Чеховские этюды

11-й класс

Этюд второй, или Отражение настроения и характера героя в повестях и рассказах

В поздней чеховской прозе не так уж много прямой речи, диалогов – авторский текст явно играет здесь первую скрипку. Казалось бы, говорить о речевых характеристиках героев в таком случае неуместно. И все-таки это не так: если присмотреться к авторской речи внимательнее, то мы заметим, что она меняется в зависимости от описываемого объекта.

Рассмотрим отрывок из начала пятой части рассказа «Попрыгунья».

<…> ¹ За чаем Рябовский говорил Ольге Ивановне, что живопись – самое неблагодарное и самое скучное искусство, что он не художник, что одни только дураки думают, что у него есть талант, и вдруг, ни с того ни с сего, схватил нож и поцарапал им свой самый лучший этюд. После чая он, мрачный, сидел у окна и смотрел на Волгу. ² А Волга уже была без блеска, тусклая, матовая, холодная на вид. Все, все напоминало о приближении тоскливой, хмурой осени. И казалось, что роскошные зеленые ковры на берегах, алмазные отражения лучей, прозрачную синюю даль и все щегольское и парадное природа сняла теперь с Волги и уложила в сундуки до будущей весны, и вороны летали около Волги и дразнили ее: «Голая! Голая!» ³ Рябовский слушал их карканье и думал о том, что он уже выдохся и потерял талант, что все на этом свете условно, относительно и глупо и что не следовало бы связывать себя с этой женщиной… ⁴ Одним словом, он был не в духе и хандрил.
Ольга Ивановна сидела за перегородкой на кровати и, перебирая пальцами свои прекрасные льняные волосы, воображала себя то в гостиной, то в спальне, то в кабинете мужа; воображение уносило ее в театр, к портнихе и к знаменитым друзьям. 5 Что-то они поделывают теперь? Вспоминают ли о ней? Сезон уже начался, и пора бы подумать о вечеринках. А Дымов? Милый Дымов! Как кротко и детски-жалобно он просит ее в своих письмах поскорее ехать домой! <…>

Отрывок распадается на пять неоднородных в речевом отношении фрагментов (начало каждого помечено надстрочными цифрами). Рассмотрим их особенности.

Первый фрагмент очень беден в языковом отношении. В нем практически нет тропов (только два эпитета – неблагодарное и скучное искусство). Начинается он с предложения с четырьмя придаточными – и в начале каждой придаточной части стоит союз что. Такое нарочитое однообразие утомляет и словно вызывает скуку. Это смутное ощущение усиливается от навязчивого повторения слова самый. Появление слова скучный закрепляет ощущение в сознании читателя. Кроме того, в предложении наблюдается скопление шипящих и свистящих звуков: звука [ш] в союзе что, в слове скучный, и в слове нож, и в слове лучший; многочисленных [с] и [с’] в словах Рябовский, живопись, самое (дважды), скучное, искусство, есть, ни с того ни с сего, схватил, самый. А поскольку вся фраза представляет собой косвенную речь Рябовского, то у читателя рождается впечатление, что именно этот персонаж отчаянно скучает и раздраженно шипит от необходимости общаться с опостылевшей ему Ольгой Ивановной. Он превратился в бледную тень художника, который не мыслит себя без живописи (энергичное звонкое [ж] слегка оттеняет шипящие и свистящие). Второе предложение этого фрагмента является переходным: в нем еще слышатся отголоски шипения (в словах после, сидел, смотрел), но уже появляется тема Волги.

Волга – герой второго фрагмента. Этот фрагмент контрастирует с предыдущим, являя неожиданное богатство тропов. Здесь писатель работает с лексикой. Обращает на себя внимание несвойственное Чехову обилие эпитетов: Волга – без блеска, тусклая, матовая; осень – тоскливая, хмурая; даль – прозрачная, синяя, отражения лучей – алмазные, все – щегольское и парадное. Рядом с эпитетами – метафора в обрамлении новых эпитетов: трава – роскошные зеленые ковры. Говоря о природе, Чехов использовал и развернутую метафору (олицетворение): все щегольское и парадное природа сняла теперь с Волги и уложила в сундуки до будущей весны. Даже каркающие вороны появляются в тексте рядом с глагольной метафорой-олицетворением: они дразнили Волгу. Удивительно используется во втором фрагменте и фонетика. Изображая (в форме прямой речи!) осенний гвалт вороньих стай, писатель уходит от стершегося, лексикализованного звукоподражания кар-кар и подбирает слово, в котором прекрасно слышны характерные гортанно-мяукающие ноты, возникающие при сопряжении заднеязычного [г] и ударного закрытого [уо]: голая. Семантика этого слова великолепно сочетается с олицетворяющим дразнить и, конечно, с темой осенней природы. Избыточная, несколько нарочитая красота этого фрагмента словно показана глазами живописца. Она напоминает нам о том, что Рябовский – настоящий мастер, что его скверное, пессимистическое настроение – временное явление.

