Ученик Николая Феофановича Яковлева, Сухотин – человек интереснейшей биографии. Мне как-то Реформатский говорит: «Вы давно были в музее Толстого?». Я говорю: «Давно». – «Сходите. Там фотография нашего Алексея Михайловича Сухотина». Я говорю: «А почему же?» – «А его Лев Николаевич Толстой тутушкает на коленях». Оказывается, какие-то дворянские роды соединялись на имени Толстого. Сухотины имели некоторое отношение к Толстым. Так вот, значит, мальчишечка только родился – и он на коленях у Толстого. Пока еще не лингвист, пока соску сосет, и его тутушкают. Ну, это в шутку было сказано, но это я говорю о том, что Сухотин пришел из другого мира, из мира русского дворянства. Владимир Николаевич Сидоров шутил: «Он ведь Пажеский корпус окончил, у них производственная практика была в Зимнем дворце». На самом деле как будто не Пажеский корпус, а Училище правоведения, такое же привилегированное учебное заведение. Так вот, окончил всякие привилегированные заведения, стал дипломатом. Последнее его место было в Париже – не главным послом, конечно, а в дипломатическом представительстве в Париже Российской империи. После Октябрьской революции он, в отличие от многих, вернулся на родину и стал ученым. Опять-таки скажу: каких только языков он не знал! Французский и, может быть, английский он знал с детства. Это был его родной язык – французский, а английский и немецкий он изучал в детстве. А кроме того, он окончил аспирантуру по хиндустани и другим языкам Индии, работал в этой области, преподавал хиндустани. Потом оказалось, что Поливанов, гениальный Евгений Дмитриевич Поливанов, отправляется в Восточную Сибирь, чтобы изучать тюркские языки и говоры. Согласен взять с собой Сухотина. Сухотин становится в течение года или двух специалистом по тюркским языкам и едет в Восточную Сибирь описывать районирование восточных тюркских языков. Но Поливанов отказался, а может быть, уже и был репрессирован или во всяком случае изгнан из Москвы, поэтому Сухотин поехал один и написал работу о восточноазиатских тюркских языках. Сейчас тюркологи очень высоко ее ценят. Перевел с французского языка на русский «Курс общей лингвистики» Соссюра и «Язык» Сепира с английского. Блестящие переводы. Так вот, душой лингвистического кружка как цитадели студентов был Алексей Михайлович Сухотин. Как читал лекции Сухотин? Я бы сказал, это были лекции, немногим только отстающие от газеты. То, что появляется, – ну, не в газетах, а в научной литературе, – сейчас же в лекцию. Но это не значит, что он читал хаотично – он читал строго по курсу «Введение в языкознание», читал потом «Фонетику русского языка», «Лексику русского языка» в курсе «Современный русский язык». Я помню, как-то на перемене ко мне подходит Алексей Михайлович: «Вы читали новую статью Соколова о рифме Маяковского?». Только что появилась статья Соколова, который написал вот только эту одну статью «Рифма Маяковского», в том же 38-м году, появилась в «Литературной учебе», с огромным количеством фактов. «Вы читали?». Я говорю: «Читал». «Ну, как вам она?» – Вот он так совершенно разговорно обращался: «Ну, как вам она?». Я говорю: «Не совсем». – «Вот именно! Сейчас на лекции об этом будет». И лекция хотя была посвящена фонетике, но он приводил материалы неквалифицированной, по его мнению, интерпретации некоторых фактов рифмы Маяковского в этой статье. Появилась книга Рыбниковой, это Мария Александровна, если не ошибаюсь, Рыбникова – педагог, методист в первую очередь, литературовед – во вторую очередь. Выпустила книгу «Введение в стилистику». Алексей Михайлович что-то одобрил, что-то не одобрил – это сейчас же в лекции. Он мимоходом касается Рыбниковой: вот это не так, он не согласен. Итак, каждая лекция – знакомство с тем, как протекает научная жизнь. Это было невероятно живо, потому что это была полемика, это было и согласие, и несогласие... А я взял и написал статью в студенческий журнал. Вот сейчас, к сожалению, студенты не издают свои журналы, а тогда издавали. Правда, журнал, в котором я участвовал, назывался оригинально: «Молодость». Состоял он из