ИСТОРИЯ ЯЗЫКА

Стремясь к возможно более полному освещению разнообразных функций языка и его аспектов, наша газета рада предоставить место для рассказа о древнерусском произведении – исторической хронике, известной в научном мире как Хроника Георгия Амартола. Такие произведения повлияли на историческое и духовное развитие средневековой Руси, а следовательно, в какой-то мере и на наши современные представления. Духовный заряд Хроники сыграл свою роль в формировании нас такими, какие мы есть. Автор перевода Хроники на современный язык и ее комментатор – к.ф.н. В.А. Матвеенко. Занимаясь (вместе со своим соавтором к.ф.н. Л.И. Щеголевой) многие годы этим знаменитым произведением, Вера Алексеевна одновременно интенсивно преподает лингвистические дисциплины школьникам старших классов, а также является неравнодушным и постоянным читателем нашей газеты.

От редакции

В.А. МАТВЕЕНКО,
г. Москва

Средневековая хроника
для читателей XXI века

Кое-что о средневековом переводе и о переводах вообще

1. О хронике Георгия Амартола. Ее появление на Руси

Письменность на Руси появилась в XI веке. Шли книги из Болгарии, которая раньше приобщилась к христианству (мы помним, что именно там Кирилл и Мефодий перевели первые священные книги, создав для этого славянскую азбуку), а также и из самой Византии. По жанру это были богословские, богослужебные книги, душеспасительное чтение, хроники.

В Константинополе – столице Византийской империи – в одном из его многочисленных монастырей в середине IX века работал над Хроникой ученый монах Георгий, называвший себя уничижительно грешным. Так и закрепилось за ним это имя – Грешный (по-гречески Амартол), а за Хроникой – название Хроника Георгия Амартола. Хроника – это то, что сейчас называется историей, правда, полного совпадения между средневековой хроникой и современной историей нет. Хроника – христианская история, поэтому она охватывает библейскую историю начиная от первого человека Адама, историю Римской империи (в которой родился Христос) и Константинополя – второго Рима. Упоминаются и другие народы и государства, входившие в круг (они говорили: в ойкумену) христианского мира. Композиционной основой Хроники Георгия Амартола, как и положено христианским хроникам, являются царствования – цари и владыки, а вокруг каждого царствования, как вокруг стержня, вьются «истории»: правда и вымысел, были и небылицы, рассказы и россказни, басни и побасенки, факты, обтесанные временем до неправдоподобия, и выдумки, ставшие столь привычными, что приравниваются уже к историческим фактам, – короче говоря, это в полном смысле слова «времен минувших анекдоты», и гораздо далее, чем «от Ромула». Любой сегодняшний школьник, наслышанный о жанрах литературы, сразу скажет, что это – соединение истории и повествования как рода художественной литературы. Художественного, правда, в ней мало. Хроника проста и непритязательна по стилю до крайности. Зато сильна христианская (конкретнее – православная) мысль: царствующие владыки и их царствования оценены как благо или зло в зависимости от их поведения «перед лицом Господа Бога».

Именно такая хроника и оказалась на Руси в числе первых книг для перевода. Произошло это, как предполагают исследователи (главный из них – Василий Михайлович Истрин, трудившийся в конце XIX – начале XX века), при князе Ярославе Мудром, когда он навоевался, прочно сел на киевском престоле и занялся просветительским делом. В «Повести временных лет» под годом 6545-м от сотворения мира (1037-м от Рождества Христова) есть запись, которая цитируется везде и всегда, но тем не менее достойна быть перед глазами и в данной заметке: и собра писцi многы и прекладаше отъ грекъ на словiньское писмо, и списаша книгы многы...

Итак, Хроника была переведена на церковнославянский язык русского извода, то есть несла в себе черты восточнославянского языка, и стала едва ли не самым любимым, самым читаемым и переписываемым произведением вплоть до XVII века – границы русского Средневековья. Потом на первый план вышли другие жанры в связи с новыми интересами и задачами общества. И церковнославянский язык сузил свое применение до сферы богослужения, щедро отдав (как отдают духовное, не теряя его) все свое самое лучшее новому литературному русскому языку.

