АНАЛИЗ ТЕКСТА

А.ПОЛЯН,
выпускница школы № 57,
г. Москва

Анализ стихотворения Ф.И. Тютчева
«По равнине вод лазурной…»

В конце 40-х годов XIX века Тютчев все чаще обращается к теме стихии, в которой замечает отражение человеческих дум и страстей. Природа в тютчевской поэзии приобретает человеческие черты:

Стой же ты, утес могучий!
Обожди лишь час, другой –
Надоест волне гремучей
Воевать с твоей пятой…

(Море и утес)

Солнце раз еще взглянуло
Исподлобья на поля…

(Неохотно и несмело…)

Люди готовы увидеть родство своего мира с миром природы: Вот наша жизнь, – промолвила ты мне, – // Не светлый день, блестящий при луне, // А эта тень, бегущая от дыма… («Как дымный столп светлеет в вышине!..»), – а людские чувства, переживания (чаще эмоции страдания, чем счастья) лирический герой соотносит с явлениями природы (например, в стихотворениях «Когда в кругу убийственных забот», «Слезы людские, о слезы людские…», «Русской женщине», «Вновь твои я вижу очи…»).

Стихотворение «По равнине вод лазурных…», написанное в 1849 году, на первый взгляд мало отличается от названных выше стихов. Главная его тема – отношения человека и природы. Есть в нем и стихия, настроение которой на протяжении стихотворения меняется (спокойное море, лазурная равнина вод начинает волноваться, взрываясь метелью влажной пыли, а потом снова затихает), напоминая об изменчивости человеческих чувств, мимолетности впечатлений и эмоций; есть и ощущение близости между этой стихией и человеком (море будто бы само вступает в диалог с человеком: С неба звезды нам светили, // Снизу искрилась волна)…

Но в действительности сходство «По равнине вод лазурных…» с другими стихотворениями конца 40-х годов не так уж велико. Отношения человека с природой оказываются гораздо сложнее, чем просто родство и возможность описать состояние человека через природу или наоборот. Тем более что в эти отношения включается новый участник – техника (огнедышащим и бурным змеем называет Тютчев пароход). Это придает вечной проблеме современное звучание. Вроде бы, как и в других стихотворениях выбранного периода, море и люди оказываются похожими. Но похожи они в своей изменчивости, на протяжении стихотворения они претерпевают одно и то же превращение: море волнуется и успокаивается, а люди покоряются ему, их разговор постепенно замирает (Приутих наш круг веселый). В стихотворении появляется двойной сюжет.

Вначале море и человек выступают как соперники. Преимущество оказывается то на одной, то на другой стороне. В первых двух строках человек выглядит как покоритель стихии, и море смиряется перед ним; во вторых двух строках главенство человека оказывается мнимым, его победа поколеблена: превосходство на стороне техники, зверя морского, который, конечно, является орудием и союзником человека, но родствен только морю. Первая и вторая строки – торжество рациональности (человек прокладывает по морю верную стезю), в третьей и четвертой иррациональная воля огнедышащего зверя подчиняет себе и море, и людей.

Дальше наступает обманчивое примирение: кажется, именно для человека снизу искрится волна (грамматическая и образная близость пятой и шестой строк заставляет читателя отнести слово нам не только к свету звезд, но и к блеску волны), но море «берет реванш»: метель влажной пыли в седьмой строке – скорее всего ответ на победу огнедышащего и бурного морского зверя, антагониста моря.

Строки Все звучней колеса пели, // Разгребая шумный вал вызывают в памяти читателя верную стезю из первого четверостишия.

Наконец наступает полное примирение: и человек, и море замолкают, теперь они гармонично сосуществуют.

Обратим внимание: в последнем четверостишии оба глагола передают действия, совершаемые обычно человеком (играют, баюкает). Но человека уже нет, он будто бы растворился в стихии, передав ей некоторые свои свойства. Перед нами некий гармоничный универсум, с которым готов слиться человек. Может быть, в четвертом четверостишии появляется слабый намек на любовную тему – и тут же исчезает в общей гармонии и красоте.

В этом новом универсуме человеческие чувства, видения существуют будто бы независимо от человека; появляясь в нем, они преодолевают его. Тема сна входит в это стихотворение с фольклорной аллюзией¹: Мы на палубе сидели, // Многих сон одолевал; продолжается метонимией много милых, сонных дум. Наконец, сон «перерастает» и вытесняет из стихотворения лирического героя: вместо образа человека, грезящего ночью, при свете луны, перед нами некое мистическое действо.

