В Берлине

1

Проснулся – и чувствую: холодно. Холодно, как в больничном коридоре. Подтягиваю одеяло к оледеневшим плечам и думаю: «Вот тебе и заграница! Не топят, собаки! Экономят, фрицы!».
Сизая мгла в комнате рассеивается, появляется первый солнечный луч. Бледный, равнодушный, как формальная улыбка. В дверь стучит Ганс.
– Володья, ти уже не спать?
– Я уже вставать, – бодро отвечаю я, вполголоса добавляя: – и дрожать...
Я гощу в Берлине у моего друга Ганса. Он старательно меня развлекает. Данке ему за это. Все бы хорошо, да к загранице привыкаешь с трудом.
Оделся, иду в немецкий сортир. Там еще холоднее. Сполоснув лицо, смотрю в зеркало. Оттуда на меня сочувственно глядит бородач с припухшими глазами.
– Привет, соотечественник! – говорю я своему отражению.
Кухня. Сверкающая эмаль. Чистый до головокружения пол. На столе – аккуратный завтрак.
– Как ти спал? – ласково спрашивает мой немец.
– Нормально, спасибо.
– Не било холодно?
– Так, самую малость, – вежливо солгал я.
– Надо больше огонь в печка. Я это буду делать сегодно фечер, о’кей?
– Данке, мой милый.
– Кофе? Чай?
– Кофе, спасибо.
– Или лучше сибирски водка?
Это шутка. Ганс отрывисто хохочет. Я с искренним чувством смотрю ему в глаза.
– Знаешь, не помешало бы...
– Ти правда хочешь водка? – расширяет свои небесные глаза Ганс.
– Хочу.
Он смущен. Ему, вероятно, припомнились рассказы о русских алкоголиках.
– Но... водка лучше к обеду, да? Сэйчас не есть прафильно, а то потом будет бух-бух. – Ганс постукал костяшками пальцев по виску.
Я пожимаю плечами, давая понять, что врожденная деликатность принуждает меня покориться воле хозяина.
Веселья у немца поубавилось. «В другой раз не будешь насмехаться», – думаю я.
После завтрака поехали к подруге Ганса Кристине.

2

Берлин – город мрачноватый. Преобладающий цвет домов – серый.

Ах, сколько здесь оттенков серого!
От светло-черного
до темно-белого.

Февраль. Холодный воздух проветривает мозги. И всюду неизбывный аромат каких-то пряностей и специй. Создается впечатление, что в каждом доме живут чопорные гурманы. Разноцветные вывески магазинов только подчеркивают сумрачную бесцветность зданий.
Едем в метро. Вот говорят, что за границей люди всегда улыбаются. Ничего подобного! Едут себе в вагоне с отрешенными физиономиями и думают о своем. Впрочем, русская отрешенность более тяжеловесная. И еще: немец дождался нужной станции, легко вскочил и пошел, куда ему надо. А наш человек поднимается с усилием, бесцельно шаря вокруг прозрачными глазами. Или наоборот – срывается с места так, словно решился на самый важный поступок в жизни.
У германцев же вообще все делается легко, спокойно, и в очах их светится необыкновенное умиротворение. Да-с...
От метро минут пять нужно было пройти пешком. По дороге я спросил Ганса:
– Кристина – твоя герлфренд?
– Нет, – ответил Ганс, – она была герлфренд моего друга. Но потом они... Как это? Уже били не вместе... Нет, как это? Расстаяли?
– Расстались, – подсказал я.
– Да, конещьно! Расстаялись и теперь просто хорошо встречаются. Ти понимаещь?
– Хорошо встречаются – чего ж тут непонятного?
Ганс бросил на меня беспокойный взгляд.
– Ти, наферно, издеваешься над мой русский?
– Твой русский – я. А у меня нет привычки над собой издеваться.
Ганс запрокинулся в смехе и трахнул меня ладонью по спине.
– Какой ти смешной!
– Рад стараться, – буркнул я, шевельнув ушибленной лопаткой.