2. Особенности средневекового перевода

Как же нам прочитать это произведение? Как приблизиться к той далекой культуре?

Переводы в древности делались по другим по сравнению с современными принципам. За гладкостью стиля и не думали гнаться, заботились о том, чтобы поточнее передать и этимологическое, и контекстное значение греческого слова. Ведь текст Хроники был хоть и не священный, но близкий к таковому.

Переводили вот как. В греческом:

Давид совершил грех потому, что долго жил в безнаказанности.
Смысл понятен: безнаказанность порождает распущенность.

В переводе причина получилась другая:

Давид совершил грех потому, что долго жил в бесстрашии.

Не думайте, что переводчик не понял мысли или ошибся в выборе слова. Такой перевод называется калькой: он перевел отрицательную приставку и исходное значение корня. ‘Бесстрашие’ – исходное значение греческого слова. В развитии значений этого греческого слова отпечатался путь мысли древнего грека: ‘отсутствие страха’ значило для него то, что человек не боится наказания; раз так, то не боится и заслуженного наказания, отсюда уже отрицательная оценка: ‘безнаказанность’. Итак, ‘безнаказанность’ – производное и отрицательно окрашенное значение. Такова логика развития значений в греческом слове. У славян такой смысловой производности нет, думая о бесстрашии, средневековые славяне не делали вывода о безнаказанности; напротив, для них и для нас бесстрашие – внутреннее (и положительное) качество человека.

Приведенный пример облегченного семантического анализа показывает, чем отличается средневековый перевод от оригинала: не передана, затушевана отрицательная оценка поведения Давида. Так нам кажется сейчас. Переводчик XI века, возможно, думал иначе. Он мог держать в уме оба значения, и греческое, и славянское, и видеть за славянским греческое, и осуждать Давида. Такое языковое состояние Б.А. Успенский (в книге «История русского литературного языка XI–XVII вв.», 1987) называет диглоссией, отличая его от двуязычия. При двуязычии человек переключается с одного языка на другой, а при диглоссии оба языка все время вместе, на подхвате один у другого: сказано на одном языке (на церковнославянском), а смысл вложен из другого (из греческого).

Пусть так. Мы оправдаем переводчика диглоссией. Но читатель мог и не владеть диглоссией. Он видел только славянское слово, в котором не заложена греческая модель развития смыслов. История правки рукописей показывает, что даже ближайшие ко времени перевода справщики не понимали таких семантических переносов. А ведь справщики были самыми грамотными людьми, их высоко ценили и светские, и церковные власти. Они хорошо (и даже наизусть) знали священные тексты, правили тексты рукописей со знанием дела.

Частенько применяли прием так называемой семантической кальки – переносилось не этимологическое, а производное значение греческого слова. Такую накрутку нам вовсе трудно понять, если не раскрутить ее в обратном направлении. Вот место из библейской Книги Премудрости Соломона [7, 17, 20].

В греческой Хронике:

Он даровал мне неложное познание сущего, <...> чтобы познал я природу животных и повадки зверей.

В переводе Хроники:

...чтобы познал я природу животных и ярость зверей...

Неуместное здесь ярость появилась как производное значение греч. сущ. qumoV, имеющего крайне размытую семантику, начиная от исходного ‘дыхание’, через разные душевные, постоянные и случайные, движения, вплоть до ‘гнев’. Контекст Премудрости Соломона [7, 20] принуждает видеть что-нибудь вроде обобщенного ‘характер’, у зверей – ‘повадки’. Однако древний переводчик не смотрел на контекст. Он обозначил конкретное проявление повадки. Почему – тоже понятно: в языке IX–XI веков, почти новогреческом, это слово сузило свое значение как раз до ‘гнев’. В конце концов ошибка невелика: общее заменено на конкретное, в отношении зверей единственное. Не будем упрекать нашего переводчика, именно так переведено это место из Премудрости Соломона в славянской Библии, целые поколения русских людей читали это место именно так: ярость зверей. Может быть, наш переводчик находился под влиянием не только греческого текста Хроники Амартола, но и своей собственной, славянской библейской традиции (как уже говорилось, он знал Библию разве что не наизусть).

