БИБЛИОТЕЧКА УЧИТЕЛЯ

М.В.ПАНОВ

Продолжение. См. № 32, 33/2003, 3/2004

Московская лингвистическая школа.
Учителя

Лекция № 4

<О семиотике>

Я бы хотел обратить ваше внимание на то, как изменилось движение многих интеллектуальных областей в XX веке. XIX век – это смена направлений. В литературе: сначала классицизм; потом он уступает место сентиментализму; сентиментализм некоторое время господствует в литературе, а потом начинается романтизм; романтизм уступает место натуральной школе. Одно сменяет другое.

Точно так же и в области языкознания. В середине XIX века господствует школа Потебни с ее значительными достижениями, а потом хотя потебнианцы существуют, но они отходят на периферию, не они задают тон, не к их мнению в первую очередь прислушиваются, а выступает школа Бодуэна де Куртенэ и Фортунатова. Одна школа сменяется другой и в других областях гуманитарных знаний и искусства.

А вот в XX веке сосуществуют школы. Есть структурализм сейчас, есть Московская лингвистическая школа, есть школа академика Виктора Владимировича Виноградова – они сосуществуют, не пытаясь друг друга вытеснять.

Точно так же и в искусстве. Сосуществуют – эта мысль была высказана еще в 30-х годах <XX в.>– сосуществуют наследники футуристических направлений, обэриуты и вслед за ними некоторые поэты нашего даже времени. Сосуществуют с ними наследники акмеизма... Значит, сосуществуют разные направления. Чем же они различаются?

Ну, наиболее мощное направление сейчас – по количеству работников, по значительности трудов, – надо признать, структурализм. Такие ученые, как Зализняк, Апресян, – ну, я не буду их всех перечислять, – они делают очень важные и полезные дела.

В чем пафос структурализма? Возникла наука семиотика – как раз на основе языкознания. Семиотика – наука о знаках. Что такое знак? Знак – это единица, в которой связано значение и его материальное выражение. Одна сторона знака направлена к зрению или слуху, ее можно видеть или слышать – звуки, буквы, – а другая сторона знака имеет значение понятийное, отвлеченное, нематериальное. Вот это – знак. Семиотика изучает знаки.

Мы живем в море знаков. Стоит выйти на улицу, как мы видим всякие значки: транспортные, идет в мундире один, идет в другом мундире другой. Мундир – это знак. Мундир из материи – материальная сторона, но он значит: это милиционер или это там, скажем, лейтенант. Итак, стоит выйти на улицу, как вокруг вас запляшут знаки.

Семиотика изучает законы знаковых систем. Ну, вот пример. В некоторых монархиях Востока престол переходит не к старшему сыну, как обычно в Европе, а к младшему: младший занимает место царя, императора. Но это даже разумно, потому что перемена властителя – это всегда смутное время, очень неприятное, и хочется оттянуть его на более дальний срок, то есть передать младшему.

Второй пример. Пешка, самая слабая фигура, дойдя до последней линии, становится ферзем – самой после короля сильной фигурой – или другой сильной фигурой – это ее право, если она в такое положение встала.

В сказках обычно три сына, один умный, другой так и сяк, а третий дурак. «Средний был и так и сяк, младший вовсе был дурак», – у Ершова в «Коньке-Горбунке». Но победителем оказывается именно младший, дурак: он попадает в такое положение, когда оказывается гораздо выше своих братьев.

В некоторых диалектах как ведут себя гласные? Гласные – ртораскрыватели. Согласные – ртосмыкатели. Чем громче произносим согласный, тем сильнее сжимаем рот, а чем громче произносим гласный, тем сильнее разжимаем рот. Гласные – ртораскрыватели, поэтому самый наигласнейший звук – это [а-а-а-а], а самый, так сказать, ущемленный звук – это [и-и-и-и], который произносится с сильно сомкнутым ртом и того и гляди перейдет в неслоговой и даже вообще в [j].

