Кого благословил старик Державин?

Кто не знает пушкинское двустишие:

Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил.

Эти строки, как никакие другие, покрытые «хрестоматийным глянцем», бесконечное количество раз цитировались и обыгрывались. Знаменитый эпизод на лицейском экзамене описывался в прозе и в стихах (а также изображался живописно и кинематографически). Вот, например, фрагмент не самого известного стихотворения:

Понятно, отчего
Был Пушкин благонравен,
В тот день, когда его
Благословил Державин.

Всесветно одинок,
Ослаблый и мясистый,
Свой лавровый венок
Он отдал лицеисту.

(Ярослав Смеляков. «Лавровый венок»)

Между тем пушкинские строки содержат одну неясность, большинством не осознаваемую. Почему поэт написал «нас» – во множественном числе? Кого еще, кроме него, благословил «старик Державин»?

Обычный ответ: «Никогда не приходилось об этом задумываться». Но, «задумавшись», начинают высказывать различные предположения. Одно из них: сказав «нас» (вместо «меня»), Пушкин прибегнул к «формуле скромности». Не выглядит ли своего рода пародией на такое понимание следующий опус «известного людоведа и душелюба» Евгения Сазонова, опубликованный в «Клубе ДС» на 16-й полосе «Литературной газеты» в 1974 году?

Наш путь в искусстве прям и светел,
Но не было такого, чтоб
Старик Державин нас заметил,
Сходя в хрестоматийный гроб.

Да, не сошлись мы с ним по фазам...
К тому же в граде на Неве
Мы в жизни не были ни разу,
Так как прописаны в Москве.

Нет, не написал Пушкин «нас» из скромности...

Приходилось слышать – и не раз, что Пушкин имел в виду, кроме себя, «еще кого-то из лицеистов». Объяснение это не выдерживает критики.

А в одной телепередаче было предложено совсем уж фантастическое истолкование этого «нас». Один из сюжетов программы «Сад культуры» на РТР 8.06.97 был посвящен малоизвестной поэтессе начала XIX в. Анне Буниной, которую, как сказал ведущий, ценил Державин, называвший ее «русской Сафо». И далее, приведя знаменитую строку, ведущий сказал: «Мы привыкли повторять эти слова, относя их к Пушкину, а ведь это самое “нас” относится и к Анне Буниной» (воспроизвожу не дословно). Что ж, оставим эти слова на совести автора...

Между тем необходимость изощряться в изобретении толкований сразу отпадает, стоит только восстановить в памяти начало восьмой главы «Евгения Онегина».

В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал,
В те дни в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться муза стала мне.
Моя студенческая келья
Вдруг озарилась: муза в ней
Открыла пир младых затей,
Воспела детские веселья,
И славу нашей старины,
И сердца трепетные сны.
И свет ее с улыбкой встретил;
Успех нас первый окрылил;
Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил.

Так вот, оказывается, в чем дело: Державин благословил мальчика-Пушкина вместе с его музой, благословил его союз с музой! Таким образом, «нас» означает «меня и музу», «нас с музой».
Это прекрасно сформулировал П.И. Бартенев в биографическом очерке, напечатанном в 1854 г. Приведя рассказ Пушкина о лицейском экзамене, он пишет:

«Сюда-то относятся слова Пушкина о музе своей:
И свет ее с улыбкой встретил.
Успех нас первый окрылил.
Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил»*.

В продолжении второй строфы, не вошедшей в окончательный текст романа, Пушкина вместе с его музой одобряют еще два старших современника – Дмитриев и Карамзин.

И Дмитрев не был наш хулитель;
И быта русского хранитель,
Скрижаль оставя, нам внимал
И музу робкую ласкал.

И только в окончании строфы, когда речь заходит о Жуковском, появляется единственное число – «мне».

И ты, глубоко вдохновенный
Всего прекрасного певец,
Ты, идол девственных сердец,
Не ты ль, пристрастьем увлеченный,
Не ты ль мне руку подавал
И к славе чистой призывал.

Ясно, что руку можно подать поэту только в «единственном числе», а не вместе с музой!

В третьей и следующих строфах основного текста восьмой главы Пушкин не расстается с музой; он сначала приводит ее «на шум пиров и буйных споров», потом она сопровождает его в скитаниях, «одичав» «в глуши Молдавии печальной», затем является «барышней уездной», и наконец автор приводит ее на светский раут, где «с ревнивой робостью» глядит «на прелести ее степные», пока (в строфе VII) не переключает внимание на появившегося в толпе Онегина.

С началом седьмой строфы связано одно недоразумение.

Ей нравится порядок стройный
Олигархических бесед,
И холод гордости спокойной,
И эта смесь чинов и лет.

«Ей – Татьяне» – автору пришлось раз услышать в научном докладе. Между тем это тоже о музе...

Вспомним еще, как по-свойски обращается Пушкин со своей музой в другом произведении, написанном той же знаменитой Болдинской осенью 1830 года:

Усядься, муза: ручки в рукава,
Под лавку ножки! не вертись, резвушка!

(«Домик в Коломне»)

В заключение – еще об одном поэтическом отклике на знаменитое «благословение». Стихотворение Давида Самойлова «Старик Державин» начинается так:

Рукоположения в поэты
Мы не знали. И старик Державин
Нас не заметил, не благословил.
В эту пору мы держали
Оборону под деревней Лодвой.
На земле холодной и болотной
С пулеметом я лежал своим.

Здесь, конечно, совсем другое «мы»: оно относится к поколению поэтов, чья юность совпала с годами войны. Но как сам автор ощущал соотношение своего «нас» с пушкинским? К сожалению, этого уже не узнать...

(Из кн.: Хорошо ли мы знаем Пушкина? М.: Русские словари, 1999)