Не чем иным, как семантической калькой, является межъязыковой переход греч. ‘блуждающие’ ––> слав. ‘соблазнившиеся’. В самом деле: planhta (наше теперешнее планеты) от planh букв. ‘блуждающий’, ‘отклоняющийся от прямого пути’, перен. ‘вводящий в обман’. Соответствующее существительное, обозначающее лицо, – и «бродяга», и «обманщик». Переводчик взял второе значение, неуместное в приложении к небесным телам, зато отвечающее затаенной мысли о соблазнах в вопросах веры.

Древние переводчики старались не отступать от пословного принципа, переводя слово за словом в том порядке, в каком они следуют в исходном языке. Если же учесть, что о падежных и личных окончаниях не очень заботились, то можно догадаться, что из этого получалось. Справщики – строгие первые читатели – исправляли непонятное им на понятное им, что вовсе не означает понятного для нас. Произведения древности (и не только переводные) дошли до нас, как правило, в многократно исправленном виде, потому многие места трудны для понимания, приходится все время решать текстовые «рекбусы» и «кроксворды» всеми возможными методами. Хорошо, когда памятник переводной и есть оригинал. Жили в IV веке два брата – Григорий и Кесарий Назианзины, прославившие собою это местечко в Каппадокии (сейчас в Турции). Григорий своей проповеднической и богословской деятельностью заслужил именования великий Григорий, Богослов, великий каппадокиец, отец Церкви. Кесарий был крупным светским ученым, филологом, но впоследствии его называли не иначе, как брат великого Григория и даже великого Григория брат. Григория знали все христиане, Кесария – только очень грамотные. Вот и видели вместо Кесария его брата Григория, из именования великого Григория брат Кесарий делали великий Григорий, брат Кесария.

3. Особенности современного перевода средневекового памятника словесности

Сегодня, как кажется, не нужно доказывать, насколько для любой нации важно иметь представление о культурно-историческом и духовно-историческом фоне ее жизни. Для русских людей перелома тысячелетий, так неожиданно и так стремительно шагнувших в цивилизацию в ее западном виде, Хроника Георгия Амартола и ее церковнославянский аналог – Временник Георгия Монаха (в списках нет ни слова Амартол, ни слова грешный) – открывает целый мир новых старых ценностей. Особенно важно обратиться к ней тем, кто своей профессией призван приобщать молодое поколение к словесной культуре

Принципов перевода столько, сколько переводчиков, – это известная в теории перевода максима. Вторая максима: любой перевод – уже толкование, как ни стремись сохранить «все» от оригинала. Перевод Хроники должен толковать несколько этажей смысла: монах Амартол толковал (сокращал, комментировал) авторов, которых цитировал, переводчик Амартола (тоже монах) толковал Амартола. Справщики толковали нашего монаха. Как передать побольше из всего этого богатства? Что включить прямо в текст для современных читателей, а что вынести в комментарий? Это зависит от цели издания. Специалистам нужен перевод-подстрочник плюс комментарии, остальным – перевод поглаже, даже если пропадет история переосмысления содержания. Мы приняли половинчатое решение, обращаясь к обеим категориям читателей. Текст русского перевода близок славянскому тексту, более того, мы стремились передать и допустимые элементы древнего стиля. Поговорим о древнем стиле, сначала в синтаксисе, потом в лексике. История поможет нам более глубоко понять и стиль нашего современного языка.

4. Сохранение стилистических особенностей древнего синтаксиса

В передаче стиля большое место принадлежит синтаксису.

Обратим внимание на некоторые яркие, определяющие стиль черты средневекового книжного синтаксиса. Но сначала введем необходимые для нас понятия.

Связность текста. Понятие связности текста стало стержневым понятием современной лингвистики. Однако средневековый арсенал средств для выражения связей отличается от современного. Сильно ли отличается? Иначе говоря, понятно ли нам, сегодняшним читателям, устройство нашего древнего текста? Ответ на этот вопрос можно получить, только работая с текстом и передавая его синтаксические связи, ибо нет лучшего доказательства понимания, как переложение текста другими словами. Этому и будет посвящен наш дальнейший разговор о синтаксисе Хроники Георгия Амартола.