В некоторых диалектах после мягких согласных в первом предударном слоге произносится гласный [и]. «Третий вовсе был дурак» – вот этот [и], доведенный до ничтожества гласный. Но, скажем, при ассимилятивном яканье в некоторых позициях это [и] вдруг превращается в [а]. В[и]сне, в[и]сной, в[и]сну – [и], но [в’а]сна – значит, из [и] вдруг в дамки попал: [в’а]сна.

Ну, наконец, пример, который вы, может быть, сочтете здесь неуместным, – это анкета в недавние времена – ну, скажем, прямо после революции. Анкета – тоже знак. Если вы в анкете на вопрос «Кем вы были до 17-го года?» ответили: «Камергер его императорского величества», – дело ваше каюк. А если вы написали: «Ассенизатор в рабочем поселке завода “Гудзон”», – вас могут поднять довольно высоко. То есть вы из пешки превратитесь в дамку.

Такие разные области, но семиотически их можно считать одним и тем же: единица, которой приписывается значение низшее, получает в известных условиях значение высшее. Вот это и есть предмет семиотики.

Для семиотики язык – один из случаев знаковой системы. Она изучает общие законы знаковых систем. Поэтому, например, Зализняк написал специальную статью о дорожной сигнализации, где очень толково разобрал, как соотносятся разные дорожные знаки. Можно писать семиотические статьи о любых военных знаках различия: о медалях, об орденах, об одежде как семиотическом знаке, не только о мундире: любая одежда – семиотический знак, знак семиотики. Это – структурализм.

Московская лингвистическая школа – она тоже изучает язык как знаковую систему, и это даже основное положение Московской школы. Но при этом внимание обращено на то, что язык не обычная семиотическая система, язык – исключительная семиотическая система. И, естественно, знаки в языке – слова, морфемы, словосочетания, предложения, – очевидно, имеют некоторую специфику по сравнению со знаками других систем.

Так вот, значит, язык – не обычная семиотическая система, она единственная в своем роде. Почему? А потому, что все другие семиотические системы переводятся в эту – в язык. Обо всем можно рассказать. Дорожные знаки можно объяснить с помощью языка. Представьте: в городе не действуют светофоры. И все милиционеры потеряли возможность палочкой указывать: сюда. Но можно поставить какого-нибудь громкого крикуна, который будет кричать: «Энти! Двигайтесь влево!». То есть можно с помощью языка объяснить и законы движения.

Пришел к вам в гости дядя в штатском костюме и говорит: «Я-то отдал свой мундир в химчистку, но я ваш командир, я вами буду командовать». Он словами объяснил, что он как бы в мундире. Ну, это я в шутку говорю такие примеры, но во всяком случае все можно объяснить словом. С помощью светофора, например, нельзя передать какое-нибудь художественное произведение, которое бы вас взволновало, а с помощью языка можно передать светофорные знаки.

Правда, тут возражают: а вот музыка – это тоже знаковая система, но с помощью языка ее передать невозможно. Рассказать симфонию, скажем, Шостаковича никак нельзя, можно свое впечатление передать, но не саму музыку.

Ну, на это я бы ответил, что это – свойство искусства вообще. Картину тоже пересказать – живописную картину – нельзя так, чтобы вы почувствовали ее живописное обаяние. Очевидно, искусство не только семиотическая система, оно сложнее. А все системы, которые являются в подлинном смысле ограниченными семиотическими системами, – они передаются в языке.

Итак, язык – особая система. Надо изучать то, что свойственно языку, употребляя понятия, которые для других семиотических систем несущественны. Ну, например, нейтрализация. Или функциональные признаки. Или позиционные чередования. Вот таких понятий, которые для других семиотических систем неактуальны, в языке довольно много.

Этим впервые занялся Филипп Федорович Фортунатов. Поэтому Московскую лингвистическую школу называют иногда не Московская, а фортунатовская, что даже и лучше, поскольку сторонников этой школы есть немало в других городах, включая Америку и другие страны.

