КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ

Б.Ю. НОРМАН,
г. Минск,
Республика Беларусь

Языковые правила:
выбор варианта языковой единицы

Если попросить обычного человека, будь то школьник или уже взрослый носитель языка, привести пример языкового правила, то он скорее всего припомнит что-то вроде «Жи, ши пиши через и» или «Частицы -то, -либо, -нибудь, кое-, -таки, -ка пишутся через черточку», – и такое понимание языкового правила несомненно сформировано школой. Это подтверждает давно известную истину: уроки родного языка нацелены главным образом на формирование у учащегося навыков письма – орфографических и пунктуационных.

Между тем понятия правила, правильности применимы ко всей системе языка. Они охватывают и его звуковой строй, и морфемику, и лексику, и синтаксис, и построение целого (связного) текста...… Орфография же и пунктуация – это как раз те сферы, в которых регламентация наиболее условна, искусственна: здесь предписания зависят от конкретных людей, и в случае необходимости одно правило может быть сравнительно легко заменено на другое. Это происходит обычно во время реформ правописания, которые могут иметь более кардинальный (общий) или более ограниченный (частный) характер. Так, когда-то по-русски было принято писать галерея через два л, а контрреволюция – через дефис и і десятеричное, вот так: контръ-революція. Сейчас мы пишем эти слова иначе, и никого это не смущает. То же самое можно сказать и о пунктуации: расстановку знаков препинания (в пределах всего коллектива говорящих и пишущих на данном языке) отрегулировать легче, чем, скажем, произношение звуков в определенных условиях или употребление каких-то грамматических форм слова.

Что же такое языковое правило? В самом общем виде это – предписание, определяющее выбор одного из нескольких возможных вариантов языковых единиц – фонем, морфем, графем, слов, синтаксических конструкций и т.п. «Как сказать?» или «Как написать?» – это проблема, с которой имеет дело говорящий или пишущий в каждый момент своей деятельности (хотя, конечно, он вовсе не обязательно фиксирует на этом внимание). И вместе с тем подчеркну: речь идет о выборе одного из в принципе возможных вариантов: говоря о языковых правилах, мы не рассматриваем случаи, заведомо не укладывающиеся в систему данного языка (например, если человек произносит стол вместо стул или читать книгой вместо читать книгу, то мы просто не считаем его носителем данного языка).

Современная наука утверждает, что способность к самообучению языку заложена в человеке генетически. А активизируется она главным образом благодаря подражанию: ребенок слышит, как говорят вокруг него, и в меру своих возможностей и потребностей копирует эту речь. И если обстоятельства тому не мешают, то к 6–7-летнему возрасту ребенок уже вполне овладевает фонетическими и грамматическими основами родного языка, да и лексический состав к этому времени у него складывается достаточный для того, чтобы утверждать, что он знает родной язык. Формирование речевых навыков находится, по-видимому, в определенной связи с общими принципами деятельностной активности: считается, что именно после трех лет «ребенок постигает необходимость соблюдения нормы и приобщается к ней» [1, с. 135]. Далее это «наивное» знание языка (его часто называют языковой компетенцией) может, очевидно, только совершенствоваться.

Тогда, спрашивается, в чем заключается роль учителя-словесника – если и без его помощи человек способен достичь того состояния, о котором замечательный лингвист и методист А.М. Пешковский сказал: необразованный человек «говорит, как птица поет»? Ответ вроде бы известен: учитель должен научить правильной речи, он помогает развить и закрепить те языковые способности, которые уже (без его участия) заложены в ребенке.

И вот теперь я сформулирую основные для данного случая проблемы: откуда берутся и для чего нужны представления о правильности или неправильности языковых фактов? Как соотносится языковая компетенция с той совокупностью языковых правил, которая под именем нормы литературного языка предстает в учебниках, грамматиках, словарях и т.п.?