Минимальная единица текста, как известно, предложение. Далее – сложное предложение, абзац, глава, роман, романы одного автора, литература одной эпохи, литература одного народа... Единство устанавливается по наличию связей.

При анализе средневекового текста проблемы начинаются с минимальной единицы. В современном письменном тексте есть точки как маркеры конца предложения и прописные буквы как маркеры начала. В древнем тексте таких удобств еще нет. Пусть в качестве минимальной синтаксической единицы будет предикация, предикативная единица (Пе): подлежащее, сказуемое, кое-что еще. Это не спасет нас от проблем со следующей по уровню единицей – сложным предложением. Итак, где ставить точки при переводе древнего текста на современный язык? Наука не дает полного ответа. Поэтому в практических решениях возможен и произвол. С этим признанием и приступим к описанию небольшой коллекции синтаксических особенностей, утраченных и забытых нашим языком. Посмотрим, однако, насколько прочно забытых.

Паратаксис – буквально «расположение в ряд», вообще сочинительная организация предложения. О древнем паратаксисе вспоминают тогда, когда форма противоречит содержанию. Формально: две Пе соединены союзом и – предком нашего сочинительного союза. Содержательно: вторая Пе подчинена первой. Подчинительное отношение сейчас выражается подчинительным союзом, и это называется гипотаксис.

Вот пример (даем сразу в русском переводе): Да сократятся дни отца моего, и убью Иакова, брата моего. (Место из Книги Бытие 27, 41, слегка измененное в Хронике, – речь идет о праотце Иакове, которого намеревался убить его брат Исав.)

Он не мог этого сделать при жизни отца, поэтому он желает ему смерти (по Книге Бытие 27, 41). Древнее построение таково:

Да сократятся дни отца моего, и убью Иакова, брата моего.

Судя по содержанию обеих Пе, союз и присоединяет целевую конструкцию, что и тогда можно было выразить гипотаксисом. Сейчас эту мысль выражают только с подчинительным союзом:

Да сократятся дни отца моего, дабы я мог убить Иакова. Сравните оба предложения. В первом две мысли о двух событиях, следующих одно за другим во времени: сначала пусть сократятся дни, потом убью. События связаны причинно-следственной связью, мысли, конечно, тоже, Пе – нет. Реальное течение связанных событий, как их представляет себе говорящий, отражается в следовании Пе. При гипотаксисе обе мысли соединились: пусть – чтобы. Мысль о реальных действиях выведена на более высокий уровень, прикрыта маркерами пусть и чтобы. Судите сами: можно ли заменить и на чтобы, не повредив тем самым древней мысли?

В качестве независимой предикации, присоединяемой союзом и, может выступать и причастная конструкция, причастная Пе.

= «увидела его и сказала»
= «они шли в Вавилон, и один всех задержал»

По форме связи причастная и глагольная Пе независимы:

увидела его и сказала,
они шли в Вавилон, и один всех задержал

– но не зря же сказуемые различаются формой. В причастии есть что-то неглавное, сопроводительное, подчиненное. Сейчас такое причастие стало деепричастием, допустимым в первом случае:

увидев его, она сказала

– недопустимым во втором из-за различия деятелей. Конструкция Подъезжая к станции, с него слетела шляпа канула в Лету.

Присоединительный союз и. Союз и мелькает в тексте, на современный взгляд, слишком навязчиво. Посмотрим на иллюстративный пример, в котором дается портрет библейского богатыря (по Первой книге Царств 17, 4–7 (не сверяйте по современному переводу Библии! В средневековой Хронике библейский текст использовался вольно: и числа изменялись, и порядок в перечне.) В примере сохраняем древний порядок слов и присоединитель.

Давид убил иноплеменника Голиафа, который был ростом в четыре локтя и пядь, и медный шлем на голове его, и броня, в которую он был облачен, была весом 5000 сиклей меди и железа, и медные наколенники на ногах его, и древко копья его как навой у ткачей, и копье на нем в 600 сиклей железа, и медный щит за плечами его.