стишков в духе Джамбула: «Ай, Сталин! Да здравствует Сталин! Ай, великий Сталин!». Он был вот этими набит стишками, а в конце моя статья ни к селу ни к городу, посвященная ритму прозы, – почему проза Гоголя так ритмична, на чем это основано. Есть классические работы на эту тему – Андрея Белого, Пешковского и многих других. И я высказал свое мнение. Алексей Михайлович в стенгазете (смотрите: в студенческой стенгазете участвовал – сейчас это страшная редкость!) написал рецензию об этом журнале. Стишки он оставил в покое, а там были какие-то литературоведческие статьи – и моя. Он о них отозвался, а обо мне отозвался так, что я ходил целый день расстроенный, а может быть, даже неделю или месяц: «М.Панов умеет думать, но еще не умеет доказывать свои мысли». Все! Но тем самым я попал в поле его зрения. А вокруг него был круговорот студентов! Это был магнит, который притягивал к себе студентов, – Алексей Михайлович Сухотин. Кроме лекций, он вел лингвистический кружок. Ну, во-первых, это был человек невероятной живости. Вот я могу о нем сказать: он подскочил, он протянул руку, он с удивлением повернулся всем корпусом. Это никогда не было резко-вульгарно, но это всегда было страшно динамично. Удивительная пластика движения, ну, динамика невероятная, живость удивительная! Так вот он своей динамикой привлекал студентов хотя бы! Идет на кружке длинный доклад, какой-то диалект описывается. Уныло студент перечисляет: а еще вот такая черта в этом диалекте, а еще вот такая черта в этом диалекте, а еще так говорят. А еще в этом диалекте причастие, или нет, деепричастие на -мши: покуримши, завязамши, околемши, повесимшись – там это очень часто. Алексей Михайлович делает выражение ужаса: «Поколемши? Повесимшись? – подскакивает: – Неужели там это так часто?!». Ну, студенты радуются, смеются – отлегло от души. Студент понял, что нельзя так морить и, значит, прекратил свое истязание, немножко еще что-то сказал. Ну вот, это так замечательно живо. И эта живость была очень часто образовательно-воспитательной. Мой товарищ Юра Юрковский... Увы... Когда-то много обещал... Он встал и солидно сказал: «Вот, в прошлом году у нас был Соссюр». Это означало, что в прошлом году давали темы по Соссюру – доклады делать. «В прошлом году был Соссюр»... – Алексей Михайлович тут подскакивает: «В прошлом году был Соссюр, в этом году есть Соссюр, Соссюр будет в будущем году – Соссюр – явление не сезонное!». Вот это запомнилось – что Соссюр явление не сезонное. Знакомил нас – с удивительной своей интеллектуальной подвижностью – знакомил нас с теорией фонем, когда теория фонем в программу не входила и существовала только в виде единственной статьи Аванесова и Сидорова «Грамматика и фонетика» 30-го года <XX века>. Никто еще из студентов ее не знал. Открывается дверь – и, пристукивая каблуками, входит Сухотин и ведет за собой какого-то очень солидного, но маленького роста человека, довольно полного, вот так вот размахивающего руками, и выкрикивает: «Это Реформат-ский, это Фонемат-ский! Он про фонему знает все – и кое-что расскажет». И Реформатский нам рассказывает про фонему, когда про фонему студенты еще ничего не знали. Так вот, Сухотин был человек необыкновенной интеллектуальной подвижности и впечатлительности. Николай Яковлевич Марр, марксист, создал марксистское языкознание. Философ Деборин – тогда еще не знали, что Сталин – главный философ, и думали, что главный марксистский философ – Деборин. Между прочим, бывший меньшевик, которого колотил очень сильно Ленин, а потом колотили после Ленина, но тем не менее главный философ-марксист. Он заявил: «Если бы Энгельс был жив, он бы целиком принял учение Марра». Вообще что за хамство: за Энгельса решать, что бы он решил! Так вот, в курсе введения в языкознание надо было говорить о Марре. Во-первых, Сухотину надо было целиком посвятить курс Марру. Сухотин сделал хорошо: он посвятил <ему> только одну лекцию. Но с каким воодушевлением он говорил о Марре! Нам, очевидно, было трудно судить, но он в Марре, вероятно, – сейчас мне уже трудно и вспомнить – в Марре