Ощущение волшебства подчеркивается эпитетом магический, которым наделяется луна. Это слово может показаться не совсем уместным рядом с подробными описаниями моря и человеческих ощущений. Однако оно подкреплено читательским ожиданием, ведь мотив волшебства входит в стихотворение уже с первых строк: это и зверь морской, и будто бы беседующие с людьми звезды и волны, и загадочный сон, в который погружаются герои.

Сюжет стихотворения (таинственное слияние бывших соперников) подчеркивается на образном уровне. Сначала перед нами только зрительные образы: равнина вод лазурная, огнедышащий и бурный зверь, светящиеся звезды, искрящаяся волна; потом появляются осязательные (метель влажной пыли), наконец, звуковые (Все звучней колеса пели, // Разгребая шумный вал). Примирение противников обозначается исчезновением звука: Приутих наш круг веселый, // Женский говор, женский шум – так сказано о людях, море становится тихоструйным.

Размер – четырехстопный хорей с женскими и мужскими окончаниями – не очень типичен для Тютчева (из его поэзии следующее литературное поколение восприняло прежде всего ямбы, недаром Мандельштам называл Тютчева «Эсхилом русского ямбического стиха»²). М.Л. Гаспаров указывает на частое использование этого размера в песнях (отсюда, вероятно, фольклорный образ в третьем четверостишии тютчевского стихотворения) и балладах³ (может быть, отсюда в стихотворении тема волшебного сна – вспомним хотя бы «Певца во стане русских воинов» В.А. Жуковского). К Жуковскому же отсылает нас ситуация, описываемая у Тютчева: этим размером Жуковский часто описывает «плавание на жизненной ладье»⁴ (см. его стихотворения «Путешественник», «Пловец», «Стансы», «Жизнь: видение во сне»).

У других современников Пушкина, И.И. Козлова и П.А. Вяземского, есть написанные тем же размером стихотворения, где фоном для чувств лирического героя, как и в разбираемом стихотворении, служит «упоительная ночь», есть тема любви и красоты, – это «Венецианская ночь» Козлова и «Петербургская ночь» Вяземского⁵.

Борьба человека с морем (вариация на тему «Пловца» Жуковского⁶) есть у А.И. Полежаева:

Море воет, море стонет,
И во мраке, одинок,
Поглощен волною, тонет
Мой заносчивый челнок.

(И моя звездочка)

Наконец, к четырехстопному хорею обращается М.Ю. Лермонтов в «Демоне»: этим размером написана вставная часть в речи Демона – На воздушном океане… (в то время как вся поэма – четырехстопным ямбом):

На воздушном океане,
Без руля и без ветрил,
Тихо плавают в тумане
Хоры стройные светил;

Средь полей необозримых
В небе ходят без следа
Облаков неуловимых
Волокнистые стада.

Видимо, по образцу метафор воздушный океан и поля необозримые (= небо) создана лазурная равнина вод (= море) в первой строке стихотворения Тютчева. А к развитию первой лермонтовской метафоры (без руля и без ветрил … плавают … хоры … светил), очевидно, восходит родство между небом и морем у Тютчева: звезды, луна и море действуют сообща.

Таким образом, в художественном мире этого стихотворения есть место борьбе и гармонии, реальности и волшебству; вся природа объединяется в некий универсум, в котором одновременно есть и буря, и покой, и день, и ночь (в первой строке гладь воды лазурная, что бывает только при ярком свете, в пятой – светят звезды), сосуществуют вода и огонь, похожи небо и земля. И в этом мире, сочетающем в себе несочетаемое, вмещающем все, у человека есть поистине безграничные возможности: он может с ним бороться на равных, а может с ним примириться и раствориться в нем.

¹ Образ корабля, на котором все моряки заснули, довольно часто встречается в народных песнях. Может быть, этим морякам «родственны» очарованные сиреной гребцы в «Одиссее» (сон, как и очарование, имеет в фольклоре отрицательную семантику).

² Ронен О., Осповат А.Л. Камень веры // Ронен О. Поэтика Мандельштама. СПб., 2002. С. 119.

³ Гаспаров М.Л. Метр и смысл. Об одном из механизмов культурной памяти. М., 2000. С. 193–194.

⁴ Там же. С. 204.

⁵ Там же. С. 210.

⁶ Там же. С. 211.