Признаемся, что без этих «лишних» и стиль становится рваным. Присоединители в этом пассаже нельзя убрать безболезненно, не изменив построения всей цепи Пе и коммуникативной структуры каждой Пе. В нанизывании деталей снаряжения автор спешит сначала назвать самое главное. Это – маркированная (отмеченная, подчеркнутая) коммуникативная структура с пиком информации в начале и с затуханием к концу. Вся Пе – одна рема (т.е. неизвестное). Нейтральная структура содержит тему (известное) и рему (неизвестное). Перевод в нейтральный ключ потребовал бы изменения порядка слов: на голове шлем, за плечами щит, – причем не все Пе данного примера поддались бы такой перестройке. А в древнем тексте синтаксически разнородные Пе объединены как раз присоединителями. Подчеркивая разнообразие доспехов на Голиафе, независимое присоединение каждой Пе к ряду подчиняется логике «а еще вот что».

Тяготение к начальной постановке самого важного из сообщаемого (логического предиката), в том числе и глагола вместе с присоединительным и или без него, создает особый стилистический эффект, характерный для так называемого сказового стиля. Для хроники характерны такие высказывания:

И от другого греха освободился.
И двух херувимов сделал из дерева негниющего.
До отдаленных островов и дальних стран дошло имя твое.

Так построен рассказ о Соломоне, составленный из библейских цитат; с прибавлением (по 3-й книге Царств 10):

И превосходил Соломон всех царей земли богатством и мудростью, и все цари искали видеть лица его и послушать голоса его. И приходили... И было у него... И был владыка над всеми царями от реки Евфрат до земли иноплеменников и до пределов египетских. И царица Савская, услышав имя его, пришла в Иерусалим... И, придя, высказала все, что было у нее на сердце. И все объяснил ей правильным словом и приятным толкованием. И продолжала испытывать его.

Постпозиция глагола. В нейтральной структуре глагол часто стоит в конце, после всех дополнений и обстоятельств. Для нас, привыкших видеть глагол сразу же после называния предмета, это создает известное напряжение, выражающееся в ожидании главного. Зато такие структуры обеспечивают ощущение завершения предложения, а при стечении нескольких глаголов – подобие ритма. Сейчас невольные ритмы в прозаическом тексте считаются нежелательными, все корректоры и редакторы изгоняют их в первую очередь. В древнем тексте они – украшение. Так и в нашей Хронике:

При Нероне Симон волхв, в Рим придя, много знамений и каких-то видений волхвованием творя, себя богом называл.

Такой порядок слов для русского языка является стилистически отмеченным.

Частицы же и бо. Частицы же и бо употреблялись очень часто. Древние люди все время обращали внимание на то, что в современной лингвистике сравнительно недавно названо коммуникативным членением. Первая частица указывала на сильную тему в конструкции противопоставления темы и ремы: В Новом же Завете таков Петр значит «Что касается Нового Завета, то в нем...» – в качестве сильной темы выделена словоформа нового. Старинное же противопоставление равно нашему же, которое позволяет замену на противительный союз а:

А в Новом Завете таким был Петр.

Замена не означает равенства функций. Между союзом а и частицей же есть тончайшее различие: союз маркирует все противопоставление целиком, частица выделяет в нем первый член, сильную тему. В первом случае надо еще смотреть, что чему противопоставлено, во втором уже все налицо.

Частица бо отмечала простую тему, «известное»: б бо та сивyла зло смысльна. Выделено центральное слово всей группы, каковая вся есть обоснование предшествующего утверждения, как теперь говорят, пресуппозиция. Это возврат мысли вспять. Для маркировки возврата и служит частица бо. Старинное бо имеет в современном языке твердый эквивалент: Ведь та Сивилла была очень мудра. Однако если всякое бо заменить на ведь, то получится очень смешно: мы не привыкли всякий раз обращать внимание на то, что вот, мол, обоснование сказанного имеется. Когда надо, мы узнаем это по порядку слов, по местоимениям, по общему смыслу пояснения (а вот украинцы считают, что обозначать пресуппозицию надо, в украинском языке частица бо сохраняется). Иное дело, если подчеркивание того, от чего отталкивается сообщение, требуется самой конструкцией текста. В христианской Хронике, где исторические события рассматриваются как исполнение предначертаний Священного Писания, фраза ведь в Писании сказано стала обычным элементом связи.