Действительно, обычный человек уверен, что сведения о «правильной» или «хорошей» речи содержатся в специальных книгах – учебниках, пособиях, грамматиках, а также в головах специалистов-филологов. «Он убежден, что для каждого языкового случая такие правила существуют, что все, чего он недоучил в школе, имеется в полных списках, хранящихся в недоступных для профана местах, у жрецов грамматической науки, и что последние только составлением этих списков “живота и смерти” и занимаются». Это цитата из той же статьи А.М. Пешковского «Объективная и нормативная точка зрения на язык» [2, с. 53], которую я бы рекомендовал в качестве настольной для каждого учителя русского языка.

И все же: разве может один человек, пусть даже семи пядей во лбу, знать всё про язык? И вправе ли группа людей, пусть даже целый институт, облеченный званием академического, «монополизировать» норму в языке – и диктовать ее целому народу?

Приведу на этот счет несколько интересных свидетельств.

На одном из лингвистических семинаров выступал академик Ю.Н. Караулов. Он рассказывал о своих наблюдениях над текстами Достоевского и, в частности, о том, что отдельные слова, имеющие «концептуальное» значение, характеризуются в этих текстах повышенной частотой употребления. Среди таких слов оказалось и прилагательное дорогой, что неудивительно с учетом жизненных обстоятельств, в которых жил писатель (литературных гонораров, карточных долгов и т.п.). Из зала последовал вопрос: «Скажите, а когда вы подсчитывали частоту употребления слова дорогой, вы принимали во внимание все контексты – в том числе и такие, как, допустим, дорогой Иван Петрович? И вообще дорогой в значении ‘стоящий дорого’ и ‘милый’, ‘близкий’ – это одно слово или два разных?». Докладчик замялся, помолчал, а потом сказал: «Надо посмотреть в словаре». Если бы такой ответ дал рядовой носитель языка, это было бы, наверное, в порядке вещей. Но так ответил Юрий Николаевич Караулов, академик, в течение многих лет возглавлявший Институт русского языка Академии наук, сам автор ряда словарей!

Другой пример. Профессор А.Е. Супрун, воспитавший многие поколения учителей-словесников и вообще чрезвычайно много сделавший для развития лингводидактики в Беларуси, обычно раздражался, когда кто-нибудь спрашивал его, как правильно сказать то или иное слово: Дайте мне чаю или Дайте мне чая, позвонишь или позвонишь, анфас или в анфас и т.п. «Как я скажу, так и правильно!» – возбужденно говорил Адам Евгеньевич. И он имел в виду, очевидно, не свой собственный авторитет ученого («вот, мол, напишу очередной учебник и там узаконю ту форму, которая мне нравится»), а свое право носителя языка на выбор языкового факта. В самом деле, если я говорю «Налейте мне чая», а вы поймете это так, что в результате дадите мне кофе, – вот тогда беда! А если я говорю «Налейте мне чая» и вы меня прекрасно понимаете, хотя сами бы сказали в данной ситуации «Налейте мне чаю» – тогда ничего страшного, можно и так сказать!

Третий пример. Один зарубежный коллега русист как-то обратился ко мне с просьбой выступить в качестве эксперта. Он прислал мне список предложений на русском языке и попросил оценить их по двухбалльной шкале: какие из них правильные («так говорят»), а какие – неправильные («так сказать нельзя»). И задание было совсем не таким простым, каким могло бы показаться на первый взгляд. По отношению к некоторым предложениям я не мог сразу ответить: говорят так или нет? Правильно это или нет? Вот несколько подобных «каверзных» примеров:

(1) Ему надоело свое занятие.

(2) Книги лежали на верху шкафа.

(3) У Пети разболелась рука, даром что правая.

(4) На красный свет нельзя перейти улицу.

(5) Девочка медленно сорвала цветок.

(6) Которые самые способные, тех я выберу.

(7) Нас было пятеро, и никому негде было спать.

(8) Я встретил в парке Олега и Веру. И тот, и другая были чем-то взволнованы.

