломоносов еще жил в холмогорской деревне, в 1730 году молодой Тредиаковский, живой и старательный ученик Сорбонны, только что вернувшийся из-за границы, выпустил замечательную по тогдашнему времени книжку: перевод галантного аллегорического романа французского писателя XVII века Поля Тальмана «Путешествие на Остров Любви», где в прозе и стихах описываются любовные авантюры героя, его легкомысленные и серьезные любовные переживания. Действующие лица в этом романе – олицетворенные абстракции: Почтение, Разлука, Задумчивость, Ревность и т.д., место действия – местечко Беспокойность, Крепость и Молчаливость, пещера Жестокости и т.д. В виде приложения к этому небывалому по теме для тогдашнего времени произведению Тредиаковский напечатал несколько десятков своих собственных стихотворений на русском и на французском языках – также большею частью на любовные темы. Книжка, по-видимому, имела большой успех: автор поступил на службу в Академию наук; ему заказываются стихотворные переводы, надписи для иллюминаций; его хвалебная «Песнь» поется на придворном празднике; он представлен самой императрице, подносит ей свои оды. Попутно с этими успехами Тредиаковский не перестает усердно и настойчиво работать над усовершенствованием своих знаний и своего стиха. В 1734 году ему удалось сделать большое открытие: он нашел причину ритмической неровности своих стихотворений (так же как и вообще стихов «силлабического» строя) – он изобрел способ писать ритмически гладкие стихи, он открыл роль ударений в стихе, создал «тоническую» систему стихосложения, существующую и доныне в русской поэзии. Выпущенный им в 1735 году «Новый и краткий способ к сложению российских стихов...» был книгой, по которой учились писать стихи и Ломоносов, и Сумароков.

В следующие годы Тредиаковскому приходилось плохо в материальном отношении, но как литератор, переводчик, учитель стиха он был единственным авторитетом. Он имел удовлетворение видеть написанные по его «Способу» стихи харьковского профессора Витынского, приславшего их ему на исправление, и петербургских кадетов Сумарокова и Собакина... С 1740 года начались невзгоды Тредиаковского: на этот год приходятся две крупные неприятности: его избил до полусмерти знаменитый кабинет-министр императрицы Анны Иоанновны Артемий Волынский, и в том же году студент Ломоносов прислал из-за границы полемическое «Письмо о правилах российского стихотворства», где на основе, данной «Способом» Тредиаковского, предлагалась новая и более радикальная реформа стихосложения...

С приездом в Петербург Ломоносова – в 1741 году – звезда Тредиаковского затмилась окончательно и навсегда: как поэт он был сразу отодвинут на второй план Ломоносовым, ставшим вместо него присяжным одописцем и переводчиком праздничных стихотворений; еще через несколько лет и любовная его лирика была далеко превзойдена песенками Сумарокова. Младшие поэты издевательствами над стихами Тредиаковского довели его до того, что он постарался об истреблении всех сохранившихся экземпляров его ранней книжки «Езда в Остров Любви», на которую главным образом падали стрелы насмешников. Открытое им новое стихосложение было заменено ломоносовской системой, к которой он и сам после некоторого сопротивления присоединился, стараясь только утвердить хотя бы свое первенство в открытии тонического принципа. Что бы он ни написал – все подвергалось насмешкам и пародиям. Дошло до того, что его произведения почти вовсе перестали печатать, так что ему приходилось прибегать к всевозможным уловкам для опубликования их. Так, свою оду «Вешнее тепло» он смог напечатать в «Ежемесячных сочинениях» только без своего имени, передав рукопись через третье лицо, и лишь первые буквы обоих слов заглавия должны были намекать на автора – Василия Тредиаковского. «Пять рассуждений... о всей силе нравоучительной философии» и перевод Томаса Мура стихотворения о выборе невесты, отчаявшись увидеть их напечатанными, он поместил в самом неожиданном месте: в качестве введения («предуведомления») к XI–XIV томам переводимой им многотомной «Римской истории» Ролленя. Из Академии наук, где около тридцати лет усердно и добросовестно работал для русской науки, ему пришлось уйти, по-видимому, не вполне добровольно... Не нужно думать, однако, что Тредиаковский покорно подставлял голову под удары врагов – он с азартом боролся <...>. Не прекращая до конца жизни своей неутомимой деятельности в области науки и литературы, Тредиаковский умер в бедности, осмеянный, обиженный современниками. <...>

