СЛОВО ВОЙНЫ

Составитель С.ГИНДИН

Фундамент сопротивления

Родство со всеми и личная ответственность – в жизни и в слове

«Война обрушилась...» – так называлась предпоследняя подборка нашей рубрики в № 3/2005. Беда, боль, горе, оставленные города и села, погибшие и попавшие в окружение части, нескончаемые толпы беженцев – всем этим навсегда вошли в историю первые полгода войны. И все же именно тогда, в страшные и трудные месяцы 1941 г., сформировались те силы и условия, которые в конечном счете определили победу нашего народа. Первым предвестием грядущей победы стала в декабре выигранная битва за Москву.

Многое нужно было сделать, чтобы победа стала возможной. Собрать и обучить воинские резервы («Шла Россия спасать Москву», – напишет в «Поэме без героя» Анна Ахматова). Запустить в далеком тылу эвакуированные заводы и достигнуть превосходства в военной технике. Вернуть в армию из тюрем и лагерей военачальников, уцелевших в сталинской мясорубке предвоенных лет...

Но не меньшее значение, чем все военно-организационные меры, имел фактор моральный, человеческий. Любовь к Родине и чувство долга – эти извечные ценности были по-особому прочувствованы и заново осознаны тогда всем народом. Любовь к Родине из привязанности к родным местам и сознания сопричастности стране и ее истории выросла тогда в острое до боли чувство кровного, родственного единства со всеми согражданами – знакомыми и незнакомыми, единомышленниками и теми, с кем еще вчера не соглашался и спорил. В 1962 г. в пятой книге воспоминаний «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург напишет: «Я сидел на московском бульваре. Рядом сидела женщина с ребенком, некрасивая, печальная, с бесконечно знакомыми мне чертами, она говорила: “Петенька, не шали, пожалей меня!..”. Я понял, что за Петеньку можно умереть. Идеи идеями, но есть и это».

Простенькая сценка городского быта. Но разве не то же чувство, многократно испытанное на военных дорогах, подсказало Константину Симонову его поэтический шедевр «Ты помнишь, Алеша...»?! И не оно ли сначала в Ленинграде, а потом в далеком Ташкенте диктовало Анне Ахматовой ее прославленные стихотворения «Клятва» и «Мужество» – написанные, заметим, от лица мы, а не я: «Мы знаем, что ныне лежит на весах... Мы сохраним тебя, русская речь...».

Но сознание родства со всеми обостряло одновременно и чувство собственной ответственности за то, что станется со всеми, за судьбу этой внезапно обретенной большой семьи. Долг, ответственность из абстрактных моральных категорий и сухих статей воинского устава на глазах превращались в физически ощутимую движущую силу повседневного поведения. «Если не я, то кто же...» – так думали и во всяком случае так жили тысячи и миллионы: и молодые новобранцы, и пожилые ополченцы, и те, кто работал для победы в тылу.

Эти два чувства – всенародного единения и личного долга – и стали фундаментом того повседневного будничного героизма, без которого не могли бы состояться ни победа под Москвой, ни конечная победа над врагом, до которой оставалось еще долгих три с половиной года.

* * *

В этом номере стихи впервые соединены с отрывками военных корреспонденций. Сама возможность такого объединения говорит о важных изменениях в поэтике и поэтическом языке военных лет. Чувство общей беды и родственного единения заставляло поэтов обращаться ко всем – а не только к тем, кто привык читать стихи. Поэтическое слово становилось внятным и прямым – и неизбежно сближалось со словом прозаика и публициста.

С.Гиндин

Константин СИМОНОВ

Из статьи «Июнь – декабрь»

Середина июля. С восточного берега Днепра на западный был перекинут единственный деревянный мост. На нем не было ни одной пушки, ни одного зенитного пулемета. Мы переехали на западный берег, в полк, оборонявший Могилев. В этот день шел тяжелый, кровопролитный бой. Полк подбил сорок немецких танков, но и сам истек кровью. Вечером мы говорили с командиром полка полковником Кутеповым. Это был очень высокий, худой, чуть-чуть неуклюжий человек, много лет служивший в армии и все-таки имевший такой вид, будто он только вчера переоделся в военное. На его обросшем, небритом и усталом, смертельно усталом лице в самые тяжелые мгновения вдруг появлялась неожиданная мягкая, детская улыбка.