взял то, что у него было живым. Но получалось так, что Марр целиком – величина. Например, с воодушевлением говорил: «Называется статья Марра “Конь от моря до моря”». Да это не от моря до моря, а это от океана до океана! Во всех языках слово конь: и в индоевропейских, и в тюркских». Марр учил, что все языки – родня: тюркские – родня европейским, японские – родня тюркским, ну и так далее, и так далее. И языки Африки – родня. Сухотин позволил себя увлечь. Слово со значением конь оказывается родственным <в языках> от океана Тихого до океана Атлантического. Посмотрите, какое продолжение. Сижу в Исторической библиотеке – студенты очень любили эту библиотеку... не знаю, <как> сейчас, – я уж давно в ней не был... любили, потому что тогда записывали туда студентов, а в Ленинке тогда студентами гнушались. Так вот, сижу, читаю. Раз так Алексей Михайлович про Марра отозвался, у меня вот тут горка <книжек> Марра лежит. А я читаю заумные стихи Крученых, в том числе «Четыре фонетических романа» – у него такая книжка есть. Вдруг слышу сзади голос: «А я и не знал, что есть фонетические романы!». Поворачиваю голову – Алексей Михайлович: смотрит, что читает его студент в Исторической библиотеке. Посмотрел книгу Крученых – она ему не понравилась. Вообще он очень любил Маяковского, но не всех футуристов. Потом увидел у меня Марра – всплеснул руками: «Зачем вы его читаете! Пойдемте, пойдемте!». Мы вышли в коридор, он сказал: «Да это путаник невероятный! Он путаник, но путного ничего не скажет вам». И так разгромил этого Марра – от Марра летели осколки во все концы. Вот это для меня загадка. Прошел месяц-другой после его лекции. Отгадка может быть: действительно, все-таки Марр ведь получил звание академика еще до революции. Значит, его работы по грузинскому и армянскому языку чего-то стоили? Может быть, в этой лекции он нашел ценное у Марра и похвалил то, что ценно. А может быть, увлекающийся Алексей Михайлович дал себя увлечь на время всем эти головотяпством Марра, но очень быстро отрезвел и испугался, что студент поверит, что Марр – крупный ученый. И вот он так смело поступил, потому что официально Марр был глава советского языкознания. Но это я к тому, насколько был заинтересован Алексей Михайлович в том, чтобы растить смену. Потом мне отец писал уже в армию, что Сухотин просил дать мой военный адрес, чтобы переписываться. Но сам Алексей Михайлович в 1941 году, в августе, умер от разрыва сердца. Так сказать, на своем рабочем месте, во время лекции... Так вот, это был замечательный человек, который учил динамике языка. Последнее, что я о нем расскажу, – я о нем могу много рассказывать, – это был его доклад о Маяковском. Он вернулся с юга и, еще никем не виденный после отпуска, пришел на свой доклад. Гладко выбрит, вот так вот. У него была обычная интеллигентская прическа с волосами, зачесанными назад... На пробор, а не назад. А тут гладко выбрит – и весь как бильярдный шар, коричневый, загорелый – он на юге загорел. Это, мы поняли, впечатлительный Алексей Михайлович играет роль Маяковского. Вошел командирским шагом в зал, где собрались слушать его, бросил портфель на стол: «Я! Буду! О Маяковском говорить! Мой доклад – из трех частей! Звук! Слово! Конструкция!». В это время дверь тихонько открывается – и просовывается знакомая борода Реформатского: опоздал. «Это чья там борода торчит?!» – все в роли Маяковского. Тут видит Реформатского: «Александр Александрович, будьте добры, пройдите: я очень рад вас видеть!» – в роли Сухотина. И дальше читал свой доклад, который слушался ну просто с невероятным вниманием! Вспоминается целый ряд интересных споров. Присутствовали Винокур, разумеется, Аванесов, Сидоров – все представители ушаковской школы. Вдруг Сухотин говорит: «Маяковский первый заметил аналитические прилагательные». Вы знаете, что такое аналитические прилагательные? Это цвет электрик, гимнастерка хаки, там, скажем, ложа кардинал – значит, ложа обита материей цвета кардинал – это аналитические прилагательные. Потом очень много над этой темой работал Реформатский. А вслед за Реформатским я. (Приплел себя.) Так вот, тогда эта тема была внове. И Сухотин говорит: «Первый Маяковский употребил аналитическое прилагательное»: Вошла, резкая, какНате!