Когда читаешь эти предложения, не оставляет ощущение какой-то их искусственности, шероховатости, но объяснить, в чем тут дело, непросто. Конечно, для каждого случая лингвист может и должен найти соответствующее объяснение, мотивирующее оценку «правильно» или «неправильно».

В частности, употребление местоимения свой в русском языке требует, чтобы подлежащее при сказуемом обозначало активного деятеля (например: Он оставил свое занятие), а потому в случае (1) лучше было бы сказать Ему надоело его занятие. Но ведь многие люди не обращают внимания на указанное обстоятельство и выбирают в такой ситуации свое занятие!

Существительные со значением пространственной ориентации – верх, низ, перед, зад – не могут стоять в «местном» падеже (то есть в предложном со значением места) и в сочетании с предлогами легко превращаются в наречия. Поэтому в предложении (2) правильнее сказать: наверху шкафа или просто на шкафу. Вместе с тем стоит отметить, что в некоторых условиях – в частности, в сочетании со словом самый – эти существительные все-таки употребляются в «местном» падеже, ср.: на самом верху шкафа, в самом заду автобуса и т.п.

Даром что – уступительный союз (примерно равный по значению выражению несмотря на то что), и его употребление требует от читателя некоторого предварительного знания: какая ситуация с какой вступает здесь в противоречие? Так, если мы говорим Петя пишет с ошибками, даром что мальчик из семьи учителей, то подразумевается примерно такая мысль: «мальчик из семьи учителей должен писать без ошибок». В примере же (3) читатель должен решить для себя: почему это правая рука Пети «менее склонна» к тому, чтобы разболеться? Может быть, имеется в виду, что Петя – левша и его правая рука менее задействована в трудовых операциях? Или же он просто больше бережет правую руку?

В примере (4) употреблен глагол совершенного вида: перейти. И он был бы вполне уместен в ситуации актуального одноразового действия («вот сейчас, когда горит красный свет, невозможно перейти улицу»). Но перед нами – универсальная, обязательная для всех случаев рекомендация, это вневременной запрет, составляющий часть правил дорожного движения. Поэтому здесь, очевидно, следует употребить глагол несовершенного вида: На красный свет нельзя переходить улицу.

Глагол сорвать в (5) – совершенного вида, он обозначает разовое, мгновенное действие, а потому не сочетается с наречиями типа медленно, тщательно, плавно и т.п. А вот глагол несовершенного вида срывать в принципе может такие сочетания образовывать – допустим, если мы описываем замедленное воспроизведение киноленты. Тогда мы можем сказать: Девочка медленно срывает цветок...…

Пример (6) вполне допустим в условиях непринужденной разговорной речи, но для литературной нормы он неприемлем: здесь нарушаются правила порядка слов, а точнее – порядка частей сложного предложения. Придаточное определительное со словом который не может начинать собой сложное предложение (т.е. не может предшествовать главной части). В этом свете предложение стоило бы перестроить так: Я выберу тех, которые самые способные.

В предложении (7) идет речь о некотором множестве людей (пять человек). Ему приводится в соответствие другое множество, пустое, в данном случае – множество людей, которым есть где спать. В принципе для русского языка в подобной ситуации возможно использование и отрицательного местоимения никто (Никто из пяти человек не имел места для ночлега), и определительного местоимения все (Все пять человек не знали, где они будут спать). Но в конструкциях, основу которых составляют неопределенная форма глагола и отрицательное местоимение или наречие (типа негде (было) спать, не о чем говорить), смысл пустого множества должен быть выражен именно определительным местоимением или наречием. Это значит – нельзя сказать «Никому негде было спать», а надо Всем негде было спать; нельзя Нам никогда не о чем говорить, а надо – Нам всегда не о чем говорить и т.п.

В сочинительных конструкциях с парным союзом и...… и местоимения тот и другой (или один и другой) должны согласовываться друг с другом в грамматическом роде. Мы легко скажем по-русски и тот, и другой, и та, и другая, и то, и другое, но сказать «и тот, и другая» – затруднительно. Поэтому пример (8) лучше исправить так: …Оба они были чем-то взволнованы.