3

Кристина жила в старом высоком доме. Естественно, серого цвета. Перед ее квартирой я напряженно оглянулся. Чего-то здесь не хватало. Через секунду сообразил: не хватало грязных пятен на полу и на стенах. Без этого для меня лестничная клетка – просто клетка. Что поделаешь – менталитет! Да-с...
Дверь открыла маленькая девушка в черных брюках и с выбившимся из прически локоном. Увидев Ганса, она включила приветливую улыбку и произнесла:
– О!
К этому возгласу она прикрепила какую-то немецкую фразу и обратилась ко мне:
– Здрафствуй, Володья!
Я пожал ее узкую теплую руку.
Комната, в которую мы вошли, показалась мне совершенно белой. Из огромного окна струился свет, усиливающий блеск металлических стульев и тонких рамочек картин. Картин было всего две. На одной – плоская нога с растущим из нее деревом, на другой – натюрморт из фруктов, напоминающих детские кубики. Больше на поражающих своей белизной стенах ничего не было. Пол устилал светлый ковер. На люстре покачивались зверюшки из цветной бумаги. В центре сиял овальный стол со стеклянной столешницей на толстом стальном столбе.
«А действительно ли это стол?» – подумал я.
– Садитесь, путем пить пиво, – пригласила Кристина.
– Кристина знает русский лучше меня, – заметил Ганс.
– Это радует, – тихо пробормотал я.
Все-таки овальное сооружение оказалось столом. На стеклянной поверхности возникли высокие стаканы, бойкие черные бутылочки с пивом, соломенная тарелка с печеньем.
Сели. Ганс открыл бутылку, и фыркающая струя полилась в мой стакан, над краями которого мгновенно вспухла мигающая пузырьками пена.
– На здоровье! – сказал Ганс.
– За здоровье! – поправила его Кристина.
– За здоровье прекрасной хозяйки дома! – возвышенно промолвил я.
Отпили по глотку. Кристина изящно хрустнула печеньем. Ганс спросил:
– А в России лубят пиво?
– Всей душой!
– И ти часто пить пиво?
– Зависит от настроения.
– Что? – непонимающе прищурился Ганс.
Кристина перевела и затем поинтересовалась, как я долетел.
Я сказал, что долетел, в сущности, благополучно, если не считать того, что из-за воздушных ям меня около часа корежило над бумажным пакетом. Причем сидящая вокруг немчура со смешанным чувством любопытства и сострадания, улыбаясь, следила за моими мучениями. Когда я сходил с трапа, мне уже было все равно, где мы приземлились. Я тогда вообще ничего не чувствовал.
– Бедний, – пожалела меня немка. – Хочешь еще пива?
Вместе с Гансом они стали обсуждать культурную программу на сегодня. Я отошел в уголок и закурил. На этажерке стояла керамическая пепельница в виде старого морщинистого башмака. Почему-то было очень неприятно стряхивать в него пепел.
Решено было посетить музей, а потом пообедать в ресторане.
– О’кей?
– О’кей.

4

В музее тоже пахло какими-то пряностями. Звук шагов проглатывался мягкими ковровыми дорожками. На стенах чинно висели картины неизвестных мне авторов. Чаще всего попадались чуть замутненные пейзажи с бредущими в загадочную даль коровами. Посетители музея напоминали пришельцев из царства теней.
– Тебе нравилось? – осведомился Ганс, когда мы вышли на улицу.
– Да, удивительный атмосфер, – ответил я, тоже почему-то искажая русские слова.