Мучаперчаткизамш.Сказала:Знаете, явыхожузамуж. Перчатки замш: какие перчатки – замшевые. Винокур: «Да нет, это замш чего? Перчатки. Замш – существительное, вместо замша, а перчатки – это замш чего? – так же, как, скажем, сукно пиджака, так же – замш перчатки. Ну вот, очень интересный поднялся спор: одни за Сухотина, другие за Винокура. Вот такой был это интересный доклад. Я вам рассказал о впечатлительности Сухотина как человека, о его удивительной коммуникабельности, о его отзывчивости, о его внимании к молодости и о том, что он был убежденный фонолог. Он даже говорил: «Была Женева с Соссюром – будет Москва с ушаковцами». Он чувствовал это единство теории и был одним из первых представителей московской фонологической теории. Все! Про Ушакова и про Сухотина вы устали слушать, ну а у меня пристрастие к памяти Сухотина, потому что это незабвенная память... <Р.И. Аванесов>
Аванесов был мой официальный учитель: я был аспирант Аванесова. Ну и попал я в переделку! Это тот самый Аванесов, который, как я уже вам говорил, семь раз заставлял старославянский язык сдавать! С Аванесовым был разговор такой: принес ему часть диссертации, думаю: ох, наверное, похвалит! Прихожу через несколько дней (а там у меня страниц сорок написано), Аванесов – с холодным выражением лица – вообще это был джентльмен, совершенно неприступный, всегда с холодным выражением лица. По национальности он, наверное, сам себя чувствовал армянином, потому что он все время говорил: «У нас в Карабахе» – он был карабахским армянином: «У нас в Карабахе». «Ахалтыхская порода лошадей – это ведь мы вывели, это лучшая порода в мире!» Но это был человек русской культуры: армянского языка он не знал, армянских поэтов, естественно, в подлиннике не читал. Начинал с изучения Достоевского (у него есть статья о Достоевском), а потом стал вот этим «ушаковским мальчиком», одним из представителей второго поколения Московской лингвистической школы. И вот он, смуглый, раз по происхождению армянин и по самочувствию, смуглый, я бы сказал: майоликовый – сдержанный, джентльменски неприступный, всегда с выражением: ну, что вы еще скажете? Пришел я к нему. На что-то надеясь. На кафедру к нему. Он подает мне мои сорок страниц, говорит: «Через две недели вы это превратите в десять страниц». Все! Разговор окончен! Что ж, пришлось превращать в десять страниц. Но я тоже, хотя вообще человек простодушный, но тут у меня хватило хитрости отдельные куски выбросить, в смысле: а я их потом опять дам, в другом месте диссертации. Но, в общем, учитель велит – я его слушаюсь. Рубен Иванович Аванесов сделал замечательный шаг. Существует пражская теория фонем – и московская теория фонем, совершенно разные. Возникает мысль: а как же так? Вообще можно ответить: а это в науке законно. Существуют две теории света: теория света как волна, нечленимое целое, континуум, который, как волна всякая, является нечленимым, – и теория света как поток корпускул, частиц. Какая теория верна? Вот физики пришли к выводу, что обе верны, и некоторые явления можно описать только исходя из того, что свет – это поток корпускул, частиц, фотонов; а другая теория – что это нечленимое движение волны. Как волна свет может загибать за угол. Поток частиц этого делать не может. С другой стороны, отражается под тем же углом, <под> каким падает, что волна тоже может делать, но по-другому. Ну вот, значит, может быть два взгляда на одно и то же. Но тем не менее в области фонологии хотелось бы иметь все-таки какое-то соотношение этих двух теорий. И в 1956 году Рубен Иванович Аванесов выпустил книгу «Фонетика современного русского литературного языка». <...> <...