Что же сделал Фортунатов? Фортунатов понял, что в языке надо изучать отношение. Язык есть отношение. Но можно сказать: любая семиотическая система есть отношение. Фортунатов сосредоточил свое внимание на тех отношениях, которые характеризуют именно язык. Он, например, создал учение о грамматической форме. Некоторые слова имеют грамматическое значение. Значит, они имеют грамматическую форму. Хотел бы обратить ваше внимание <на то>, что под грамматической формой Фортунатов подразумевал не материальное выражение, не ряды звуков, которые, скажем, составляют суффикс или приставку, а грамматическая форма для него – соотношение.

Грамматической формой мы называем способность слова распадаться на две части: на лексическую и грамматическую. Ну, например: слово писателям распадается на часть -ам и писател’-. Почему? А потому что есть отношение: писатель – писателю – писателей – писателям... Это отношение говорит, что -ам – особая часть, и, следовательно, писател’ – тоже особая часть. А писатель (если основу взять) имеет тоже грамматическую форму: соотносится с писа(ть), и суффикс -тель, <т.е.> способна распадаться надвое – вот это и есть проявление грамматической формы.

Значит, соотношение единиц играет определяющую роль. При этом, предупреждал Фортунатов, скажем, потомство не надо членить на по-, -том-, -ств- и окончание -о. Ясно, что происхождение слова такое: потомство – это то, что будет потом, но это значение устаревшее, сейчас никто не объясняет: откройте любой словарь – вы там не найдете, что потомство – это то, что будет потом. Сегодня вечером будет ужин, он будет потом, но ужин – не потомство. То есть слово потомство уже не соотносится со словом потом.

Иначе говоря, он выдвинул требование строго различать состояние языка от его другого, предшествующего состояния, то, что Соссюр потом назовет различением синхронии и диахронии. Если мы изучаем соотношение, систему, то это должно быть отношение соотносительных единиц, а не тех, которые есть и которые были.

 <Ученики Фортунатова – первое поколение>

Ф.Ф. Фортунатов

Я о Фортунатове подробно рассказывать не буду, это огромная глыбища, это целый мир научных мнений, знаний и убеждений, я говорю только, что он был основоположником Московской лингвистической школы, который дал заряд, толчок, идейную основу этой школы: изучать язык как систему отношений, характерных именно для языка.

У него были ученики, блестящие ученые. Ближе всех – Дмитрий Николаевич Ушаков, Николай Николаевич Дурново, Михаил Николаевич Петерсон (фамилия у него эстонская, среди эстонцев много таких фамилий, но он был русак, и хотя он преподавал литовский язык, но эстонский язык даже не преподавал, а для него родным языком был русский, так что во всех отношениях он был человеком русской культуры). И Виктор Карлович Поржезинский.

О Поржезинском я скажу – два слова всего. В 1919 году как поляк он уехал, и контакты его с русской лингвистикой обрываются. Почему все-таки я его назвал четвертым среди самых близких? А это был рыцарь Фортунатова, бесконечно ему преданный. Он ухитрялся записывать лекции Фортунатова – не знаю, знал он стенографию или не знал, но он записывал, например, лекции по готскому языку. Фортунатов – боже мой! каких только языков он не знал! – читал в университете лекции по готскому языку. И остались они в виде бессвязных листков – у Фортунатова. А Поржезинский связные лекции записывал, потом лекции расшифровывал – и давал на проверку Фортунатову, который вносил изменения, поправлял... И вот сейчас благодаря Поржезинскому мы имеем курс готского языка. Правда, издан он только частично, но, я думаю, когда найдется человек энергичный, он издаст этот курс. Он есть, курс готского языка Фортунатова, а почему? А потому, что вот этот самоотверженный Поржезинский его полностью записал, а сам Фортунатов его авторизовал, то есть заявил: «Да, это так, это то, что я говорил».