5

Над входом в ресторан по извилистым буквам бегали голубые огоньки. Сбоку на вывеске человек в старинном берете уверенно сжимал в кулаке ручку пивной кружки. Господин в берете смахивал на молодого Лютера.
Внутри выяснилось, что это не ресторан, а кабачок (чуть не сказал: забегаловка). Воспитанный на классике, я предполагал увидеть блистающую залу с багровыми портьерами, хрустальными люстрами, черными приталенными официантами и гремящим оркестром возле эстрады.
Здесь тоже был зал, но небольшой. Деревянные панели и резные столы, вероятно, должны были напомнить нам о трактирах шестнадцатого столетия.
На стене белел плакат с шаржированным изображением Карла Маркса. Маркс стоял, потупившись, смущенно ковыряя землю носком ботинка. Внизу краснела какая-то надпись.
– Знаешь, что там написано? – спросила Кристина.
– Нет.
– Там написано: «Это же была только идея...».
В зале сидело человек пятнадцать. Они попивали, покуривали и посмеивались. Добрая фрау в крахмальном фартуке нежно осведомилась, что мы будем заказывать. Ганс раскрыл меню.
– Что ти хочешь?
– Пить и есть, – честно признался я. Легкий завтрак и стакан пива давно растворились в недрах моего славянского организма. Желудок скулил, как бродячая собака.
Официантка задала Гансу какой-то вопрос. Мой немец разулыбался и что-то гордо профырчал в ответ, указав на меня острием руки. Официантка стала еще добрее и одарила меня влажным взглядом.
– Я сказал, что ти из Руссланд, – пояснил мне Ганс.
– Руссланд, – повторила добрая фрау. Подумала и произнесла единственное русское слово, которое знала: – Спасибо.
– Пожалуйста, – отозвался я.
Вскоре подали салат: три тарелки с кучами мокрых листьев. Запахло сыростью. Мне даже показалось, что наступила осень. Под листьями обнаружились кусочки овощей в пахучем и остром соусе.
На второе – мясо с жареным картофелем. Кусок мяса был толстый, плоский, искрящийся. Ломтики картошки робко выглядывали из густой красной лужи кетчупа. К мясу еще подали по бокалу вина.
– За тебя, Володья, – сказал Ганс, настежь распахнув голубые глаза.
– Будь здороф! – улыбнулась Кристина.
От благодарности и утоленного голода я чуть не прослезился. Высоко подняв бокал, вымолвил:
– Спасибо, братцы... Век не забуду.
Они, конечно, не поняли этой реплики...
Вино оказалось превосходным. Разомлевшие и довольные, мы откинулись на спинки стульев в ожидании десерта.
– Гут, – выдохнул я и добавил: – Здесь очень мило.
– О, йа, – согласился Ганс. – Но это не самый богатый ресторан. Есть богатее. Софсем богатее – для бизнесмен. Ти знаещь бизнесмен?
– Ну как же! – развел я руками, давая понять, что большую часть жизни провел среди фабрикантов и заводчиков.
– И часто ти ходить в такие рестораны в Москфе? – по-лисьи прищурилась Кристина.
– Нет, я предпочитаю обедать просто в приятной компании, – и плавным, вполне светским жестом я показал на своих собеседников.
– О, Володья – дипломат! – засмеялся Ганс. Потом встрепенулся и вскричал: –А! Я софсем забил! Ти же хотел пить водка на обед!
– Правда, хотел.
Видно, немецкий друган решил закатить бешеный кутеж. Он заказал бутылку водки. Посетители ресторана с интересом поглядывали в нашу сторону. Судя по всему, такие буйные разгулы происходили тут не часто.
Выпив полстакана, Ганс как-то сразу засветился и начал обмякать. Выражение лица его стало подозрительно вдохновенным. Кристина же отпила немного и отодвинула стакан. И даже отгородилась от него своей салфеткой.
Я влил в себя всю порцию и небрежно закурил сигарету. Пожалуй, чересчур небрежно: отброшенная мною зажигалка угодила в тарелку с остатками кетчупа.
– Володья, – осторожно сказала Кристина, – я слишала, что в России сэйчас пьют много меньше, чем когда бил социализм.
– Я тоже слышал. Не помню только от кого.
– Но сэйчас легче жить, чем раньше?
– Смотря кому.
– Тэбе.
– Не знаю. Еще водки? – обратился я к Гансу.
Ганс странно кивнул головой. Я налил ему, вопросительно посмотрел на Кристину. Та не захотела.
Голова моя уже гудела как улей, а по жилам пробегали задорные подстрекающие струйки.
Появился десерт. Ганс стал молчалив. Подрагивающей ложечкой он медленно отколупывал кусочки торта. На его небесные глаза набежали тучи.
Кристина щелкнула дамской сумочкой, достала пачку «Кента», закурила. Вверх побежала сиреневая спиралька дыма.
– Володья, у тебя много работи в Москфе?
– Как сказать... Я художник. Иногда попадаются кой-какие заказы.
– На это можно жить?
– На это трудно жить. На это можно только философски взирать.
– У тебя проблемы?
– Моя главная проблема заключается в том, что я до сих пор не знаю, кто хуже – наш мир или я сам.
– Все будет карашо, – успокоила меня Кристина. – Только фам в России надо строить новый мир.
– Да уже вроде строили.
– Нет, социализм – не то. Я понимайт: капитализм не есть идеальный систем, но ничего лучше пока не придумали. Фам сначала будет трудно, но иначе нельзя. Тепер все зависит от фас самих.
До чего же они умные, эти фрицы!
– Ладно, построим еще один новый мир, – махнул я рукой, – нам не привыкать!
– Ганс! – вдруг опомнилась Кристина. – Тебе плохо?
Бледный Ганс коснулся влажного лба и, выдавив из себя: «Пожалюй, мне пора на туалет», – качнувшись, вышел из-за стола.
– Ему не надо было пить второй стакан, – шепнула мне Кристина.
– Я и насчет первого посомневался бы.
– Ти тоже стал мокрий.
– Это я смываю остатки социализма.
Кристина достала благоухающую мягкую салфетку (немцы всегда таскают с собой салфетки) и вытерла мне лицо.
Я до того воодушевился, что, выбрав момент, поцеловал Кристине руку. Точнее, пригубил ее хрупкие трогательные пальчики.
Девушка опустила ресницы. После заглянула в меня поглубже и неопределенно приподняла уголки губ.
После паузы я сказал:
– Вы очень заботливы, моя милая барышня.
– Пожалюйста...
К нашему столу приблизилась фрау в крахмальном фартуке, задала какой-то немецкий вопрос. Скорей всего: желаем ли мы еще чего-нибудь?
– Хочешь кофе?
– Нет, спасибо.
Фрау отчалила, сверкая белым парусом фартука. Появился Ганс, утомленный, возмужавший, как рыцарь после дальних странствий.
– Уфт! – произнес он, плюхаясь на стул.
– Как ти? – сочувственно тронула его за плечо Кристина.
– Вино и водка... Это был плохой идей, – проворчал Ганс.
«Тоже мне, гусар Ахтырского полка», – подумал я.

