ПРЕДСТАВЛЯЕМ КНИГУ

И.И. ЧАЙКОВСКАЯ,
г. Бостон

Наш талисман¹

Книга избранной пушкинской лирики в переводах Лоуэнфэлда, не так давно вышедшая в нью-йоркском издательстве, кажется, не случайно носит название «Мой талисман». Как это уже бывало в истории (вспомним блоковское обращение к великому тезке на пороге небытия: «Дай нам руку в непогоду, Помоги в немой борьбе!»), Пушкин стал для Джулиана Лоуэнфэлда неким жизненным путеводителем – талисманом, спутником и тайным конфидентом.

Американский читатель получил толстую книжку стихов Пушкина, включающую, кроме большого количества лирики, «Евгения Онегина» (роман переведен в отрывках), сцену у фонтана из «Бориса Годунова», сцену из «Фауста», кусок «Сказки о царе Салтане…», вступление к «Медному всаднику», – все это переведено ОДНИМ переводчиком, он же комментатор, биограф и оформитель, умело подобравший к стихам чудные пушкинские рисунки.

Книга, о которой мне захотелось написать, – двуязычное издание: на левой стороне вы найдете оригинальный текст, на правой – перевод на английский. Подобные издания стали сейчас достаточно популярны, хотя, как кажется, не всякому переводчику стоит помещать свои творения в опасной близости к творению классика...… Мало ли, какие огрехи бросятся в глаза досужему читателю. Ничего похожего нельзя сказать о работе Джулиана Лоуэнфэлда. Самое, на мой взгляд, большое достижение американского переводчика – верность стихотворным размерам подлинника. Пушкинские стихи в новых переводах можно петь на мелодии известных романсов. Хочу напомнить, что гетевский «Лесной царь», положенный на музыку Шубертом, поется в России – в переводе В.А. Жуковского – несколько иначе из-за некоторого метрического несоответствия подлиннику.

Пушкин в переводах Лоуэнфэлда звучит в соответствии с ритмом и размером оригинала.

I loved you once, and still, perhaps, love’s yearning
Within my soul has not quite burned away.
Yet may that nevermore you be concerning;
I would not wish you sad in any way.

Читатель узнал первую строфу хрестоматийного «Я вас любил». В целях сравнения можно посмотреть перевод этого стихотворения у Бабетт Дейч²:

I loved you once, nor can this heart be quiet:
For it would seem that love still lingers here;
But do not you be further troubled by it;
I would in no wise hurt you, oh, my dear.

На мой взгляд, известный перевод Дейч уступает лоуэнфэлдовскому в певучести, кроме того, переводчица использует пятистопный ямб – размер пушкинских стихов, но с одинаковыми женскими окончаниями во всей строфе, в то время как у Пушкина (и у Лоуэнфэлда) женская рифма чередуется с мужской.

Поговорим о рифме. Ей посвящено особое отступление в предисловии, где Д.Лоуэнфэлд отстаивает свое право на неточную рифму: «Внутренний слух улавливает желаемый ассонанс и ритм без потери свежести оригинала» (стр. 615). Соглашусь, что в некоторых случаях можно пожертвовать точной рифмой в угоду смыслу и «духу» стихотворения. Наверное, нам, чей родной язык – русский, вообще трудно судить о том, как воспринимает то или иное созвучие англо-американское ухо. Мое ухо, скажу прямо, некоторые строфы, где взамен пушкинской полноценной и звучной рифмы использованы бледноватые «ассонансы», воспринимает настороженно.

Years passed. Rebellious storm winds sundered
And scattered hopes that used to be,
And I forgot your voice so tender,
Your features dear and heavenly.

Это срединная (и не самая удачная, на мой взгляд, у переводчика) строфа из еще одного пушкинского шедевра – стихотворения, обращенного к Анне Керн. Напоминаю его русское звучание читателям:

Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.

Михаил Кнеллер, переведший эти стихи с сохранением точных рифм, к сожалению, как и Бабетт Дейч, теряет свойственное оригиналу чередование женских и мужских окончаний.

Time passed. In gusts, rebellious and active,
A tempest scattered my affections
And I forgot your voice attractive,
Your sacred and divine expressions.