> Потом эту теорию развивал вместе с Сидоровым в своей книжке «Очерк грамматики русского литературного языка» (1945 г.). Я думаю, вам ее рекомендовали, когда вы изучали современный русский язык, правда, сейчас ее трудно достать. Студенты называют ее «Огрулия», чтобы запомнить: «Очерк грамматики русского литературного языка». Так вот, там развивалась эта теория, которая вам известна, о том, что два звука могут быть непохожи, но одна фонема и две фонемы могут совпадать в одном звуке. В чем суть теории пражской фонемы? А пражская фонема – это совокупность значимых признаков. Звуки изучаются в одной позиции. Изюмина и гвоздь Московской фонологической теории – это то, что отожествляются звуки в разных позициях. Гвоздь и изюмина Пражской школы в том, что звуки изучаются в одной позиции, выясняются их различительные признаки. Ну, например: какие признаки у безударного [и] и [у] после мягкого согласного? После мягкого согласного в русском языке в 1-м предударном слоге и в остальных безударных могут быть два гласных: [и], [у]. Только [п’ит’и], [н’ису], [л’ит’эт’] – [и]. И [у]: [ч’удак], [т’ур’ма], [т’ул’эн’] и т.д. [и] – [у]. Какие у них различительные признаки? И тот и другой – верхнего подъема. Значит, верхний подъем – не различительный признак. А различительный только один: огубленный [у], неогубленный [и]. Это звуки с одним признаком. Разумеется, их нельзя отождествлять с ударными [и], [у], потому что в ударном положении встречаются после мягкого [и], [о], [у], [а], [э], – пять гласных. Так вот, там, чтобы пять фонем различать, нужно несколько признаков: нужно различать гласные разного подъема, нужно различать гласные лабиализованные и нелабиализованные, получается по крайней мере [а] – один признак, нижний подъем, больше нет гласных нижнего подъема; [о], [э] различаются двумя признаками: средний подъем, лабиализованный – нелабиализованный; [у] – двумя признаками: верхний подъем и лабиализованный или нет. Значит, Пражская школа не объединяет звуки в разных позициях, Пражская школа разъединяет звуки в одной позиции. Совершенно разные теории. Аванесов их взял и объединил. Он взял
понятие фонемного ряда – вот то, что москвичи
называли фонемой, он переименовал. Вы знаете, что
фамилию можно сменить? Пойти в загс, заплатить
пошлину и сказать: я не Иванова, а я там,
скажем, Голифакс – такая есть английская
фамилия. Так вот, Аванесов сменил фамилию этой
единицы: она была фонема <а>, которая
реализовалась звуком Тогда получилось: фонемный ряд: Почему многие, с другой стороны, не приняли этой теории? В частности, я не принял теории 56-го года: я аванесовец до 56-го года. Рубен Иванович меня даже на дом приглашал к себе – он приглашал аспирантов иногда на дом – объяснял свою теорию, я ее понял, но сказал: «Рубен Иванович, не могу расстаться со старой фонемой». Почему? Почему многие не могли расстаться со старой фонемой? Да ведь это была идея, что в языке отождествляется материально разное, потому что функционально тождественно. В своей новой теории он отказался от этой мысли, что отождествляется материально разное: [а], [ъ], [и], потому что функционально тождественно. Вот это, мне кажется, величайшее завоевание теории. И Аванесов хотя создал понятие фонемного ряда, но ведь ряд – это расчлененность, то есть не-единство, то есть отказ от того, что мы должны смотреть только в глаза языку, а не акустической данности. Мы должны смотреть в глаза языку, быть преданными его функциональной сущности. Раз язык это объединяет, а позиционно чередующиеся звуки в языке объединены – они не могут быть различителями. В таком случае мы не смотрим уже на язык, а смотрим на физическую данность – они имеют разные признаки. Вот поэтому я и не стал сторонником новой теории Аванесова, хотя признаю ее высокую ценность – это попытка объединить две теории. В работе 67-го года – в 67-м году вышла моя книга «Русская фонетика», где я попытался по-другому это объединить, поэтому-то я и не стал аванесовцем по его книге 56-го года. <«Фонетика современного русского литературного языка»>. Так вот, эта теория была, несомненно, новым шагом в развитии фонологии, и Аванесов был героем дня и героем целой эпохи. Вот сейчас большинство его учениц – а у него больше учениц, чем учеников: были «ушаковские мальчики» и были – и сейчас существуют – «аванесовские девочки». Я здесь