От поэзии Тредиаковского до нас дошла сравнительно небольшая часть: только то, что было им напечатано. А в рукописи у него оставалось еще немалое количество стихов – не менее трех книг (Переложение псалтири, «Российский Парнасс» и поэма «Феоптия»), а может быть, и более. Однако и того, что дошло до нас, достаточно, чтобы характеризовать этого крайне своеобразного писателя.

<Первым стал писать на русском языке>

Начал он свою деятельность со смелой языковой реформы: он первый отказался в художественной литературе от господствовавшего в ней церковно-славянского языка и стал писать «почти самым простым русским словом». Это свое нововведение он мотивировал в особой декларации, помещенной в предисловии к «Езде в Остров Любви». Мы приведем эту любопытную и характерную декларацию целиком:

«На меня, прошу вас покорно, не извольте погневаться (буде вы еще глубокословныя держитесь славенщизны), что я оную [книгу] не славенским языком перевел, но почти самым простым русским словом, то есть, каковым мы меж собой говорим. Сие я учинил следующих ради причин: язык славенский у нас есть язык церковный, а сия книга мирская. Другая: язык славенский в нынешнем веке у нас очень темен, и многие его наши читая не разумеют, а сия книга есть сладкия любви, того ради всем должна быть вразумительна. Третия – которая вам покажется самая легкая, но которая у меня идет за самую важную, т.е., что язык славенский ныне жесток моим ушам слышится, хотя прежде сего не только я им писывал, но и разговаривал со всеми; но за то у всех я прошу прощенья, при которых я с глупословием моим славенским особым речеточцем хотел себя показать».

Начав с такой крайней оппозиции «глубокословной славенщизне», Тредиаковский к концу своей деятельности постепенно вернулся в ее лоно: его стихи последних лет нередко написаны чистым церковно-славянским языком, чем он не только отличается от Сумарокова с его «простотой и естественностью» слога, но идет гораздо дальше и Ломоносова в его «высоком штиле».

Впрочем, эта эволюция в языке и слоге тесно связана у Тредиаковского с эволюцией в содержании творчества, в тематике его: с течением времени он все более и более отходил от писания «мирских» книг, от тем «сладкия любви» и все больше склонялся к темам церковного, религиозного, морально-философского характера.

<Затрудненность стихов Тредиаковского. Обилие инверсий>

Стихи Тредиаковского большею частью в высшей степени темны. Их читать еще труднее, чем Ломоносова, не говоря уже о Сумарокове. Он так строит свою речь, так располагает мысли, выбирает такие слова, что иной раз они становятся почти невразумительными. Таково, например, начало «Поздравления барону Корфу» 1734 года – стихи, знаменитые тем, что они являются первыми, написанными реформированным тоническим стихом:

Зде сия, достойный муж, что Ти поздравляет
Вящия и день от дня чести толь желает
(Честь велика ни могла бы коль та быть собою,
Будет, дается как тебе, вящая Тобою)
Есть Российска Муза, всем и млада и нова,
А по долгу Ти служить с прочими готова.