Мы сказали ему про мост. Там нет ни одного зенитного пулемета, и если немцы разбомбят мост, то он с полком будет отрезан здесь, за Днепром.

– Ну и что ж, – Кутепов вдруг улыбнулся своей детской улыбкой. – Ну и что ж, – повторил он мягко и тихо, как будто говоря о чем-то самом обычном. – Пусть бомбят. Если другие отступят, мы решили тут остаться и умереть, всем полком решили. Мы уже говорили об этом.

Я до сих пор помню, как Кутепов стоит у себя на командном пункте, как к нему подбегает связной.

– Товарищ полковник, на правом фланге еще тридцать танков, – говорит он, задыхаясь.

– Что, где еще танки? – тревожно обращается к полковнику один из рядом стоящих командиров, расслышавший только слово «танки», но не расслышавший сколько.

– Танки? Да, есть, каких-то там три паршивеньких на правом фланге, – улыбаясь, говорит Кутепов.

Я помню его тревожные глаза и улыбку. Тревожные глаза – потому, что на правом фланге тридцать танков и надо принимать меры. И улыбку – потому, что командир сейчас пойдет на левый фланг и пусть лучше думают, что на правом фланге не тридцать танков, а три.

Не знаю, может быть, это было неверно с военной точки зрения, но в ту минуту, посмотрев на героя, я поверил, что мы непременно победим. Непременно, иначе не может быть.

31 декабря 1941 г.

Илья ЭРЕНБУРГ

Из статьи для зарубежных читателей, 4 октября 1941 г.

Когда отряд Красной Армии входит в деревню, крестьяне несут все: сало, мед, сметану. Я хотел заплатить одной крестьянке за яйца. Она сказала: «Не возьму. Моего кто-нибудь тоже накормит...».

Немцы надеялись вызвать гражданскую войну. Но стерлись все грани между большевиками и беспартийными, между верующими и марксистами: одни защищают время, другие пространство, но и время и пространство – это родина, это земля, это такая-то высота, такой-то рубеж, такое-то селение. За Красную Армию молятся в старых церквах, купола которых затемнены, чтобы не служить приманкой немецким летчикам. За Красную Армию молятся муфтии и раввины. Для старых бабок в деревне Гитлер – это антихрист. <...>

Миллионы людей только-только начинали жить. Это были их первые книги, первые театры, первое счастье. Грохот взрыва отдался далеко окрест: взлетела вверх плотина Днепрогэса. Все отдать, только не быть рабами немцев!

... Нельзя быть героями только по праздникам, победит тот народ, для которого героизм – будни.

И.Эренбург в освобожденном от фашистов белорусском селе. Октябрь 1943 г.

Из статьи для зарубежных читателей, 25 октября 1941 года

<...> Россия, вспугнутая с места, Россия, пошедшая по дорогам, страшнее России оседлой. Горе нашего народа обратится на врага.

Я ничего не хочу приукрашивать. Русские никогда не отличались аккуратностью и методичностью немцев. Но вот в эти грозные часы наши скорее бесшабашные, скорее беспечные люди сжимаются, закаляются.

<...> Народ понял, что эта война надолго, что нельзя ее мерить месяцами, что впереди годы испытаний. Народ помрачнел, но не поддался. Он готов к пещерной жизни, к кочевью, к самым страшным лишениям. Война сейчас меняет свою природу: из политической схватки, из боев, за которыми мерещилась близкая развязка, она становится воистину отечественной, длинной, как жизнь, эпопеей народа, судьбой каждого, судьбой поколения. Впервые встало перед всеми, что и дело идет о судьбе России на многие века. «Долго будем воевать, – говорят солдаты, уходя на запад, – очень долго». И в этих горьких словах наша надежда.