Таким образом, мы обнаруживаем в приведенных примерах некоторые глубинные основания для предпочтения одной формы или конструкции перед другой. Но спрашивается: где отражены все эти довольно сложные знания, в каких учебниках или словарях они зафиксированы?

Получается, что и филологи, специалисты в области языка, не столь уж всесильны и категоричны по отношению к языковым фактам; им также свойственны колебания в оценке «правильно/неправильно» (которые присущи любому носителю языка), и эта оценка нередко связана с сомнениями и размышлениями.

Справедливости ради следует сказать: в последние десятилетия появляются очень подробные и глубокие описания языковой системы. К числу наиболее ярких попыток такого рода относится «Толково-комбинаторный словарь современного русского языка» И.А. Мельчука и А.К. Жолковского. Издание с самого начала задумывалось как «словарь активного типа», обслуживающий теоретическую модель «Смысл « Текст» (т.е. преобразования смысла в текст и наоборот: текста в смысл). Каждая словарная статья состоит здесь из 10 «зон». Кроме морфологических и стилистических помет, она включает в себя собственно толкование значения, информацию о синтаксических связях слова (управлении), о его лексических связях с другими словами (посредством так называемых лексических функций), а также речевые иллюстрации и т.п. Можно считать, что такое описание характеризуется исчерпывающей полнотой: скажем, слово обед занимает здесь пять, а слово сердце – целых 15 страниц. Но у этого достоинства есть своя обратная сторона. Вышедшая в 1984 году книга насчитывает около 1000 страниц, но охватывает всего лишь 282 слова и выражения, т.е., по признанию самих авторов, менее четверти процента русской лексики [3, с. 37]! Понятно, что обычному человеку такой словарь не нужен; однако, если вдуматься, он призван отражать его, обычного человека, знания о языке! Неужели они столь сложны?

По сходному поводу М.В. Панов, автор (среди прочих книг) интереснейшей «Позиционной морфологии русского языка», спрашивает: «Не слишком ли сложным получается в этом описании язык? Если он такой, то можно ли им пользоваться?

Человек пользуется кровеносной системой – исключительно сложной. Внутренней секрецией, нервной системой. Пользоваться можно не понимая; или понимая в пределах практической необходимости. Но можно изучать деятельность кровеносной или нервной системы в их сложности.

А язык – тоже кровеносная система» [4, с. 245].

И все-таки хочется возразить: кровеносной системой обычный человек пользуется, имея о ней очень слабое представление; законы функционирования этой системы ему неведомы. Говорим же и пишем мы по правилам, и эти правила осмысленны (или по крайней мере кажутся нам таковыми): выбор одного из языковых вариантов мы должны уметь мотивировать.

Насколько велика и реальна свобода действий говорящего или пишущего человека применительно к тем языковым средствам, которые он использует? Здесь имеет смысл различать две ситуации, две группы примеров.

В одних случаях нормы литературного языка жестко диктуют говорящему выбор конкретного варианта. В частности, у нас не должно возникать сомнений относительно того, какую форму из числа приведенных ниже следует выбрать: хотят или хочут, кладет или ложит, дети или ребенки, еще лучше или более лучше, двумя руками или двумями руками, брат сестры или брат сестре, мест нет или местов нет и т.п. Это – сфера действия грамматической нормы, и, говоря словами известного персонажа И.Ильфа и Е.Петрова, «торг здесь неуместен»: один вариант признается безусловно правильным, второй – неправильным.

