ЖИЗНЬ ЯЗЫКА

Карел ЧАПЕК,
публикация Сергея ГИНДИНА

Т.Г.М. разговаривает и... молчит

(Из книги «Беседы с Т.Г. Масариком»)

Автор «Бесед» с Т.Г. Масариком сознает, что, не напиши он этой главы, образ президента был бы неполон. Кое-кто из читателей приписывает «Беседам» верность чуть ли не фотографическую. Это все же не так. Фотография – или, точнее, звуковой кинофильм об этих беседах, выглядели бы, скорее всего, следующим образом.

Березовая беседка в зарослях можжевельника увита розами. Т.Г. Масарик сидит на простой скамейке, упершись локтями в колени, щиплет свой ус и молчит, очевидно, раздумывая о чем-то своем. Автор «Бесед» тоже молчит, покуривает и тоже думает о чем-то, может, о божьей коровке, что ползет у него по руке. Наконец президент поднимает голову, обводит рукой все вокруг и произносит только:
– Да...
Это означает: какой прекрасный нынче день, поглядите на эти горы на горизонте, на этот клен, уже огненно полыхающий, уже пламенеющий.

Автор «Бесед» молча кивает, что должно означать: да, прекрасный день, нет ничего прекраснее такого раннего осеннего утра; уже и буки пожелтели, а вон там – белочка, тише, тише, а то с испугу спрячется.

Как видно – запомнить и записать все, что было говорено в течение множества таких проведенных вместе утренних часов труда не составляло, но записи недостает той тишины, того молчания, из которых рождались слова и вилась нить неторопливого разговора. Это молчание присутствовало постоянно, пролегало между словами, замыкало фразы; оно не было тем тягостным молчанием, когда нечего сказать, но молчанием раздумчивым, молчанием мыслящего человека, которому необходимо больше думать о делах, чем говорить о них. И только позже, все обдумав, он начинал говорить – осторожно и кратко, только чтоб воплотить, перевести мысль в слова; это идет с трудом, потому что слова для мысли иногда слишком «тесны», а иногда слишком «просторны». Поэтому говорить он не любит, а если уж без этого не обойтись – то говорит скупо, чтобы слов было как можно меньше, говорит не спеша, чтобы во время раздумчивой паузы иметь возможность отыскать более точное слово, с остановками, потому что процесс мышления не обладает механической связанностью произносимой вслух фразы. Для того чтобы возникли «Беседы», нужно было долго молчать вдвоем. Одному только автору «Бесед» известно, насколько они неполны; и более всего они теряют оттого, что в них отсутствует контрапункт молчания.

Сентябрьское утро: в беседке, сколоченной из березового дерева, сидит старый президент, держит в руках фуражку и думает. Из деревни доносится крик детей, высоко в небе парит ястреб, неслышно кружась, опускается на землю лист клена. Президент поднимает голову, словно намереваясь что-то сказать, но только обводит длинным, тонким, чувствительным пальцем пространство вокруг и выдыхает:
– Да...
И я понимаю, что на самом деле он хочет сказать, какая это красота, как он любит солнце, зрелость осени и радостные голоса жизни, а главное, что в это мгновение он душою обращается к Богу.
Да, но как обо всем об этом написать без слов?

Т.Г. Масарик – человек определенно неразговорчивый: он не из тех, кому, чтобы мыслить, необходимо говорить, не из тех, кто думает, выражая мысли словами или занося их на бумагу. Скажем, прирожденный оратор лучше всего выражает свои идеи тогда, когда говорит, то есть в процессе самой речи; речь обладает своей системой связей и плавностью, которая сама по себе несет его мысль. Масарик – отнюдь не прирожденный оратор. У него всегда существует интервал между мыслью и ее словесным выражением. Высказывать свои мысли в словах для него – не облегчение, а скорее неудобство, потому что приходится отвлекаться от внутренних связей самой мысли, преодолевать эту пропасть и, так сказать, внутренне раздваиваться: говорить и продолжать думать одновременно, подыскивать слова, переводить суть мысли в ее вербальное представление; без видимых усилий и неловкости, подобной той неловкости, которую мы ощущаем, если нам приходится левой рукой делать то, что мы привыкли делать правой. Вполне определенную мысль он часто выражает лишь намеком, контурно, подчас, не договорив фразы, махнет рукой, пожмет плечами или же завершит неопределенным «вот так»: от связности речи соскользнет в связность мысли. Выражаясь терминами грамматики, он часто говорит назывными предложениями, отрывистыми фразами, вовсе не заботясь о синтаксисе. А его пунктуация – это пауза, молчание, исполненное смысла. Имей терпение, не прерывай этих пауз, в конце концов, из них найдет выход обдуманное слово. Мыслящий человек начинает не со слов, а с мысли.