Эта темнота не похожа на темноту некоторых мест у Ломоносова – темноту от изобилия пафоса, от «высоты парения». Темнота Тредиаковского – от запутанности речи, от сложности и неестественности хода ее, ее конструкции. Это не «глоссолалия», не вдохновенное бормотанье одержимого поэтическим экстазом, а запутанный крючкотворский стиль канцелярского документа, судебного «екстракта», стиль подьячего... Главное, что создает эту трудность восприятия, эту темноту, – многочисленные и ничем не ограниченные инверсии. <...> Возражая Сумарокову, который высмеивал их, он указывает, что русский язык, в противоположность французскому, допускает всевозможные перестановки порядка слов. И Тредиаковский пользуется этим правом так, как никто в русской литературе не пользовался. Он помещает союзы и, или после присоединяемого ими слова: тот пришед в дом, кушать и садится (вместо и кушать садится); Презираю вашу битву – лестных и сетей ловитву (вместо И лестных сетей ловитву); В ночь или бывает рыб ловец (вместо Или в ночь бывает и т.д.). Он отставляет предлог от относящегося к нему слова: Вне рассудок правоты (вместо рассудок вне правоты); он разделяет определения от определяемых, скопляя в одной части предложения существительные, а в другой их определения: Дух в смятении мой зельном (вместо Мой дух в смятении зельном) и т.д. Во всех этих и многочисленных подобных случаях, как мы видим, перестановка слов не призвана служить задачам выразительности, выделения отдельных слов – просто, считая порядок слов в русском языке свободным, Тредиаковский широко пользуется этой «вольностью» для удобства составления стиха...

<Лишние слова. Синтаксические нагромождения>

Но не одни инверсии делают речь Тредиаковского запутанной и маловразумительной. То он вкрапляет в середину фразы восклицание «о!» («Счастлив, о! весьма, весьма излишно»; «Победили мы! о! мольба услышана теплая Богом»; «Глупа мудрость, о! и ты – в смысле разум ослепленный»; «Боже! о! Да все сие – исповем Тебе во славу» и т.д.). То он нагромождает одно предложение на другое, вгоняя их в общую структуру фразы подчинительными союзами, а когда не хватает этих союзов, то просто заключает в скобки насильственно вкрапляемую одну в другую часть предложения. Таково необыкновенно сложное строение приведенного выше начала «Поздравления барону Корфу». Чтобы понять его смысл, недостаточно расставить по-обычному в нем слова: приходится разбить его на отдельные части, которые здесь соединены вместе не единой сложной интонацией <...>, а чисто искусственно, внешне сплетены в одну фразу. Вот «перевод» этого начала «Поздравления»: «Здесь сия Российская Муза, что поздравляет тебя, достойный муж, и желает тебе все большей день ото дня чести». К словам Российская Муза (кстати, отделенным от относящегося к ним слова сия четырьмя длинными стихами, двадцатью шестью словами!) присоединена фраза: «(Российская Муза) всем и млада и нова, А по долгу тебе служить с прочими готова»; к слову честь относится вкрапленная в скобках сентенция: «Сколь велика эта честь ни могла бы быть сама по себе, она увеличится тобою, если будет дана тебе». Такие изысканные по содержанию и запутанные конструкции типичны для Тредиаковского. Неумение или сознательное нежелание подлинно связывать отдельные части фразы одним сложным интонационным единством, искусственное присоединение их одна к другой сказываются в любимом приеме Тредиаковского (свойственном только ему), когда он отделяет один (или несколько) из второстепенных членов предложения и присоединяет его в самом конце фразы при помощи слов к тому же, также и, например:

Счастлив в мире без сует живущий,
Как в златый век, да и без врагов,
Плугом отчески поля орющий (т.е. пашущий)

Да к тому ж без всяких и долгов.

Эрата смычком, ногами
Скачет, также и стихами...

Близок к этому обороту по стилистическому эффекту прием Тредиаковского заменять простой союз и союзами а, но – в случаях, когда на первый взгляд никакого противопоставления или подчеркнутого сопоставления нет вовсе, например:

Петух взбег на навоз, а рыть начав тот вскоре –
Жемчужины вот он дорылся в оном соре.

Ты красной Леды дщерь, но краснейшу из жен
В супругу получил.