В других случаях носителю языка предоставляется некоторая свобода выбора. Он должен как бы прикинуть в уме, «как лучше»: учители или учителя, творог или творог (с ударением на первом или на втором слоге), аналогичный или аналогический, сбрасывание или сброс, атаковать (в значении несовершенного вида: Он всегда атаковал первым) или атаковывать, соскучился по вам или соскучился по вас и т.п. А вот еще: как произнести словоформу дожди: с долгим мягким [—ж’] или с сочетанием [жд’]? Как сказать: письмо другу или письмо к другу? Что лучше звучит: рассказ об экскурсии или рассказ про экскурсию? Какое определение со значением ‘высшая степень качества’ выбрать: прекрасный, превосходный, чудесный, изумительный, замечательный, обалденный или суперский? Это – сфера стилистики, и многое здесь зависит от личности говорящего и от условий общения. При этом нередко варианты выступают практически как равноправные. Это значит, что рекомендации для выбора одного из них могут быть сформулированы лишь в выражениях типа «одно предпочтительнее (или чаще), чем другое».

Но зачем языку вообще нужны варианты? Почему бы ему не принять за образец строгое соответствие «одна форма – одно значение», узаконенное для искусственных информационных систем (компьютерных языков и т.п.)? В значительной степени потому, что варианты – естественное проявление развития языка, его жизни, движения. Очень часто отношения между вариантами – это отношения между единицей, отжившей свое, выходящей из употребления, и единицей, приходящей ей на смену. Кроме того, языковые варианты нередко отличаются друг от друга тонкими семантическими оттенками, что позволяет говорящему точнее выразить свою мысль; это наиболее очевидно для второй группы приведенных выше примеров.

Вариантности, или вариативности, изначально противостоит норма литературного языка. Это и есть совокупность языковых правил, установленная на сегодняшний день, культивируемая школой и отраженная в учебниках и пособиях по культуре речи.

Вариантность и норма – в значительной степени антагонисты потому, что норма «не любит» развития, ей свойственно отражать некое застывшее состояние. Изменение нормы – это уже другая норма.

Норма экономна, и этим она удобна для школы, вообще для преподавания. Попробуем себе представить описание русского языка, в котором были бы учтены всевозможные варианты грамматических форм – диалектные, стилистически обусловленные, индивидуальные и т.п., а также многообразные фонетические колебания, лексическая синонимия, различные стилистические регистры и т.д. – это был бы неподъемный компендиум, с которым трудно было бы работать и ученику, и учителю. Специалистам хорошо известна, например, книга академика А.А. Шахматова «Синтаксис русского языка» [5]: в ней учитывается диалектный и исторический материал (приводятся даже параллели из других языков), богато представлены иллюстрации из художественной литературы, отражены особенности разговорной речи – но в книге 600 страниц, и она ведь посвящена только синтаксису! Вряд ли кто-нибудь отважится по такому изданию изучать русский язык. Процесс обучения языку предполагает ограничение материала компактной моделью, представленной литературной нормой.

Но главное даже не в этом. Соблюдение языковой нормы вызывается прежде всего нуждами культурно-государственной машины, это «то смазочное масло, без которого она просто остановилась бы» [2, с. 59]. Все институты власти – суд, армия, государственные учреждения, транспорт, почта, торговля, пресса, телевидение, радио – настоятельно требуют унификации языкового материала. И это при всем при том, что и политики, и чиновники, и журналисты стремятся сделать свою речь доходчивой и выразительной…

Здесь необходимо сделать одну оговорку. Дело в том, что норма литературного языка – явление общественно-историческое. В разных обществах и в разные эпохи она может отличаться большей строгостью, «чопорностью» или же, наоборот, большей мягкостью, «размытостью». Вплоть до того, что в отдельных случаях, по словам Л.В. Щербы, «норма может состоять в отсутствии нормы, т.е. в возможности сказать по-разному» [6, с. 36].