Лоуэнфэлд снова выигрывает в музыке, хотя надо согласиться: в лице Михаила Кнеллера он имеет серьезного соперника, чей почерк более строг, рифмы более выверенны и переводы порой весьма выразительны.

Вообще пушкинской лирике не очень повезло в англоязычных переводах. В отличие от «Евгения Онегина», которого (благодаря популярности оперы Чайковского) переводили многажды³, переводов лирических стихотворений Пушкина мало, выбор стихов произволен и неполон. Можно порадоваться, что в новой книге англо-американский читатель найдет такое количество и разнообразие мало знакомой ему пушкинской лирики.

Набоков считал, что гениальный пушкинский роман нельзя перевести, сохраняя его размер, строфику и рифму. Известно, что целая плеяда переводчиков «Евгения Онегина» вознамерилась оспорить это утверждение. Лоуэнфэлд присоединился к ним, одновременно вступив в поэтическое единоборство: кто лучше передаст смысл и обаяние первоисточника. Дословный «ученый» перевод «Онегина», сделанный Набоковым, Лоуэнфэлд сравнивает с музейной бабочкой, приколотой под стеклом, потерявшей грацию живого летающего существа. А вот как звучат первые восемь строк письма Онегина к Татьяне в самом последнем – лоуэнфэлдовском – переводе:

I foresee all: you’ll take offense
At secret sorrow’s revelation.
What scorn, what bitter condemnation
Are in your look so proud and tense!
What do I want? And for what reason
Do I pour forth my soul to you?
What gaiety and gloating teasing
From my appeal, perhaps, ensue!

Не правда ли, как точно уловлены интонация, резкий саркастический тон, и это при верности метрическим параметрам оригинала, при блестящей рифме (о смысловом соответствии речи не идет!). Жаль только, что роман переведен Лоуэнфэлдом не полностью.

Василий Андреевич Жуковский писал: «Переводчик в прозе есть раб, переводчик в стихах – соперник». Все его поэтические переводы суть переделки, род творческого соревнования с пробудившим его собственную поэтическую фантазию произведением. Вот этого-то «соперничества» я не заметила в подходе к переводу у Лоуэнфэлда. О его переводческом стиле можно сказать: «вживание», «вчувствование»; переводчиком руководит желание влить первосортное российское вино в англо-американские мехи, не пролив при этом ни капли. Отношение Лоуэнфэлда к пушкинским стихам и к личности поэта – трепетное, о чем безусловно свидетельствуют и книга в целом, и такие ее части, как предисловие и краткая пушкинская биография.

Интересное замечание: оказывается, произведения Пушкина «содержат более 90 цитат из Данте, Ариосто, Тассо, Петрарки и других на свободном итальянском языке» (стр. 615). Знал ли ты об этом, читатель? Вообще взгляд со стороны (в данном случае со стороны чужой культуры) часто высвечивает вещи неожиданные или по-новому увиденные. Взгляд Джулиана Лоуэнфэлда вбирает в себя своеобычную зоркость сразу нескольких культурных пластов. В семье его родителей домашний язык – испанский. Со стороны отца прослеживаются немецкие корни, замечательно готовящая, по словам внука, бабушка – еврейка. Джулиан Лоуэнфэлд свободно владеет основными европейскими языками, что в известном смысле приближает его к Пушкину с его «всемирно отзывчивой» лирой.

В предисловии Джулиан Лоуэнфэлд попытался выразить свое отношение к Пушкину и свое понимание его поэзии. Это же он сделал в своем стихотворном посвящении, озаглавленном (в переводе) несколько странно для русского уха – «Созерцание о Пушкине»⁴.

Вот как пишет Лоуэнфэлд об одной поразившей его пушкинской черте: «Читатель, возможно, удивится чему-то совсем macho в нем, т.е. нестесненной мужественности его голоса. У Пушкина, как у его другого кумира, Шекспира (выше речь шла о Гете. – И.Ч.), герои поражают своей силой, даже в их колебаниях. Прислушиваясь к Пушкину, внимаем то ликующий, то печальный голос мужчины, всегда уверенного в собственной мужественности, мужчины, который при бесконечных изменениях настроений всегда чувствует в себе Бога и озорного мальчишку» (стр. 619). Нетрудно предположить, что переводчик ищет и находит в переводимом им поэте близкие, симпатичные ему черты. А то, что Джулиан Лоуэнфэлд относится к Пушкину очень личностно, видно по всему. Позволю себе переложить на русский язык пять строк из его «Созерцания...…», обращенного к Пушкину:

В пору отчаяния я всегда обращаюсь к тебе,
«Мой первый друг, мой друг бесценный»
(Которого я так никогда и не встретил,
но несу в своем сердце
Все эти долгие годы безрассудства
и сомнений в себе),
Мой святой отец и мой еретик,
Мой провидец, мой мудрый, мой дурачок – мой талисман.