Все это придает слогу Тредиаковского впечатление какой-то непрямоты, хитрости, лукавства. Затемняет и запутывает речь его также частое злоупотребление местоимениями сей, тот, оный, каждый и т.д., а также вообще обилие во фразе лишних слов и словечек, например: «Злобе преданы самой», «В дни гуляет те, когда изрядны. По долинам, либо по стадам» – и т.д. <...>

<Богатство словаря и смешение разностильных элементов>

Не меньше, чем эти черты строения речи (а пожалуй, и больше), придают своеобразия поэзии Тредиаковского особенности его словаря. Кажется, нет поэта в русской литературе, который бы пользовался столь обширным и разнообразным по стилю выбором слов: здесь и церковные слова из священных книг, и слова самого «подлого» просторечия, и вошедшие в язык иностранные выражения, и многочисленные, составленные им самим, слова. При этом последние выдумывались им не только в случае необходимости – для перевода, передачи не существовавших в то время в языке понятий, – но и без такой терминологической нужды, как прием в поэзии. Если задачей Ломоносова было отобрать и оценить слова русского и церковно-славянского языка с точки зрения их нахождения в том или ином стилистическом ряду, – а за ним в этом следовал и Сумароков, передвинувший только центр тяжести с «высокого штиля» на «средний», – то Тредиаковскому вся эта проблема была совершенно чужда. Правда, в начале своей деятельности он решительно отрекся от церковного языка, а в конце – наоборот, так же решительно повернул к нему. Но в то же время в своей практике он постоянно в течение всей деятельности употреблял без всякого разбора слова церковные и тут же рядом самые обычные выражения разговорного просторечия.

Кажется, нет у него стихотворения, где не сталкивались бы самым резким образом наиболее далекие по стилистической окраске слова. Приведем несколько примеров:

Нет того, чтоб не возмогл женск полк учинити
Дабы всегдашню иметь с любовником слуку.

Бегут к нам из всей мочи Сатурновы веки
Небо все ныне весело играет
Солнце на нем лучше катает...

Петр, глаголю, Российский отбыл с сего века
Не внушила вселенна сего необычно,
Ибо вещала слава уж сипко, незычно.

И так же точно писал он в последние годы своей жизни. Тени мертвых пытаются войти в ладью Харона:

Сей Бог, коего вечная старость всегда есть сурова,
Но исполнь ядрености, пхая, их отревает.

___

Вкупе тогда ж при ней усмотрел я сыночка Эрота,
Кой летал своея вокруг матери крилышек порхом,
Хоть на личишке его пребывала румяна унылость,
Вся благолепность и вся веселость любезна младенства,
Только в глазенках его ж не знаю что острое было...

___

Тот в грудь себя разит, тот горестно вздыхает –
Та волосы дерет, та слезы проливает.
Все плачут, все ревут, терзаясь грозным злом.

Тредиаковский ничем не ограничивает себя в выборе слов: наиболее редкие архаические выражения, которые Ломоносовым запрещались к употреблению, он применяет в стихах самым свободным образом: самые удивительные, необычно звучащие церковно-славянские обороты он как бы особенно смакует. Он настолько начитан в старославянской церковной литературе, что часто трудно решить, – сам ли он сочиняет редкие слова в стиле церковных или заимствует их из какого-нибудь источника: давцы, нощеденство, покладь, вноз-дряем, и т.д., и т.д. Еще раз подчеркиваем, что все эти архаизмы у него часто вовсе не предназначены для выражения важности, так же как и «просторечивые» слова не служат для создания «низкого штиля»: он употребляет те или другие без разбора... Замечательно стихотворение «Вешнее тепло», где на протяжении свыше двухсот стихов описываются прелести весны. Это стихотворение – столь далекое по теме от «преложений псалмов», от духовных од – Тредиаковский написал таким архаическим языком, наполнил такими изысканными и редкими церковнославянизмами, что стихи производят впечатление явной нарочитости, почти чьей-то пародии... Можно было бы цитировать его все подряд. Приведем отрывок из середины:

Се ластовица щебетлива
Соглядуема всеми есть.
О птичка свойства особлива!
Ты о весне даешь нам весть...