И вот сегодня мы становимся свидетелями того, как норма русского литературного языка становится мягче. Почти афористически выглядит вывод М.В. Панова: «Раньше нормой был запрет, теперь нормой стал выбор». Если обратиться к приведенному выше распределению случаев языкового варьирования по двум группам, то можно утверждать, что многие явления со временем перекочевывают из первой группы во вторую. Еще вчера примеры вроде оплачивать за проезд или фотографироваться в анфас считались абсолютно нелитературными, а сегодня эти факты «явочным порядком» проникают в речь телеведущих, распространяются в общественной практике...…

Понятно, что в глубине подобных изменений просматриваются некоторые объективные тенденции. Так, суффиксальное образование глаголов несовершенного вида от совершенновидовых основ часто сопровождается чередованием гласных о/а в корне слова: подготовить – подготавливать и т.п. У А.С. Пушкина мы встречаем: …Хвалу и клевету приемли равнодушно И не оспоривай глупца. Но уже через сто лет произносительной нормой становится не оспоривать, а оспаривать. Аналогичным образом в конце ХХ века глагол обусловливать начинает вытесняться вариантом обуславливать. А сегодня независимо от того, нравится нам это или нет, по тому же пути развития идут лексемы приурочивать, растаможивать, сморщивать, обезболивать (появляются варианты приурачивать, растамаживать, смарщивать, обезбаливать) и многие другие. В этих условиях для филолога, преподавателя, составителя словаря или справочника становится очень важным уловить тенденцию, предсказать направление языкового развития...…

В подтверждение сошлюсь на точку зрения известного болгарского социолингвиста М.Виденова, рассматривающего близкие нам проблемы на материале болгарского языка. Вывод ученого категоричен: не может быть «массовых ошибок» носителей языка. Если большинство людей говорит не так, как предписывается грамматиками, то это значит только одно: авторы этих грамматик не уловили вовремя тенденцию развития языка. Лингвисту остается в такой ситуации либо «легализовать», узаконить реальное положение дел, либо допустить варьирование нормы [7, 33].

Знаменательным в этом плане представляется издание начиная с 70-х годов прошлого века ряда словарей, фиксирующих варианты литературной нормы русского языка [8, 9, 10 и др.]. Значит, оценка языкового факта в глазах общества становится не столь категоричной, как ранее. Может быть, это находится в связи с процессами либерализации, протекающими в самом социуме, с эволюцией общественного мнения, с переходом к жизненному принципу «разрешено все, что не запрещено»?

Колебания, наблюдаемые в рамках литературной нормы, дают основание специалистам говорить о гетерогенности (неоднородности) современного русского литературного языка, о его расщеплении по крайней мере на две разновидности: книжную и разговорную, каждой из которых свойствен свой свод правил. Причем эта гетерогенность проявляется, с одной стороны, в неоднородности социальной характеристики носителей литературного языка, а с другой – в функциональной неоднородности речевых средств, используемых в зависимости от различных целей [11, с. 34—4]. Однако оснований для тревоги здесь нет: многие современные литературные языки подобным образом распадаются на несколько вариантов.

Литература

1. Лепская Н.И. Язык ребенка (Онтогенез речевой коммуникации). М., 1997.

2. Пешковский А.М. Объективная и нормативная точка зрения на язык // Пешковский А.М. Избранные труды. М., 1959. С. 50—62.

3. Мельчук И.А., Жолковский А.К. Толково-комбинаторный словарь русского языка. Опыт семантико-синтаксического описания русской лексики. Вена, 1984.

4. Панов М.В. Позиционная морфология русского языка. М., 1999.

5. Шахматов А.А. Синтаксис русского языка. Изд. 2-е. Л., 1941.

6. Щерба Л.В. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании // Щерба Л.В. Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974. С. 24—39.

7. Виденов М. Българският език и българското езикознание през първата четвърт на XXI век // Славистиката в началото на XXI век. Традиции и очаквания. София, 2003. С. 31—34.

8. Трудности словоупотребления и варианты норм русского литературного языка. Словарь-справочник. Ред. К.С. Горбачевич. Л., 1973.

9. Граудина Л.К., Ицкович В.А., Катлинская Л.П. Грамматическая правильность русской речи. Опыт частотно-стилистического словаря вариантов. М., 1976.

10. Розенталь Д.Э., Теленкова М.А. Словарь трудностей русского языка. Изд. 2-е, испр. М., 1981.

11. Современный русский язык. Социальная и функциональная дифференциация. Отв. ред. Л.П. Крысин. М., 2003.