Я отметил, что у Масарика между процессом мышления и словесным выражением ощутим разрыв, ему достаточно просто думать, на высказывание он так или иначе должен подвигнуть себя сам. В сущности, говорить он не любит, и это ему нелегко. В характере его речи это проявляется двояким способом. Прежде всего, если это возможно, он охотно использует уже готовые сентенции, то есть формулы, которые, говоря о деле, выработал когда-то раньше; у него много своих привычных изречений – только с течением времени он их все больше ужимал – это те самые знаменитые масариковские «домашние словечки» и сокращения. Он не любит пространно повторять то, что уже обдумано и припечатано, оттого он свои готовые выводы концентрирует в своего рода идеограмму. Скажем, если он произнесет «нехороший человек» – то в этом заключено его целостное неприятие некоторых людей и их способа жизни, все его несогласие и недовольство ими; и к этому он не добавит ничего. Определение «хороший» человек уже означает необычайно много: нравственную цельность, ум, надежность и мужество, одним словом – множество добрых и редких свойств. «Прекрасный человек» – это в его устах уже самое высокое, что можно сказать о человеке; между прочим, какая величавая античность слышится в этих похвалах!

Второе следствие неразговорчивости Масарика – ровно противоположное: это явная неуверенность в словесном выражении. В тех случаях, где иные целую жизнь могут обходиться некоторым запасом готовых слов и выражений, суждений, формул, которые у них в любом случае как бы под рукой, Масарик неустанно ищет нужные выражения; он боится слов, выговаривает их словно бы неуверенно, хотя совершенно точно и прочно выражает то, что думает. Для этих усилий – с целью высказаться точно – показательно нагромождение синонимов и омонимов, равно присущих и публичным выступлениям Масарика. К примеру, он произнесет: «Государство, республика, демократия требуют того-то и того-то». Здесь он каждым последующим словом контролирует, ограничивает и дополняет слово предшествующее. Государство – да, но государство республиканское; да – республика, но республика во всех следствиях демократическая; демократия, да, но демократия, тождественная государству и его устройству. В каждой фразе Масарика вы найдете такое перечисление терминов, уточняющих содержание понятия и его диапазон, стремление уточнить смысл понятия и одновременно ограничить его использование. Я бы выразился так: он думает и говорит не о словах, но о содержании, отсюда это нагромождение слов как попытка добраться до этой страны смысла и постичь полноту того предмета, который стал объектом его размышлений.

Он не любит вербализма; уклоняется от всего, что в речи и в мышлении рождается из чистой игры со словами; он избегает метафор, аналогий, описаний и в особенности гипербол. Столь же не расположен он и к логической игре со словами – такой, как, например, искусственная антитеза, диалектика понятий, проблем, возникающих из столкновений слов и описательных решений. Встретившись с чем-либо подобным, только отмахивается: «Чистая схоластика». Не слова, но дела: переведите это правило его мышления на язык политики, и оно прозвучит так: не слова, но поступки. Он не любит говорить, но он также не любит и писать; как-то он сказал о себе: «С меня достаточно было бы познавать и думать».

После перенесенной болезни он сказал: «Я был рад тому, что мог не разговаривать. По крайней мере, можно было поразмышлять».

Но если уж высказывается, то не для того, чтоб только сотрясать воздух.
Возникнет, к примеру, в разговоре какой-нибудь вопрос. Некоторое время он слушает, а потом замечает: – Об этом уже написано там-то и там-то.
Это значит – о чем тут разговаривать, если об этом уже можно прочитать? Он чрезвычайно любит слушать, если о том или ином предмете рассуждает знаток – в какой угодно области; если только говорящий обнаруживает истинное знание, его интересует все.
– Это интересный человек, – говорит он о тех, кто может сообщить ему нечто такое, с чем он до сих пор еще не сталкивался. Тогда он наслаждается с явным удовольствием; даже расспрашивает их – это он-то, который вообще просто стесняется задавать вопросы кому бы то ни было; очевидно, они кажутся ему насильственным вторжением в молчание других. Он внимательно слушает объяснения искушенного специалиста, а потом замечает:
– Мне понравилось, настолько этот человек живет своим делом, и какое при этом у него вдохновенное выражение глаз.

Никогда не берись рассуждать о том, чего ты не знаешь. Столкнувшись с чем-либо, что лежит вне его компетенции, он и сам поминутно говорит:
– Этого я не знаю.
– Некомпетентный человек, – гневно замечает он по поводу всякого, кто навязывает окружающим свои домыслы касательно вещей, в которых слабо разбирается или вовсе неискушен. И не скоро это прощает. Много реже, чем это (по соображениям практическим) записано в «Беседах», пользуется категорическими утверждениями; свое мнение обычно предваряет словами: «я думаю», «я бы так выразился», «по моим представлениям, это выглядит так-то». Иногда он оставляет вопрос без ответа, только пожимает плечами – увы, не знаю, а на следующий день прямо начинает:
– Вы вчера спрашивали о том-то и о том-то; я поразмыслил об этом, и дело, по-моему, обстоит вот так.
И еще много дней спустя возвращается к заданной теме:
– Мы в свое время уже говорили об этом; мне кажется, следовало бы добавить к этому вот что...