6

На улице мои немцы вновь стали что-то обсуждать, а я с безмятежным видом принялся любоваться улицей. Но любоваться особенно было нечем. Разве что ослепительно желтыми урнами, приделанными к фонарным столбам.
– Володья, – сказал Ганс, – ми думаем, что сейчас можно гулять на рынок. Там много старих вещей. Тебе это интересно?
– Да! – по-солдатски четко ответил я.
До рынка добирались на автобусе. Автобусы в Берлине двухэтажные. Если подняться на второй этаж и сесть спереди, над кабиной водителя, то, когда едешь, кажется, что невесть кто несет тебя неведомо куда. Шофера-то не видно!
Ганс и Кристина радостно сообщили, что нам повезло: места над кабиной оказались свободны.
– Ми очень хотели, чтоби ти это пробоваль. Это фантастиш! Как аттракцион! Ти знаешь аттракцион?
– Знаю. Жалко, здесь нету руля.
– Почему?
– Чтобы еще можно было рулить, воображая себя шофером.
Ганс и Кристина долго смеялись...

7

Когда мы вышли из автобуса, пошел снег. Сразу припомнились иллюстрации к сказкам братьев Гримм. Волшебную картину не портили даже наглые надписи, коими молодежь измалевала цоколи зданий. Впрочем, выше цоколя рука трудного немецкого подростка не поднялась.
Даже здесь сказалась германская дисциплина!
Рынок и впрямь был завален старыми вещами. Спасая свое барахло от снега, торговцы накрыли прилавки прозрачной пленкой. Ветер приподымал ее края, показывая пугающий своим разнообразием товар.
Мы подошли поближе.
Вот кипы бежевых клавиров, на которых, падая, скопляются мерцающие снежинки. Рядом – книги без обложек и обложки без книг. Попадаются старинные переплеты с болотными разводами. Отдельно в ящике чернеют диски исцарапанных пластинок.
Идем дальше. Сквозь целлофан просвечивает мельхиоровая посуда, навевая мысли о подводных кладах. На отсыревшем картоне лежат грязноватые медальоны, беззастенчиво притворяющиеся серебром. Далее – бутафорские доспехи, тряпье, ботинки...
Неожиданно между грудой пуговиц и комком истерзанных газет выныривает оловянный солдатик. По замыслу мастера солдатик должен делать выпад, поражая саблей невидимого противника. Но сабля обломилась, и кажется: старый служака с остервенением показывает кому-то кукиш.
Между прочим, когда мы любовались этими сокровищами, нам предложили сфотографироваться за пять марок. Мы согласились. Фотограф, толстяк с черными крашеными волосами и стрелообразным зажимом для галстука, нацелил на нас свой аппарат, похожий на голову тупого пуделя.
Щелк!..
Снимок получился весьма своеобразный. На рябоватом от падающего снега фоне темнеют три наших силуэта. Меня как почетного гостя вдвинули в центр. Слева, спрятав руки в карманы, а носик в воротник черной курточки, стоит Кристина. Она щурится от лепящихся к ресницам снежинок. Справа жизнерадостно улыбается Ганс: зимний ветер вымел из него остатки хмельной дурноты. Полосатый шарф Ганса фатовски завязан сбоку на шее. Между немцами дружески зажат мой квадратный торс. Хотя я тоже улыбаюсь, во мне есть что-то от пленного партизана.
За нашими спинами – строгий черно-белый пейзаж. В кадр попал столб с желтой коробкой, из которой вьется синеватый дымок: минуты полторы назад я бросил туда окурок. Позднее выяснилось, что я ошибся: желтые коробки на столбах оказались не урнами, а почтовыми ящиками. Да-с...

Август 1999 года