Постпозиция прилагательного усиливает сказовый эффект:

= и все объяснил ей правильным словом и приятным толкованием.

Прилагательное принадлежности соответствует современному родительному падежу принадлежности: дочери Дариевы, потомки Давидовы. Это отголосок древнейшего состояния синтаксиса.

Архаический эллипсис. Эллипсис – это пропуск грамматически необходимой синтаксической единицы. Пропуски подчиняются своим законам, которые существуют с незапамятных времен (со времен индоевропейского единства), а в истории выдвигаются на первый план то одни, то другие из них. Так, в Хронике мы находим эллипсис «вперед» (там, где сейчас действует принцип эллипсиса «назад»), а также пропуски, непозволительные с современной точки зрения.

Примеры эллипсиса «вперед»:

Иулиан разорил святыни и уничтожил.
Усмиряю тело мое и порабощаю.

Для современного уха такое построение вполне понятно, но настолько необычно, что хочется его улучшить: разорил святыни и уничтожил их. Точная передача древней фразы с современным эллипсисом будет такой:

Иулиан разорил и уничтожил святыни.

Усмиряю и порабощаю тело мое (так переведены эти слова ап. Павла в русском Священном Писании).

Итак, в славянском предложении мысль движется однонаправленно, без возвратов, напоминает паратаксис: сначала называем, потом помним уже известное. В современном предложении создана группа однородности, общий член вынесен за скобки и назван после второго однородного: [разорил и уничтожил] святыни, как [красные и желтые] цветы. Согласитесь, что держать в уме неизвестно что, просто возможность объекта – более сложный умственный процесс.

Пример непозволительного для нас пропуска:

С великой тщательностью проверяйте обвиняемых, но прежде › обвиняющего.

Сейчас так нельзя сказать. Надо повторить глагол:

С великой тщательностью проверяйте обвиняемых, но прежде проверьте обвиняющего.

Почему так? В чем разница законов древнего и современного языков? Древний синтаксис позволял объединять с помощью пропуска нетождественные предикации (в первой – обстоятельство способа, во второй – обстоятельство времени), сейчас такое объединение выглядит грубым. К тому же предикации разнятся характером действия: обвиняемых много, их нужно проверять, обвиняющий один, его нужно проверить (разница в характере действия).

Между тем не годится и эллипсис «назад»:

Этому мужу я тело, а ты душу вверил.

Смешаны оба эллипсиса. В первой предикации опущен глагол, это эллипсис вспять (современный), во второй опущен адресат, это эллипсис вперед (древний). Вот эти два пропуска:

Этому мужу я тело, а ты душу вверил.

Хорошо отработанные правила эллипсиса в столь сложных коммуникативных структурах требуют, чтобы оба элемента были названы в первой части и опущены во второй (на письме мы обозначаем пропущенное знаком тире):

Этому мужу я вверил душу, а ты – тело.

Местоимения-заместители использовались реже, чем сейчас. Отсутствие местоимения-подлежащего объясняется, как обычно считают, наличием маркера лица в глаголе. Не надо говорить он сказал, достаточно глагола рече. Но отсутствие местоимений-дополнений не компенсируется каким-либо формальным показателем:

Одеяние... наплечник и эфод называется, а Акила назвал эпендитом.
...Cотри меня из книг, в которые Ты вписал .
Осудив за прегрешения, навлекает кару.

По контексту, конечно, ясно, что было названо эпендитом, кого Бог вписал в Свои книги, кто кого осуждает и на кого навлекает кару. Но грамматическая навязчивость нашего языка требует обозначить участников ситуации хотя бы местоимением:

Одеяние... наплечник и эфод называется, а Акила назвал его эпендитом.
Сотри меня из книг, в которые Ты вписал меня.
Осудив его за прегрешения, навлекает на него кару.

Наплечник. VIII–IX в.