Вещает зык от них громчайший,
Что их жжет огнь любви жарчайший.
От яркой разности гласов,
Котора всюду раздается,
В приятность слуху все мятется

...К себе другиню в тех местах
Склоняет, толь хлеща умильно,
Что различает хлесть обильно...

<Представления о поэзии как украшенной речи>

Читая подобные стихи Тредиаковского, трудно решить, не является ли их поэтика сознательным противопоставлением ломоносовско-сумароковской работе различения и распределения слов и оборотов по их стилевым функциям, не нарочно ли он спутывает и смешивает то, что они тщательно разграничивали, – или он просто не слышит, не чувствует создаваемой им стилевой какофонии – и просто для него все слова, все обороты звучат одинаково. Во всяком случае, когда он критикует, например, Сумарокова, он говорит почти исключительно о содержании, мыслях или о грамматических или логических ошибках – но не об ошибках стиля.

Так или иначе, стих Тредиаковского, столь неизмеримо богатый и разнообразный в лексическом отношении, такой сложный и запутанный по своему синтаксическому и логическому строению, производит впечатление необыкновенной изысканности, искусственности, принаряженности. Так и понимал, видимо, Тредиаковский свою задачу – создать нечто нарядное, приукрашенное, распещренное поэтическими красотами. Вот какими сравнениями характеризует он «пользу гражданству от поэзии»: поэзия, стихи – это такие «науки и знания», которые «граждан, упразднившихся на время от дел и желающих несколько спокойствия... чрез борьбу остроумных вымыслов, чрез искусное совокупление и положение цветов и красок, чрез удивительное согласие струн, звуков и пения, чрез вкусное смешение растворением разных соков и плодов, к веселию, которое толь полезно есть здравию, возбуждают и на дела потом ободряют», а выше он сравнивает поэзию с «фруктами и конфектами на богатом столе»...

Только в последние годы деятельности Тредиаковский стал отходить от этого взгляда на свою задачу как поэта. В предисловии к «Тилемахиде» он прямо заявляет: «Ложный то вкус, чтоб везде и всегда украшать, распещрять и роскошествовать»; и в соответствии с этим в «Тилемахиде» мы уже не находим этой крайней «нарядности», «вырумяненности» – она гораздо проще и во многих случаях изящнее по стилю более ранних его сочинений.

<Речь Тредиаковского как речь представителя духовного сословия>

Следует поставить вопрос: являются ли бегло охарактеризованные выше особенности творчества Тредиаковского чисто индивидуальными – или же они отражают идеологию и психологию какой-нибудь социальной группы? Нам представляется, что последнее вернее, что за этими своеобразными чертами облика поэта Тредиаковского просвечивают определенные групповые черты, чувствуется родовое сходство с выдвинувшей его социальной средой. Эта среда – духовенство. Духовенство было основной культурной силой до XVIII века в России. Оно же было тесно связано с низшей и средней бюрократией: подьячий – родной брат попу и дьячку. Выработанный в приказной практике деловой стиль речи, канцелярский язык, запутанный и многословный, носит на себе все следы своего церковного происхождения. Мы уже говорили об отражении у Тредиаковского этого подьяческого стиля. Весь характер его многословной искусственной речи напоминает витиеватую, с некоторой хитрецой, лукавством «семинарскую» речь. В прозе это заметно еще более, чем в стихах. Если «похвальные слова» Ломоносова и его речи о «пользе химии», «об электрических явлениях» своим складом стремятся воспроизвести по-русски строй речей латинских ораторов, то речи Тредиаковского – «О витийстве», «О терпении и нетерпеливости», «О премудрости, благоразумии и добродетели» – скорее напоминают церковные проповеди старинного «казнодея». Для Тредиаковского характерно среди запутанных искусственнейших хитросплетений вдруг перейти к искреннему, «душевному» тону. <...>