В его речи, на мой взгляд, различаются два главных аспекта: во-первых, его убежденность, непреклонные принципы и истины, в которые он уверовал; все это он выражает решительно, кратко, пользуясь «домашними» сокращениями, необычайно сжато, подчеркивая особую важность крепко стиснутым кулаком либо энергичными движениями указующего вверх перста. Другая плоскость – это медитация, поиск, постоянный путь в область знания, постоянная критика и самокритика. И я не знаю, что для него характернее: ясная, крепкая, надежная уверенность человека знающего и верующего или этот беспредельный нескончаемый поиск и проверка истины.

Именно в этом главное: говорить о нем – значит, говорить правду. Поверьте: сам стиль, сами средства выражения правды иные, чем стиль полуправды, фальши, невежественности. Тут нечего прикрывать или смягчать одними словами, нечего приукрашивать и не к чему обманывать, то есть здесь слово – не одежда, прикрывающая мысль, здесь слово само пытается быть мыслью, не хочет быть ничем иным, кроме как сообщением о содержании мысли. Когда Масарик говорит, он докладывает о своих размышлениях, докладывает деловито, трезво, по возможности коротко, и строго следит за тем, чтоб не позволить словам увести его в сторону. Обычно наши мысли обрывочны, но передаем мы их цельными связными предложениями; мы высказываем больше, чем на самом деле продумали. Масарик наоборот – он пытается прежде всего продумать до конца мысль; с ее толкованием он предпочитает подождать, и уж во всяком случае его толкование никогда не будет предшествовать мысли. Темп, грамматическая конструкция и синтаксис его речи определяются этой непрестанной мыслительной работой; нет здесь ни автоматически бегущего механизма слов, ни внезапного озарения идеи, рожденной от столкновения слов; не спеша, слово за словом, с раздумчивыми замедлениями рождается произносимое предложение. Это предложение – не готовый формально логический сосуд, куда вливается толика мысли; нет, мысль только пробивает себе дорогу в слова, останавливается, взвешивает, продирается вперед своим собственным путем. Фразу Масарика нужно читать неспешно, не единым духом; побудьте с ней, и она выдаст вам не только весь свой смысл, но и характерную интонацию и духовный склад того, кто ее произнес.

Я сказал, что в устных выступлениях Масарика мысль непрестанно и неустанно пробивается вперед своим собственным путем. Свое наблюдение я хотел бы подчеркнуть особо хотя бы потому, что в этом смысле «Беседы» основательно фальсифицированы. В действительности они далеко не так связны, как выглядят теперь: ни одна тема не была исчерпана в один присест и в том порядке, в каком изложена. Мысль Масарика следует именно своим собственным путем; я бы сказал – у нее свой ритм и маршрут, своя динамика, после чего она всегда – рано или поздно, но почти неминуемо – переходит на другое. Любая настоящая беседа под конец обращается или к политической практике, или к Богу: к насущным заботам сегодняшнего и завтрашнего дня или к вечности. Как правило, Масарик уходил от тем, предложенных автором «Бесед», держась этих двух главных, о которых, как кажется, думал непрерывно и постоянно; они не оставляли его, даже когда он рассуждал о другом, при малейшей возможности он возвращался к ним, говоря и задумчиво размышляя. Но этот двойной terminus ad quem¹ не есть антитеза, обе эти темы у Масарика – рядом; это как бы единое, неделимое целое, увиденное один раз – sub specie aetemi², а в другой – sub specie деятельного дня. Как вы знаете, благочестие Масарика – это прежде всего гуманность, любовь к человеку, служение ближнему, но ведь и всякая политика для него есть воплощение, реализация гуманности и человеческой любви; от одного к другому в его представлении – лишь маленький шажок. Он никогда не смешивает одно с другим, это человек глубоко верующий в свою религию и серьезный политик в своей политической деятельности, но одно никогда не противоречит другому и не уступает ему. Это называется бескомпромиссностью; однако для того, чтобы человек был столь бескомпромиссен, он должен быть поистине выточен из единого целого.

