ДАТЫ, СОБЫТИЯ

Михаил Гаспаров о друге, о филологии,о себе

Когда уходит человек такого масштаба, как Михаил Леонович Гаспаров, трудно сразу найти слова, которые могли бы выразить боль утраты и все то, чем он был для нас, его современников, и то, что составляло суть и смысл его деятельности. И нам показалось уместным, прощаясь с ним, повторить, воспроизвести его собственные слова.
Всего год назад в пятом номере журнала «Известия Академии наук. Серия литературы и языка» Михаил Леонович опубликовал некролог по поводу кончины другого великого филолога – Сергея Сергеевича Аверинцева. Судьбе было угодно, чтобы это прощальное слово стало одной из его последних публикаций. Прощаясь с другом, Михаил Леонович одновременно сказал нечто очень важное и (берусь утверждать) заветное об их общем жизненном деле – о филологии, о ее месте в культуре, о преходящем успехе и о непреходящем профессиональном долге филолога. И пусть детали творческого пути самого Михаила Леоновича были иными, на этом пути его одушевляло и поддерживало именно то, что он сумел так чеканно выразить, говоря об Аверинцеве.

С.Гиндин

М.Л.  ГАСПАРОВ

Академик Сергей Сергеевич Аверинцев

(1937–2004)

21 февраля 2004 года, неполных 67 лет, после долгой и тяжелой болезни умер академик Сергей Сергеевич Аверинцев, историк и филолог.

Конечно, он был гораздо больше, чем филолог. По-современному следовало бы сказать – культуролог. Но это слишком нынешнее слово, и Аверинцев его не любил. Не в последнюю очередь потому, что в нем не было той этимологии, которая есть в слове филология. Филология – значит любовь к слову. Из всех русских -логий это единственная, в которой есть корень любовь. Это и придает этой науке особое измерение – человеческое, о котором Аверинцев всегда помнил и много раз писал.

Он закончил классическое отделение филологического факультета МГУ. <...> Круг его занятий непрерывно расширялся. Его кандидатская диссертация была о писателе и называлась «Плутарх и античная биография: к вопросу о месте классика жанра в истории жанра» (1973); докторская была о целой литературе: «Поэтика ранневизантийской литературы» (1977); третья книга была «От берегов Босфора до берегов Евфрата» (1987) – обо всем христианском культурном интернационале
I тысячелетия н.э. <...> Длинный ряд его переводов начинался гимнами Каллимаха, продолжался «Тимеем» Платона и кончался книгой Иова, стихами Ефрема Сирина и синоптическими Евангелиями.

Его не сразу и неохотно допустили к чтению лекций. Но эти лекции и доклады стали событием для своего времени – для 1970–1980-х годов. Каким бы специальным ни был их предмет, молодые (и не молодые) слушатели стекались к нему толпами. Он очень хорошо говорил – так, как только и можно при таком ощущении ответственности перед словом. <...> Может быть, эти лекции понятны были далеко не всем, но ощущение причастности к большой науке и большой культуре было у всех. Он не радовался такому эффекту, но понимал, что это нужно людям. Он писал: «История литературы не просто предмет познания, но одновременно и шанс дышать “большим временем”, вместо того чтобы задыхаться в малом». Вот это ощущение дыхания большого времени передавалось слушателям безошибочно. Им казалось, что это главное.

Но для Аверинцева, для филолога, для человека точного слова, такого ощущения было мало. Он говорил: «Кончая лекцию, мне всегда хочется сказать: а может быть, всё совсем наоборот». И писал: «Я надеюсь, что читатель не причтет меня к числу заклинателей и гипнотизеров от гуманитарии – хотя бы потому, что у меня нет той нечеловеческой уверенности в себе, которая обличает последних». Причастность к культуре требует от нас смирения, а не самоутверждения. Филология – это служба общения культур; но она не притворяется диалогом. Прошлые культуры не имели в виду нас и не разговаривают с нами. Филолог – не собеседник прошлой культуры, а скромный переводчик при ней. Аверинцев объяснял: «Моей целью было – ввести мою субъективность в процесс познания, но так, чтобы она в этом процессе умерла». И цитировал Мандельштама: «Я забыл ненужное “я”». Не каждый из нас мог бы (или даже хотел бы) так сказать.

У Аверинцева было редчайшее качество, которое знали только близкие собеседники: он точно знал во всякий момент, говорил ли он как человек мыслящий, с доказательствами, или только как человек чувствующий, с убеждением. «К нему приходили за универсальной духовностью», – было сказано в одной статье. Это так. Но лозунговое слово духовность если и попадается в его книгах, то очень редко. Потому что Духовность раскрывается нам только через Словесность. И понять слово, несущее духовность, можно только через склонения риторики и спряжения поэтики. Их недостаточно чувствовать: им нужно учиться. Не случайно он положил так много сил на реабилитацию риторики: рационалистическая традиция европейской риторики была для него залогом человеческого взаимопонимания. Последняя его книга была о поэзии Вячеслава Иванова – автора, в чьих стихах содержание говорит о предельно несказуемом, но форма которых организована предельно рационально, и каждое слово говорит ровно то, что оно значит. Выражаться иррационально, пользоваться словом для заклинания и гипноза – это значит употреблять слово не по настоящему назначению. Он говорил: «Нынче в обществе нарастает нелюбовь к двум вещам: к логике и к ближнему своему» – это вещи взаимосвязанные.

<...> Для тех, кто читал и слушал его в 1970–1980-е годы, он остался больше, чем ученым, – учителем мысли и учителем жизни. Те, кто пришли позже, уже отвергают его как последнее воплощение отошедшего прошлого. Но для науки эти сменяющиеся моды безразличны. Сергей Сергеевич Аверинцев был и остается большим ученым – классиком той филологии, которая обязана быть человечной наукой о человеческой культуре.