«Анекдоты боялись, и шепот страшился...»

Речевая практика сталинского времени в стихах Бориса Слуцкого

1. Значимо только слово вождя

* * *

Разговор был начат и кончен Сталиным,
нависавшим, как небо, со всех сторон
и, как небо, мелкой звездой заставленным
и пролетом ангелов и ворон.

Потирая задницы и затылки
под нависшим черным Сталиным, мы
из него приводили цитаты и ссылки,
упасясь от ссылки его и тюрьмы.

И надолго: Хрущевых еще на десять –
это небо будет дождить дождем,
и под ним мы будем мерить и весить,
и угрюмо думать, чего мы ждем.

2. Двойной стандарт в речевом поведении Сталина

* * *

Товарищ Сталин письменный –
газетный или книжный –
был благодетель истинный,
отец народа нежный.

Товарищ Сталин устный –
звонком и телеграммой –
был душегубец грустный,
угрюмый и упрямый.

Любое дело делается
не так, как сказку сказывали.
А сказки мне не требуются,
какие б ни навязывали.

3. Искажение значений и употребления слов

* * *

Подумайте, что звали высшей мерой
Лет двадцать или двадцать пять подряд.
Добро? Любовь?
Нет. Свет рассвета серый
И звук расстрела.
Мы будем мерить выше этой высшей,
А мера будет лучше и верней.
А для зари, над городом нависшей,
Употребленье лучшее найдем.

* * *

Страхи растут, как малые дети.
Их, например, обучают в школе
Никого не бояться в целом свете,
Никого не бояться, всех опасаться.

Страхи с утра читают газеты.
Они начинают с четвертой страницы.
Им сообщает страница эта
О том, что соседям стало хуже.

Страхи потом идут на службу.
Там начальство орет на страхи:
«Чего вы боитесь! Наша дружба
Обеспечена вам до гроба!».

Страхи растут, мужают, хиреют.
Они, как тучи, небо кроют.
Они, как флаги, над нами реют.
И все-таки они умирают.

4. Подавление речевой инициативы

* * *

Все телефоны – не подслушаешь,
все разговоры – не запишешь.
И люди пьют, едят и кушают,
и люди понемногу дышат,
и понемногу разгибаются,
и даже тихо улыбаются.
А телефон – ему подушкой
заткни ушко,
и телефону станет душно,
и тяжело, и нелегко.
А ты – вздыхаешь глубоко
с улыбкою нескромною
и вдруг «Среди долины ровныя»
внезапно начинаешь петь,
не в силах более терпеть.

5. Исчезновение личных речевых жанров

* * *

Несподручно писать дневники.
Разговоры записывать страшно.
Не останется – и ни строки.
Впрочем, это неважно.

Верно, музыкой передадут
вопль одухотворенного праха,
как был мир просквожен и продут
бурей страха.

Выдувало сначала из книг,
а потом из заветной тетради
все, что было и не было в них,
страха ради.

Задувало за Обь, за Иртыш,
а потом и за Лету за реку.
Задавала пиры свои тишь
говорливому веку.

Задевало бесшумных крылом,
Свеивало, словно полову.
Несомненно, что сей миролом –
музыке, а не слову.

6. Распространение карательных жанров

* * *

Списки расправ.
Кто не прав,
тот попадает в списки расправ.
Бoенный чад
и чад типографский,
аромат
царский и рабский,
колорит
белый и черный
четкий ритм
и заключенный.
Я читал
списки расправ,
я считал,
сколько в списке.
Это было одно из прав
у живых, у остающихся
читать списки расправ
и видеть читающих рядом,
трясущихся
от ужаса, не от страха,
мятущихся
вихрей праха.

7. Родное слово как нравственная опора

* * *

Романы из школьной программы,
На ваших страницах гощу.
Я все лагеря и погромы
За эти романы прощу.

Не курский, не псковский, не тульский,
Не лезущий в вашу родню,
Ваш пламень – неяркий и тусклый –
Я все-таки в сердце храню.

Не молью побитая совесть,
А Пушкина твердая повесть
И Чехова честный рассказ
Меня удержали не раз.

А если я струсил и сдался,
А если пошел на обман,
Я, значит, некрепко держался
За старый и добрый роман.

Вы родина самым безродным,
Вы самым бездомным нора,
И вашим листкам благородным
Кричу троекратно «ура!».

С пролога и до эпилога
Вы мне и нора и берлога,
И, кроме старинных томов,
Иных мне не надо домов.

8. Молчание как поступок

* * *

Я очень мал, в то время как Гомер
Велик и мощен свыше всяких мер.

Вершок в сравненьи с греческой верстою,
Я в чем-то важном все же больше стою.

Я выше. Я на Сталине стою
И потому богов не воспою.

Я больше, потому что позже жил
И од своим тиранам не сложил.

Что может Зевс, на то плевать быкам,
Подпиленным рогам, исхлестанным бокам.

9. Смерть Сталина и раскрепощение речи

* * *

Какие споры в эту зиму шли
во всех углах и закутах земли!

Что говорили, выпив на троих
и поправляя походя треух,
за столиками дорогих пивных
и попросту – за стойками пивнух!

Собрания гудели как мотор
летательного
сверхаппарата,
и мысли выходили на простор
для стычки, сшибки, а не для парада.

На старенькой оси скрипя, сопя,
земля обдумывала самое себя.

* * *

Снова нас читает Россия,
а не просто листает нас.
Снова ловит взгляды косые
и намеки, глухие подчас.

Потихоньку запели Лазаря,
а теперь все слышнее слышны
горе госпиталя, горе лагеря
и огромное горе войны.

И неясное, словно движение
облаков по ночным небесам,
просыпается к нам уважение,
обостряется слух к голосам.

10. Не подчиняться бездумно чужому слову

* * *

Нужно ли выполнять приказы,
шумные, как проказы,
но смертельные, как проказа?
Нужно ли подчиняться закону,
нависающему, как балконы,
но с мясным ароматом бекона?
Нужно ли проводить решенья,
не дающие разрешенья
даже на легкое возраженье?
Старый лозунг – «Надо так надо!»
нужно ли приветствовать, надо?
А может, не нужно и не надо?
Современники, товарищи, братцы,
хочется сперва разобраться,
а после с новой силой браться.