Нельзя оккупировать Россию. Этого не было и не будет. Не только потому, что далеко от Можайска до Байкала. Россия всегда засасывала врагов. Русский обычно беззлобен, гостеприимен, но он умеет быть злым. Он умеет мстить, и в месть он вносит смекалку, даже хозяйственность. <...> Россия может от всего отказаться. Люди привыкли у нас к суровой жизни. Может быть, за границей Магнитогорск и выглядел как картинка. На самом деле он был тяжелой войной. Неудачи нас не обескураживают. Издавна наши полководцы учились и росли на неудачах. Издавна наш народ закалялся в бедствиях. Вероятно, мы сумеем исправить наши недостатки. Но и со всеми нашими недостатками мы выстоим и отобьемся. Тому порукой не только история России, но и защита Москвы.

Борис СЛУЦКИЙ

СБРАСЫВАЯ СИЛУ СТРАХА

Силу тяготения земли
первыми открыли пехотинцы, –
поняли, нашли, изобрели,
а Ньютон позднее подкатился.

Как он мог, оторванный от практики,
кабинетный деятель, понять
первое из требований тактики:
что солдата надобно поднять.

Что солдат, который страхом мается,
ужасом, как будто животом,
в землю всей душой своей вжимается,
должен всей душой забыть о том.

Должен эту силу, силу страха,
ту, что силы все его берет,
сбросить, словно грязную рубаху.
Встать.
Вскричать «ура».
Шагнуть вперед.

Семен КИРСАНОВ

ОПОЛЧЕНЕЦ

Жил Рыцарь Печального Образа,
рассеянный, в полусне.
Он щурился, кашлял и горбился
в толстовке своей и пенсне.

Он Даму любил по-рыцарски
и ей посвятил всю жизнь,
звалась она – исторический
научный материализм.

Дети кричали – папочка! –
его провожая в путь,
в толстовке и стоптанных тапочках
пришел он на сборный пункт.

С винтовкой шел, прихрамывая,
и тихо шептал под нос
цитаты из Плеханова
и Аксельрод-Ортодокс.

Он ввек ни в кого не целился,
ведя лишь идейный бой,
и томик Фридриха Энгельса
на фронт захватил с собой.

Навстречу железному топоту
молодчиков из «СС»
в толстовке и тапочках стоптанных
вошел он в горящий лес.

Он знал, что воюет за истину
чистейших идей своих,
имея патрон единственный,
он выстрелил и затих.

И принял кончину скорую.
И отдал жизнь за свою
Прекрасную Даму Истории
в неравном, но честном бою.

Александр МЕЖИРОВ

ЗАЩИТНИК МОСКВЫ

Вышел мальчик из дому
В летний день, в первый зной.
К миру необжитому
Повернулся спиной.
Улыбнулся разлуке,
На платформу шагнул,
К пыльным поручням руки,
Как слепой, протянул.
Невысокого роста
И в кости не широк,
Никакого геройства
Совершить он не смог.
Но с другими со всеми,
Не окрепший еще,
Под тяжелое Время
Он подставил плечо:
Под приклад автомата,
Расщепленный в бою,
Под бревно для наката,
Под Отчизну свою.
Был он тихий и слабый,
Но Москва без него
Ничего не смогла бы,
Не смогла ничего.

Черновой автограф стихотворения К.Симонова, посвященного А.Суркову. 1941 г.

Илья ЭРЕНБУРГ

* * *

Мир велик, а перед самой смертью
Остается только эта горстка,
Теплая и темная, как сердце,
Хоть ее и называли черствой,
Горсть земли, похожей на другую,
Сколько в ней любви и суеверья!
О такой и на небе тоскуют
И в такую до могилы верят.
За такую, что дороже рая,
За лужайку, дерево, болотце,
Ничего не видя, умирают
В час, когда и птица не проснется.

1944