С точки зрения понимания поэзии Тредиаковского как творчества поэта-церковника становится понятным и отношение его к церковно-славянскому языку. Если для Ломоносова (и Сумарокова) это – язык чуждый, возвышенный, язык религии, церкви, – для поповича Тредиаковского это близкий, хорошо знакомый язык, язык его быта. Недаром мы знаем, что он в юности не только писал, но и свободно говорил на этом языке. <...> Для Тредиаковского, таким образом, церковно-славянские слова не имеют ореола высокости, важности, торжественности, и он легко и незаметно для себя употребляет их в обычной русской речи и, даже когда только что заявил, что «славенский язык ныне жесток ушам моим слышится», – как это мы видим на каждом шагу и в стихах, и в прозе «Езды в Остров Любви». И равным образом ему ничего не стоит в «важной материи», в текст, написанный почти чистым церковно-славянским языком, вкрапить слова и выражения русского просторечия. Он в своих стихах (и в прозе) говорит точно так же, как говорят герои Лескова, как говорит духовенство, постоянно мешая церковно-славянский язык с обыденным бытовым разговорным русским. Понятно, таким образом, становится, что ему не по силам была взятая им на себя задача перевода и подражания легкой эротической, галантной литературе. Для этого нужно было создать язык легкий, изящный, «светский», а его среда никакого материала ему дать не могла – получилось нечто крайне неуклюжее, смешное, – и только Сумароков, питаемый средой, где эта галантная эротика уже входила в быт и вырабатывала свой светский, по французскому складу создаваемый, язык, – сумел положить начало поэзии этого рода.

Если мы обратимся к темам творчества Тредиаковского, к общему направлению его, то мы увидим, как, быстро отойдя от несвойственного ему эротического жанра, он все больше и больше отдавался темам, близким представителю духовенства, все больше и больше становился его идеологом. Помимо глубоко занимавших его чисто литературных, технических и педагогическо-литературных тем (реформа стихосложения, история стиха, переводы кодексов Горация и Буало и стиховедческие эксперименты), помимо нескольких филологических и исторических статей, все остальное творчество Тредиаковского (мы исключаем его должностные, не творческие переводы) идет под знаком морали, философии, религии. Он переводит сатирико-дидактический роман «Аргениду» Барклэ и педагогическо-авантюрную книгу епископа Фенелона «Приключения Телемака»; он пишет и переводит ряд стихотворных сентенций на морально-религиозные темы («Образ человека-христианина», «Образ добродетельного человека», «Добродетель почитающих венчает» и др.); он сочиняет речи на аналогичные темы, он пишет рассуждения о нравственной философии, он перекладывает всю Псалтирь Давида (полторы сотни псалмов), пишет целую поэму «Феоптия», содержание которой – доказательство бытия Божия стихами... <...> В списке не дошедших до нас произведений Тредиаковского упоминаются также какие-то «Имны в защищение духовных лиц».

<Тредиаковский достигает ясности, задушевности, силы>

Говоря о чертах, характерных для творчества Тредиаковского, приходилось касаться только его недостатков, а между тем в его произведениях можно найти немало хороших, а иногда и прекрасных стихов. Сквозь запутанный, искусственный педантически-сделанный стиль иногда пробивается свежая струя. Тогда мы слышим у Тредиаковского звуки и интонации, которых мы не найдем у других современных ему поэтов: какая-то интимность, простая и задушевная, изредка нарушаемая характерными чудачествами, странностями, свойственными этому поэту. Таково почти целиком стихотворение «Строфы похвальные поселянскому житию» – многие стихи его звучат какой-то спокойной гармонией:

Не спешит сей в строй по барабану,
Флот и море не страшат его;

...Осень как плодом обогатится,
Много яблок, груш и много слив,
О! коль полным сердцем веселится –
Их величину, их зря налив.

Здесь и обычные инверсии Тредиаковского звучат свежо и выразительно.

Быстрые текут между тем речки,
Сладко птички по лесам поют,
Трубят звонко пастухи в рожечки,
С гор ключи струю гремящу льют.

...Часто днями ходит при овине,
При скирдах, то инде¹, то при льне,
То пролазов, смотрит, нет ли в тыне
И что делается на гумне.