Поэтичный второй фрагмент противопоставлен не только «раздраженно-скучающему» первому, но и третьему – «просто скучному». Синтаксически однообразный (три что в однородных придаточных) третий фрагмент лишен нарочитых повторов и шипяще-свистящих созвучий. При этом Чехов замечательно использует однородность придаточных для того, чтобы подчеркнуть перемену настроения героя (видимо, вызванную созерцанием Волги и приближающимся пробуждением вдохновения). После первого что Рябовский страдает (выдохся и потерял талант), после второго – утешает себя философствованием (все условно, относительно и глупо), а после третьего – прозревает (не следовало бы связывать себя с этой женщиной).

Четвертый фрагмент – это авторский текст, лишенный какой бы то ни было специфики, отражающей характер или настроение героев. Здесь Чехов просто называет состояния (Рябовский был не в духе и хандрил), действия (Ольга Ивановна сидела за перегородкой, перебирала волосы, воображала себя в театре, у портнихи, в компании знаменитых друзей) и качества (ее волосы – прекрасные льняные).

Пятый фрагмент – внутренняя речь Ольги Ивановны. Он неоднороден. В нем короткие вопросительные и восклицательные предложения (сначала о друзьях, потом о муже), уместные в письмах к какой-нибудь подруге с рассказом о летнем путешествии с Рябовским, чередуются с повествовательными, в которых героиня размышляет о том, что ее волнует. Эмоции героини неглубоки: любопытство от скуки, умиленно-хвастливая радость, тень признательности. Мысли – пусты и отражают ее легкомыслие и безответственность: мы узнаем, что ей пора подумать о вечеринках, что она задолжала художникам сто рублей, хотя муж присылал ей каждый месяц по семьдесят пять. Вопросительно-восклицательная основа пятого фрагмента подчеркивает его «женский», эмоциональный характер – в отличие от первого и третьего фрагментов, где внутренняя речь Рябовского представлена «мужскими», интеллектуальными усложненными синтаксическими конструкциями.

Весь этот языковой фон, формируемый фонетическими, синтаксическими и лексическими средствами, создает у читателя определенные – пусть даже неосознанные – впечатления, неразрывно связанные со смыслом произведения. Этот фон активно участвует в формировании знаменитого подтекста чеховских произведений.

Любопытно, что наблюдаемая картина характерна в чеховской прозе только для недиалогических фрагментов. Диалоги же, напротив, отражают не внутренние характеристики персонажей, а ритм и звучание разговорной речи. В диалоге сведения о характерах и настроении героев приходится черпать из отношений между лексемами, из явного и неявного смысла реплик и из нашего речевого опыта, позволяющего нам чувствовать течение диалога.

Рассмотрим небольшой отрывок, передающий разговор Рябовского и Ольги Ивановны. Здесь восклицания и риторические вопросы перестают отражать «женское» в противовес «мужскому» – они воспроизводят естественные интонации.

– Боже мой, – простонал Рябовский, – когда же наконец будет солнце? Не могу же я солнечный пейзаж продолжать без солнца!..
– А у тебя есть этюд при облачном небе, – сказала Ольга Ивановна, выходя из-за перегородки. – Помнишь, на правом плане лес, а на левом – стадо коров и гуси. Теперь ты мог бы его кончить.
– Э! – поморщился художник. – Кончить! Неужели вы думаете, что сам я так глуп, что не знаю, что мне нужно делать!
– Как ты ко мне переменился! – вздохнула Ольга Ивановна.
– Ну и прекрасно.
У Ольги Ивановны задрожало лицо, она отошла к печке и заплакала.
– Да, недоставало только слез. Перестаньте! У меня тысячи причин плакать, однако же я не плачу. <…>

Мы уже знаем о хандре Рябовского и о том, что Ольга Ивановна стала его раздражать. Поэтому эмоциональная напряженность первой реплики воспринимается нами в двух планах: на первом – обсуждение погоды, на втором – желание выплеснуть свое раздражение на «эту женщину». Ольга Ивановна и Рябовский еще не выясняли отношений, поэтому она реагирует на внешний план высказывания и предлагает конструктивное решение, которое могло бы утешить возлюбленного (если бы не существовало второго плана). В ответной реплике Рябовского второй план выходит вперед: это проявляется в мимике (герой поморщился) и в нарочитом вы в ответ на интимное ты. Намеренно неправильное истолкование разумного предложения Ольги Ивановны – как попытки уличить художника в глупости – воспринимается как провокация конфликта. Здесь Чехов использует наш языковой опыт: мы чувствуем, что правила ведения доброжелательного диалога нарушены, и потому ожидаем развития конфликта. Та же линия – в двух следующих репликах: Ольга Ивановна кротко вздыхает и вновь обращается к Рябовскому на ты, а тот снова бросает ей вызов, по сути дела, отказываясь обсуждать их отношения (по законам ведения доброжелательного диалога он должен был бы начать ее утешать, говоря о неизменности своей любви). Дальше конфликтность ситуации все усугубляется и усугубляется.

Таким образом, используя диалог в тексте рассказа, автор делает нас свидетелями общения героев. Используя собственный речевой опыт, мы сравниваем ожидаемые реакциии с реальными и воссоздаем их намерения и эмоции.

Итак, мы убедились, что в чеховской прозе вся речевая ткань текста «работает» на создание объемных образов героев и тем самым на раскрытие авторского замысла. Поэтому Чехова по праву называют художником слова.

Домашнее задание

После такого детального разбора отрывка можно предложить ученикам написать сочинение
на тему «Язык произведений А.П. Чехова».

(Продолжение следует)