Главная страница «Первого сентября»Главная страница журнала «Русский язык»Содержание №41/2003

ПРЕДСТАВЛЯЕМ КНИГУ

В.З.САННИКОВ


Языковой барьер

Глава из книги «Записки простодушного» (М.: АГРАФ, 2003)

Чуть ли не самое трудное для новых горожан – языковой барьер. Все мои родичи – крестьяне Пермской губернии – говорили на пермском диалекте северного наречия русского языка и унаследовали все основные признаки этого наречия: оканье, стяжение в глагольных формах (делат, читат вместо делает, читает), употребление согласуемых постпозитивных частиц (в литературном языке: село-то, дом-то, изба-то, руки-то, у нас: село-то, дом-от, изба-та, в избу-ту, руки-те), долгое твердое ш на месте мягкого щ (Мне шшука попалася – «Мне щука попалась») и т.д.

Конечно, были в речи старших моих родственников и некоторые различия (наш большой «клан» объединял выходцев из разных районов Прикамья): кто-то цокал (цисто вместо чисто), кто-то чокал (курича вместо курица). Говорящие и сами замечали, обыгрывая эти различия. Даже в частушках это отразилось:

– Милка, чо, милка, чо?
Милка, чокаешь почо?
– А я девчонка-северяночка,
Почокаю – дак чо?

Ну а дядя Ваня у нас – особь статья, он сокал (Куриса снесла яисо; Скажи курисе, а она всей улисе) и смягчал заднеязычные г и к (Ванькя истопил банькю, потом попил чайкю).

Говорить «по-городски» мои родственники так и не научились. Конечно, самые броские различия замечались и отметались: некоторые, особенно молодые, стали акать, говорить одежда, а не одёжа, велосипед, а не лесапед, лужа, а не лыва. Нередко, понятное дело, и впросак попадали, пытаясь показать, что тоже «не лыком шиты». И тут уж над ними смеялись не только «городские», но и «деревенские» тоже. Помню, рассказывали, как одна девушка из деревни, где вместо мягкого к и г (руки, ноги) говорили т, д (рути, ноди), с достоинством потчевала гостей, демонстрируя свою образованность и умение обращаться с к и г: Наке берике («Нате, берите»).

Или другая подобная история, о молодом крестьянском парне, который старательно акал, показывая свою образованность, да вдруг и разоблачил себя, употребив другую, более «грубую», чем оканье, диалектную черту: «Хадил па Маскве, шел па даске, упал с даски, да прямо в грезь!» (в грязь).

Эти и подобные звуковые различия между «городским» и «деревенским» языком нередко приводили к непониманию («Виник, куриса – что это такое?»).

Чаще всего, однако, недоразумения при общении были связаны с лексикой. Немало было у нас диалектных, пермских слов, которые были непонятны «городским», а то и вводили их в заблуждение: обабок (подберезовик), синявка (сыроежка), становина (ночная сорочка), мизгирь (паук), векша (белка), калега (брюква), заплот (забор), робить (работать), гаркать (призывать: «Ну-ко, робетишка, Шурку погаркайте, ись (есть) пора!») и т.д. Особенно трудно было усвоить тонкости употребления слов. И сколько тут было недопониманий, довольно смешных, а иногда и печальных (и смех, и слезы)!

Вот мы с изумлением слышим, как соседская девочка говорит своей матери: «Я пойду погуляю, мама!». И та отвечает: «Погуляй-погуляй, дочка!». У нас, в пермских говорах, гулять значило вести распутную жизнь («Она от него гуляет!»), а желая поиграть на улице, мы спрашивали у мамы, можно ли побегать, и мама соглашалась: «Ладно, побегайте маленько!». Прилагательное самостоятельный значило у нас «солидный, серьезный» («Такой мужчина хороший, самостоятельный!»).

Глагол велеть значил одновременно и «приказывать», и «разрешать». Помню, мой друг Колька Нельзин переживал, что, играя с ружьем в доме своей тетки, всадил ей в бедро добрый заряд дроби. «Но она же сама велела ружьем поиграть!» – утешал я его, а он меня поправил: «Не велела, а разрешила!». А как он хохотал, когда я сказал, что у нас сегодня будут губы жарить! Спросил: «А носы вы жарить не будете?». Дело в том, что у нас губами называли грибы, а губы (часть тела) – это у нас брылы. Или вот тетя Тоня (мать Кольки) кричит мне на их кухне: «Вова, подгорает! Быстро дай миску!». Я подаю кастрюлю. Она возмущается: «Ты что, смеешься?». А я и не думал смеяться. У нас миской называли кастрюлю (слова кастрюля вообще не было). А миску мои родичи именовали чашкой. Вы спросите: а как же именовали тогда чайную чашку? Так и именовали – чайная чашка.

А вот и еще несколько каламбурных несовпадений речи «деревенской» и «городской».

Кочи. Это не воспетые Некрасовым кочи (кочки): «...И кочи, и моховые болота, и пни – / все хорошо под сиянием лунным...». У нас это слово употреблялось в значении, которое даже Владимиру Далю было неизвестно: кочи – это волосы (кажется, только женские). Помню диалог:

Машка, неужто шарам-то твоим (глазам) не стыдно?

– Нет, ты сама постыдилася бы, зараза! Я те кочи-те повыдеру! (Небольшая словесная разминка двух соперниц перед баталией, в ходе которой серьезно пострадали и «кочи», и прочие атрибуты женской красоты.)

Слово водка выходцы из деревни не употребляли: только – вино. Было оно двух видов: белое вино (или просто белое) – водка и красное вино – все остальное. Помню, тетя Толя (Евстолия) шепчет мне за столом (это уже после войны было): «Нет, Вова, уж куда мне, старухе, белое пить! Ты мне послабже, красненького вон налей!» – и кивает на бутылку с 60-градусным венгерским ромом.

Еще интересный пример – обращение к собеседнику. Как и в городе, у нас, выходцев из деревни, к близким родственникам обращались по имени: Ваня! Сима! А вот к взрослым родственникам, не столь близким, а также и к знакомым обращались исключительно по отчеству (без имени!): Северьяновна! Афанасьич! И это независимо от возраста. Маму, например, близкие родственники звали Симой, а все остальные ее, молодую 30–35-летнюю женщину, именовали исключительно Николаевной. Помню, коренным воткинцам это казалось странным: «Что это вас, Ефросинья Николаевна, как старуху зовут – Николаевна?». Странным казалось им и то, что все взрослые родственники одного из супругов называли любого родственника другого супруга сват (или сватья).

Один супруг, говоря о другом, употреблял обычно слова моя, мой: Моя-то в деревню вчера ходила; Мой-то опять нажорался (напился). Лыка не вяжет!

Но больше всего смешило городских то, что маленьких несмышленышей ласково величали у нас батюшками и матушками («Чо, ручку зашиб? Ой, ба-атюшко! Ну, ничо, не реви, не реви! Дай я подую на ручку, и все пройдет!». Или: «Ой, матушка! Ягодку тетке принесла? Ну, спасибо, спасибо, съем твою ягодку!»).

Впрочем, и деревенские, в целом признавая превосходство «городского» языка, иногда находили в нем что-то смешное. Помню, и дедушка Аким Никитьевич, и мама посмеивались: «Чудно в городу говорят: ходить за ягодами, или, того чишше: за водой. Это чо – ягоды от тебя бегут, а ты за ими идешь, или речка текет, а ты за ей бежишь?». (В пермских говорах в этих случаях употребляли предлог по: Я с утра-то по ягоды ходила, а счас вот по воду иду.)

 

Рейтинг@Mail.ru
Рейтинг@Mail.ru