уже говорил о том, что у всех фортунатовцев была сильна эстетическая жилка. Сам Ушаков, я вам говорил, был очень талантливый акварелист. Я думаю, что было бы неплохо устроить выставку его акварелей, потому что они имеют вид совершенно профессиональный. Аванесов был замечательный любитель музыки. Он для своих учениц – то есть не для меня – устраивал вечера бетховенской музыки. У него было блестящее собрание бетховенских пластинок – ему привозили из-за границы – в исполнении различных оркестров, и он устраивал прослушивание бетховенских пластинок со своими пояснениями, со своими эмоциями – это был его конек. Аванесов был очень строгий. Еще об Аванесове можно немножечко? Говоря с Аванесовым, все время чувствуешь себя виноватым, потому что эта глыбища, конечно, додумывала то, что аспирант мог недодумать... «А что же вы это упустили из внимания?», «Но почему вы умалчиваете о такой важнейшей стороне?», «Во-о-от о чем надо было сказать!». Так что все время чувствуешь себя немножечко виноватым. Потом, когда он все-таки скажет, что он принимает, чувствуешь: «Уфф!». И вот единственный, пожалуй, случай, который я вспоминаю с гордостью. Вышла статья Ильинской и Сидорова – они очень часто вместе писали – «Русское правописание», 48-й год. Встречает меня в одном учреждении с длинными коридорами, говорит: «Ну, как вам статья, вы прочли статью Сидорова и Ильинской?». Я говорю: «Прочел». А статья эта была – изумительная глубина! Вот вам сейчас, может быть, читали орфографию уже на основе фонологии – в этой книжечке, которую я вам дал, она на основе фонологии излагается. Но тогда это было новшество, что русская орфография вся может быть объяснена на основе фонологии. Ну, я прямо излил все свои восторги. Говорю: «Это замечательная статья! Ну какая же это радость!». Он: «А что в ней неверно?». Вот Аванесов-то и задает: «А что в ней неверно?». Ну, я заметил то, что мне показалось очень странно: Ильинская и Сидоров считают – они там пишут, какие написания фонематичны, а какие фонетичны, например, приставки раз-, роз- – они пишутся же фонетически, – и они считают, что написания с буквой ы – фонетичны: передается звук [ы]. Скажем, был, ты: звук [ы] – фонетическое написание. Я и говорю: «Рубен Иванович, я никак не могу понять, почему, скажем, написание ты – с ы – фонетично: ы передает фонему <и> и твердость предшествующего согласного». Попал! А тут идет по коридору – вдали показался – Петр Саввич Кузнецов. Вот единственное, что я о нем расскажу сейчас. А Петр Саввич Кузнецов – так же как Поржезинский – был рыцарем Фортунатова, Петр Саввич Кузнецов был рыцарем Сидорова. Он и сам был крупнейшая величина. Он отчасти играл – играл человека, который бесконечно предан Сидорову и все его взгляды разделяет. (Вообще Кузнецов был тоже человек эстетически активный: он писал колоссальные романы, которые давал читать своим знакомым – не печатал. Но длиннющие романы! Приходит на кафедру – и следующую порцию романа дает.) Так вот, это игра была – в том, что он играл человека, бесконечно верящего и признающего превосходство Сидорова. Показался Кузнецов в конце коридора. Аванесов: «А вот мы сейчас у него спросим! Только не говорите ему, что вот это ы названо фонетическим написанием в статье Сидорова, а то он сразу скажет, что это верно. «Вот как ты, Петр Саввич, считаешь? – Они были на “ты”, но по имени-отчеству. – Ты знаешь, вот это очень сложный вопрос, я вот думаю, что тут можно по-разному решить». Когда Петр Саввич ушел, он сказал: «Уже прочел, с Сидоровым согласиться не может, но и спорить с ним не решается». Наверное, так и было. Но он играл, конечно. Это явный промах был у Владимира Николаевича, что они написание с ы сочли фонетическим написанием. Некоторые зловредные люди говорят: это его подбила Ильинская. Но Ильинская сама была специалист очень высокой квалификации. Это была их обоюдная ошибка.
|
под ударением, звуком [а]
без ударения, звуком [и] без ударения после
мягкого согласного, а это все – весь этот ряд –
Аванесов назвал фонемный ряд. А каждый
звучок-то у него получил название фонемы.