Вообще способу его мышления и самовыражения свойственно непризнание радикальных антитез – непримиримых противоречий. Предположим, он излагает свои взгляды на демократию и диктатуру; естественно предположить, что он противопоставит эти понятия друг другу и подчеркнет принципиальное противоречие между ними, ан нет; задумавшись ненадолго, он добавляет:
– Нельзя, однако, забывать, что демократия не сможет обойтись без диктата, как и диктатура стремится к демократии.
И так во всем. Нет противоречия между теорией и практикой, не противостоят друг другу ум и чувство, не исключают одно другого вера и наука; нет конфликта между политикой и нравственностью, нельзя противопоставлять тело и душу, нет дуализма между временным и вечным. Все эти искусственно разделенные, в противоположность возведенные понятия взаимно близки, идут навстречу друг другу, пронизывают и дополняют друг друга, образуя цельную, полную, конкретную реальность, из которой они были извлечены. Акцент делается именно на этой цельности и полноте, реальность необходимо воспринимать в целом, во всей ее полноте. Как раз это Масарик и называет своим конкретизмом и плюрализмом; нужно было бы лишь подыскать название, которое отражало бы не только конкретность и множественность, но и эту цельность, синтез и уравновешенность, покой и единство, нераздвоенность, одним словом – гармонию, одним словом – классичность подобного взгляда. Ему нет надобности примирять антитезы и преодолевать противоречия, поскольку у его понятий они отсутствуют; ему нет надобности отыскивать конечную цельность, поскольку именно из цельности он и исходит: исследуется весь человек со всеми теми особенностями, которые в нем имеются.

<...>

Эти заметки не ставили целью дать характеристику, а тем более анализ философии Масарика, речь шла о чем-то другом: чтоб перед глазами читателя стояло нечто вроде духовного фона иди пространства, в котором создавались фразы и главы «Бесед». Правда, тогда было сентябрьское утро, десятый час, год такой-то и такой-то; только что закончен просмотр газет и скоро начнутся служебные дела, то, за что президент получает жалованье. Но пока над беседкой из дерева березы течет иное время, время тысячелетий; в беседке беседуют Платон и блаженный Августин; века и тысячелетия перестали существовать; неторопливо, раздумчиво рассуждают они о том, что же все-таки произошло: как на месте распавшейся Римской империи возникали и погибали сверхдержавы, высвобождался человеческий дух; Гус домогался правды, Иржик – мира, Коменский – культуры. Все, что когда-либо происходило с миром и с нами, все принимается в расчет – точно так, как, прочтя утренние газеты, мы представляем себе картину дня. Вот так-то и так. Словно ремесленник, принимающийся за работу, он сперва оглядит свою мастерскую и все, что есть, что должно стоять на своем месте. Да, все так, все расставлено по своим местам: история всех веков, голоса всех учителей, Божьи заповеди и человеческие усилия. И президент, задержавшийся взглядом на том или другом, уже погружается в свою работу.

Он погружается в свою работу: стало быть, ситуация складывается так-то и так-то, а конкретно предпринять необходимо то-то и то-то. Однако над этой каждодневной политической ситуацией, в которую президент старательно и по-деловому вживается, снова раскидывается некое необозримое пространство: эта целостная концепция человеческого и Божественного, концепция взаимодействия и Провидения. Вот он на что-то сердится, вот рассуждает о злобе дня, вот молчит; и во всем непреложный, великий порядок. Иногда то, что он говорит, звучит совсем бесстрастно, ни одного великого слова, ни огненной проповеди, жонглирования понятиями, одни голые фаты, одни трезвые дефиниции, деловая критика или практический common sense³. Но если вы будете очень внимательны, то услышите и нечто большее; каждая фраза находит отзвук в огромном, прочном, чудесно изогнутом своде пространства Вселенной; каждое слово оказывается звеном несущих опор познания, веры и любви; они сотворены из материи земли, но принадлежат и зданию храма. Отдельную фразу можно взвесить как строительную плитку, но понять ее смысл полностью можно только на фоне краеугольных камней и устойчивой колоннады, кладки и фронтона всей постройки. Только тогда мы оценим прекрасный и мудрый порядок, который заложен и в этом простейшем кусочке строительного материала.

И все это выражено тем, что мы определили как «Молчание с Т.Г. Масариком». Мы вслушиваемся не в его слова, а в их негромкий и глубокий отзвук. В нем одном – истинный и полный смысл, его цельная и полная правда. Пусть речь идет, например, о чем-нибудь столь тяжком и земном, как политика; но даже и она находит отзвук, хотя молчаливый, без каких-либо слов; да разве вы сами не слышите гула истории и Божьей воли? Разве не сочетаются друг с другом античность Платона и заповедь Иисуса о любви к ближнему, великий церковный порядок и живость светской жизни, вздох освобождения и спокойное терпение разума? Что только не должно быть созвучно друг другу, чтобы родилась гармония! Читать Масарика, вживаться в его гармонию – это тоже и беседа, и молчание. Беседа обо всем преходящем, от чего у нас многое зависит. И тихое раздумье о том, что вечно. Тот, кто не научится так думать, никогда не в состоянии будет понять Масарика во всей полноте.

¹ Цель устремления (лат.).

² Под углом вечности (лат.).

³ Здравый смысл (англ.).