Остаются три: Дмитрий Николаевич Ушаков, Николай Николаевич Дурново и Михаил Николаевич Петерсон. Петерсон немножко в стороне. Петерсон был главой ультраформальной школы. Поскольку основой у Фортунатова было понятие грамматической формы, то есть способность единицы распадаться на две части, то его – Фортунатова – школу называли тогда формальная школа, или школа формальной грамматики. Потом это название исчезло и сейчас не употребляется, сейчас говорят: «фортунатовская» школа, но не «формальная». Почему? Да потому, что решили, что Фортунатов обращает внимание только на звучание, на форму. Даже Щерба так писал: «Ай-я-яй! Нельзя только звучанием ограничиваться!». А с другой стороны, этот путаник умный и мудрый Щерба говорил: «Главная заслуга Фортунатова – что он всегда соотносил звучание со значением».

Смотрите, как противоречиво: с одной стороны, говорит: молодец Фортунатов, всегда соотносил значение со звучанием; его ведь понятие грамматической формы – это как раз и есть соотношение. И тут же, в той же статье, говорит: но все-таки мы не согласны с Фортунатовым, что только звучание важно. Это стиль Щербы. Он даже приятен, потому что надоели все эти логически стройные исследователи: как сядут на своего конька – и едут. А Щерба вольтижировал: мах! – и на другого коня! Вот так он то хвалил Фортунатова, то упрекал Фортунатова.

На самом деле Фортунатов исходил из понятия формальной грамматики, грамматической формы – и школу назвали формальной. Так вот, Петерсон был главой ультраформальной школы. Не буду углубляться в то, что это обозначает, но в общем это все-таки ответвление от фортунатовской школы.

Остаются Дурново – гениальный ученый, сделавший колоссально много, и Ушаков Дмитрий Николаевич. Ушаков был рупором грамматики Фортунатова. То, что Фортунатов излагал тяжело, сложно – мучительно сложно! – он боялся, что его неверно поймут, поэтому если дает определение, то в этом определении, длинном-длинном-длинном, – все время оговорки, все время замечания, отскоки в стороны, он все время предупреждает возможность ошибки, неверного понимания. Определения Фортунатова мучительно трудны!

А Ушаков в своей книге «Краткое введение в науку о языке» превращает все в кристаллическую ясность. Обладал таким умением: излагать сложное ясно. Но, кроме того, и прошла эпоха опасности, когда можно было бояться: неверно поймут эти новые, необычные мысли Фортунатова. Мысли Фортунатова стали распространяться, поэтому такой опасности, что кто-то забредет в дебри и исказит мысль Фортунатова, уже не было, и поэтому Ушаков очень ясно, четко излагал фортунатовские идеи, но часто отсекая какие-то частности, какие-то отдельные оговорки, которые подразумевались сами собой.

«Краткое введение в науку о языке» – если вы его не читали, если вам не рекомендовали по введению в языкознание – остается книжкой замечательной просто потому, что это не только научная книга, но это радостная книга. Это искусство ясности было свойственно Ушакову. Он создавал замечательные акварели. Он не был профессиональным художником, но пейзажные акварели у него – это настоящее искусство. Что он любил рисовать? Облака и небо. Листву, мощную листву древесную. Он любил то, что движется, он любил то, что пронизано светом, ясностью.

У Ушакова были «ушаковские мальчики» – так их называли – студенты Московского университета, которые учились у него. К нему стекались... не так! Маяковский сказал о Хлебникове: «К нему сходились все пути поэтов века нашего». Вот я бы мог сказать, что к Ушакову сходились все пути лингвистов века нашего. Так или иначе он оказал влияние на очень многих. Но были у него «ушаковские мальчики». Кто? Это второе поколение фортунатовской школы: Рубен Иванович Аванесов, Владимир Николаевич Сидоров, Александр Александрович Реформатский, Петр Саввич Кузнецов, Ирина Сергеевна Ильинская – среди мальчиков единственная девочка – и «не-ушаковский мальчик», человек гораздо более старшего возраста, Алексей Михайлович Сухотин.