О таинственном кольце-талисмане, подаренном поэту Елизаветой Воронцовой, Лоуэнфэлд упоминает в краткой пушкинской биографии. Это кольцо с надписью на древнееврейском языке после гибели поэта перешло к его другу Жуковскому, а затем к Ивану Тургеневу, чтобы, вернувшись в Россию (Полина Виардо передала его российским властям после смерти Тургенева. – И.Ч.), бесследно исчезнуть в 1917 году. Два стихотворения, посвященные чудесному перстню, – из лучших у Пушкина. Лоуэнфэлд перевел оба, но «эпиграфом» к своей книге сделал то, что печальней, в котором рефреном-заклинанием звучит завораживающее «Храни меня, мой талисман». Если вчитаться, понимаешь, что стихотворение почти безнадежное – любовь изменила, вспоминать о ней больно, итог безрадостен: «Прощай, надежда; спи, желанье». Но – и здесь вспоминаются слова Лоуэнфэлда о парадоксальности Пушкина – завершающая стихотворение строка «Храни меня, мой талисман» зачеркивает безнадежность, преодолевает ее. Талисман любви ДОЛЖЕН сохранить и любовь, и того, кто верен любви. Не знаю, совпало ли мое толкование этих стихов с пониманием переводчика, настоящая поэзия многозначна…

У меня много претензий к русскому языку «Предисловия» и «Краткой биографии Пушкина», переведенных с английского с большими огрехами. Сам переводчик, будучи иностранцем, заранее просит извинения у русского читателя за «некоторое своеобразие конструкций русского предложения». В следующих изданиях книги следует исправить и отредактировать некоторые «особенно своеобразные» конструкции типа: «Но все же его песни были утешными, особенно в последние годы, задыхаясь в “свинском Петербурге...…”», или «Зачем Пушкин, такой суеверный человек, что он отвернулся от побега к заветным друзьям обратно в Михайловское, когда ему дорогу перебежал заяц…...», или «В глубине его грустнейших, полных страдания страстей…...», или «Нам нужен его пример, его выбор трудности и изгнания вместо компромисса в безупречной чести своего искусства».

Мне представляется, что выход книги «Мой талисман» – большое событие сразу для двух познающих друг друга культур. Она будет равно интересна и англо-американскому, и русскому читателю. Присутствуя на ее презентации в Бостоне, поражалась свободному – без малейшего акцента – владению переводчиком русским языком, его великолепной памяти, тонкому пониманию пушкинской поэзии. Конечно же, удачу книги должны разделить с Джулианом Лоуэнфэлдом его учителя. Будем благодарны Надежде Семеновне Брагинской, которой книга посвящена, за то, что она воспитала ученика, влюбленного в Пушкина и несущего эту любовь в мир.

Июнь 2004

¹ My Talisman (Мой талисман), двуязычное издание. А.С. Пушкин. Стихотворения. Биография. Рисунки. New York: Green Lamp Press, 2004.

² The poems, Prose and plays of Alexander Pushkin. Selected and Edited, with an Introduction by Avrahm Yarmolinsky. The modern library. New York, 1964.

³ «Евгения Онегина», кроме Набокова, в последнее время переводили James Falen, Charles Johnston, Walter Arndt, Oliver Elton, A.D. Briggs, Babette Deutch. См. сравнительный анализ одной строфы из «Онегина» (Гм, гм, читатель благородный) в предисловии к книге: Eugene Onegin: a novel in verse by Alexander Sergeevich Pushkin; a novel versification by Douglas Hofstadter. N.Y.: Basic Books, 1999.

⁴ Представляется, что английское «Meditation on Pushkin» было бы точнее перевести как «Размышление о Пушкине», тем более что жанр размышления издавна существует в поэзии, в частности русской.