Вот как рассказано о жене:

Весь некупленный обед готовит,
Смотрит, пища чтоб вкусна была,
Из живых птиц на жаркое ловит
И другое строит для стола.

А потом светлицу убирает
К мужнему приходу с дел его;
Накормивши деток, наряжает,
Встретить с ними мужа б своего.

¹ В другом месте.

Вот описание обеда:

Сытны токмо щи, ломть мягкий хлеба,
Молодой барашек иногда.

Такой ясности и простоты не встретить у Сумарокова. Даже среди «силлабических» стихов «Езды в Остров Любви» попадаются довольно изящные отрывки, вроде, например, следующего:

Все хотящие с желанием полным
Насладиться здесь в животе радости,
Приплывайте к нам сердцем вселюбовным
Без любви нету никакой сладости.

В трагедии «Деидамия» также можно найти стихи, звучащие во всяком случае не более странно и архаично, чем стихи сумароковских трагедий.

Например:

...Я, шедши к царской дщери,
Узрела, что в княжой покой отверзты двери.
Вошла: не вижу там отнюдь я никого.
А письмецо сие на столике его
Развернутое так, как видит царь, лежало.
Хоть любопытства я всегда имею мало
До писем и до книг, однак сие прочла.
О небо! Что ж я в нем читаючи нашла!
Ах! Лучше, чтоб в покой его я не входила,
Сегодня царский дух я сим бы не смутила...

Не менее удачны (и даже более) некоторые места из религиозных стихов Тредиаковского. Они написаны другим стилем: преобладающий в них церковно-славянский язык там у места, интонации звучат нередко искренним чувством. Приведем целиком первую строфу переложения 143-го псалма, написанного в состязании с Ломоносовым и Сумароковым:

Крепкий, чудный, бесконечный,
Полн хвалы преславный весь,
Боже! Ты един превечный
Сый Господь вчера и днесь.
Непостижный, всеблаженный,
Совершенств пресовершенный,
Неприступно сокровен,
Сам величества лучами
И огньпальных слуг чинами,
О! будь век благословен.

Особенно замечательно начало переложения «Второй песни Моисеевой»:

Вонми, о небо, и реку
Земля да слышит уст глаголы,
Как дождь я словом потеку,
И снидут как роса к цветку
Мои вещания на долы.

Еще пример:

Мы пред тобою согрешили –
И беззаконно от тебя
В беспутстве нашем отступили,
Прельщая суетой себя.
О заповедях не радели,
Ни их соблюсть мы не хотели,
Мы делали единый срам,
Все правое пренебрегали,
Что от тебя воспринимали,
Да благо будет в жизни нам.

 <«Тилемахида»: рождение русского гекзаметра>

Все же, несомненно, лучшее произведение Тредиаковского – «Тилемахида». Выбор романа Фенелона для перевода был крайне счастлив. Тредиаковский к тому времени, как мы видели, уже отказался от украшения, роскошества и распещрения во что бы то ни стало. А содержание приключений Телемака давало ему материал самого разнообразного характера – и «потехи и сражения», и пастушеская жизнь, и кораблекрушения, и изобильные моральные сентенции, столь близкие душе Тредиаковского. Возможно, что импонировал ему «Телемак» еще и скрытой сатирической струей, направленной против «неправедных царей»: недаром Фенелон был в опале у Людовика XIV. <...>

«Тилемахида» замечательна еще в истории русской литературы тем, что в ней впервые употреблен в большом произведении стих гекзаметр. Следует определенно указать, что гекзаметр Тредиаковского – один из лучших в русской литературе по ритму. Он во всяком случае лучше в этом отношении гекзаметра Гнедича, Дельвига и Пушкина, гораздо богаче и разнообразнее его. У тех он по большей части составляется из одних дактилей, куда иногда лишь вкраплен один хорей или очень редко два – на целые шесть стоп. У Тредиаковского в гекзаметре, в подражание греческому и латинскому образцам, постоянные чередования дактилей с хореями придают этому стилю живое и разнообразное движение <...>

Составление и комментарий С.И. Гиндина.