Они сделали решительный шаг. Что сделали Ушаков, Дурново и их поколение? Они создали учение о русских диалектах и на огромном количестве диалектов показали, как разнообразно позиционное чередование, свойственное русскому языку. Они создали карту русских диалектов и описание фонетической и грамматической системы каждого диалекта. Это была колоссальная работа! Они заготовили материал – позиционные чередования, – чтобы следующее поколение сделало большой шаг вперед – создало теорию фонем.

Рубен Иванович Аванесов сказал – неуважительно, а с другой стороны, уважительно – о Дмитрии Николаевиче: Ушаков теорию фонем не понимал, но любил. А Николай Николаевич Дурново и понимал, и любил. То есть учитель понимает ученика – это довольно редкая вещь. Если из вас кто-нибудь будет учеником лингвистов моего поколения, то мы вас понимать не будем, – я вас предупреждаю.

Но вот Дурново – понимал. Дурново был замечательным ученым, он эмигрировал в 20-е годы <XX в.> за границу, жил в Праге, общался с Трубецким, с Якобсоном. Некоторые его статьи написаны в духе Пражской теории фонем – он, значит, принял Пражскую теорию фонем. А потом вернулся в нашу страну, был арестован как, имейте в виду, не чешский, а немецкий шпион, подвергся всем этим воздействиям, признал, что он создал контрреволюционную русскую национальную партию, – и был расстрелян. В 1938 году.

Ушаков случайно не был расстрелян. Он попал в списки проскрипционные – людей, которые подлежали аресту, – но его версию не стали развивать. А может быть, – это предположение Федора Дмитриевича Ашнина, который работал над архивами ОГПУ, Наркомвнудела и КГБ, – а может быть, его не расстреляли, потому что Дмитрий Николаевич Ушаков, но другой, полный тезка, был расстрелян. А так как кагэбэшники гнали план, им было безразлично, какого Ушакова расстрелять.

Когда Дмитрий Николаевич – он жил где-то на бульварном кольце – уходил из дому, он говорил домашним: «Я пойду погулять по бульвару, если за мной придут – пусть подождут».

Безумно смелый Ушаков написал письмо Сталину. Попало оно к Сталину или нет – неизвестно, но вот в архиве оно сохранилось, где он пишет Сталину безумные слова: во всех науках признается что-то неправильным, и только в лингвистике уничтожается полностью вся лингвистика – это он говорил о «Новом учении о языке» Марра. Это безумно смелые слова ведь: уничтожается полностью лингвистика. На самом деле Марр в своем «Новом учении о языке», которое было признано марксистским, вообще требовал уничтожения всей традиционной лингвистики.

Неверно говорят: Московская фонологическая школа. <Правильнее сказать:> Московская лингвистическая школа – и Московская фонологическая теория. Они <представители Московской лингвистической школы> создали Московскую фонологическую теорию, но, кроме этого, Г.Винокур создал теорию словообразования: та теория словообразования, которую вам преподавала Елена Васильевна Красильникова, – она исходит из учения Винокура. А учение Винокура заключается в том, что производное слово – это отношение: производного к производящему. То есть это московская теория. Московская теория фонем, московская теория словообразования. Есть у Аванесова замечательные синтаксические штудии в «московском» духе – то есть это была именно лингвистическая, многосторонняя школа.

Что ужаснуло современников в теории фонем? Почему они как завели: идеализм, идеализм, идеализм... Антимарксизм, антимарксизм... А ужаснуло то, что позиционно чередующиеся звуки – одна единица. У них единая суть. [а] и [и] – это одно и то же? Да, если [а] заменяется в известной позиции – позиционно, без исключений – на [и]. То есть в этой позиции [а] уже невозможно, то есть [а] и [и] в этой позиции уже не различители, – то это одна и та же фонема. Это фортунатовская мысль: язык есть отношение.

На самом деле в этой теории не было ничего ни материалистического, ни идеалистического – так же, как философски нейтральна, скажем, таблица логарифмов, или учение Ньютона, или, скажем, теория Дарвина. То, что теория Дарвина философски и классово нейтральная, понимал даже Сталин. Опубликовано его замечание на записку Лысенко. Лысенко подал записку Сталину, где говорит о том, что всякая наука является классовой. Сталин на полях пишет: а математика? а Дарвин? То есть понимал, что не всякая наука классовая. Лысенко уж в усердии своем перехватил.

Так вот, и московская теория фонем – она философски нейтральна. Другое дело, что ее философски можно интерпретировать: в другой науке, в философии языка; это философская наука. Русские московские лингвисты второго поколения фортунатовского: Аванесов, Сидоров, Реформатский, Кузнецов – очень высоко ценили труды Густава Густавовича Шпета.

Густав Густавович Шпет – ученик Гуссерля, германского философа, гуссерлианец, но мыслитель самостоятельный – написал книгу «Внутренняя форма слова». Летом, когда на летних харчах вы хорошенько поправитесь и будете чувствовать себя особенно бодро, прочтите эту сложную книгу – «Внутренняя форма слова». Там очень много глубоких и ярких мыслей. К сожалению, ее не переиздали, и существует только издание 1929 года¹. Вот многие идеи Шпета – не буду об этом говорить, потому что это далеко уведет в сторону, – «москвичи» признали себе близкими. Это я к тому говорю, что у московской школы была философская подоснова, но эта школа сама по себе не философская.

<Учителя>

Вот теперь я могу перейти ближе к тому, что связано просто с моими переживаниями. Эта школа, которая мыслила необыкновенно смело, по-фортунатовски, была очень обеспокоена тем, чтобы взрастить следующее поколение. И если бы не война, наверное, вот мое бы поколение было богато разными яркими дарованиями. Но в 41-м году ушли многие «мальчики Сухотина», а вернулись немногие...

Так вот, я уже начал говорить о Сухотине. Но первоначально об учреждении – Московском городском педагогическом институте. Не путайте его с современным государственным педуниверситетом. Тогда были государственный педагогический институт и Московский городской педагогический институт – он готовил учителей для города Москвы, и поэтому его старались держать, так сказать, в хороших условиях. В частности, он мог приглашать первоклассных преподавателей. Я – воспитанник этого института – слушал не только блестящих языковедов, но и блестящих литературоведов, и блестящих психологов, и так далее.

Так вот, кафедру русского языка в этом пединституте возглавил Рубен Иванович Аванесов. Безумно энергичный, фортунатовец до самых своих корней, заведующий кафедрой. Я бы сказал, что в 37-м, 38-м году, когда создавалась эта кафедра, Аванесов проявил безумство храбрых: только что вернулся из лагеря Владимир Николаевич Сидоров, не реабилитированный, а враг народа, понесший заслуженное наказание, – и Аванесов приглашает его к себе на кафедру! Сидоров не имел права жительства в Москве и не имел права даже оставаться <на> ночевку, потому что могли при обходе его арестовать и возобновить лагерную жизнь. Поэтому Сидоров два часа ехал на поезде в Москву, читал лекцию и уезжал – два часа на поезде – в Подмосковье, на 101-й километр, – я точно не знаю, где он жил, но где-то далеко.

Он <Аванесов>пригласил на кафедру бывшего каторжанина Селищева. Враг народа, как говорят юридически, подельник Сидорова. Ученый старшего поколения. И Селищев был членом кафедры Аванесова. Пригласил вот этих своих товарищей: Сидорова, Реформатского, Кузнецова, Ильинскую и – Сухотина, которого они сразу признали своим единомышленником.

Продолжение следует

¹ Книга Г.Г. Шпета «Внутренняя форма языка» вышла через несколько месяцев после этой лекции М.В. Панова: она составляет часть издания: Г.Г. Шпет. Психология социального бытия. Избранные психологические труды. Москва – Воронеж, 1996. – Прим. публикатора.