ЯЗЫК ПИСАТЕЛЯ

П.Г. Антокольский

1 июля этого года исполнилось 110 лет со дня рождения Павла Григорьевича Антокольского — замечательного русского поэта, драматурга, режиссера, воспитателя и старшего друга многих поэтов разных поколений — от Константина Симонова до Беллы Ахмадулиной… О его поэзии и поэтике наша газета подробно рассказала в дни столетнего юбилея Павла Григорьевича (см. «Русский язык» 33/1996, С. 5—9), надеемся обращаться к ним и впредь.
Сегодня же — о другой стороне его творчества, также немаловажной для изучающих русский язык или обучающих ему. Антокольский удивительно писал о русской поэзии, о поэтах прошлого. Бескорыстное восхищение чужими свершениями, желание немедленно поделиться своими открытиями, страстное стремление убедить других в своей правоте, заставить читателей раскрыться навстречу подаренному чуду — все эти (признаемся, нечастые в нашей жизни) качества делали Павла Григорьевича даже не критиком, — а замечательным писателем о поэзии.
Правда, стремясь охватить, раскрыть поэтическое чудо, будь то отдельное произведение или все творчество поэта в его целостности, Антокольский редко останавливался на отдельных аспектах этого чуда, будь то язык или особенности стихотворения. По крайней мере, так бывало, когда он писал о современниках или признанных классиках. Но когда ему требовалось заразить читателя своей любовью к поэту, выпадающему из привычных представлений о «поэтическом», дерзко их нарушающему, Антокольский убедительно и ярко характеризовал самые основы языка и мировидения такого поэта.
Именно так случилось в статье «Державин», написанной в дни Великой Отечественной войны к 200-летию со дня рождения Гаврилы Романовича, фрагменты которой сегодня предлагаются читателям «Русского языка».

Павел АНТОКОЛЬСКИЙ

Поэтическое зрение и поэтический слух Гаврилы Державина

1

Когда в 1843 году исполнилось сто лет со дня рождения Державина, Белинский писал: «Итак, целый век разделяет молодые поколения нашего времени от певца Екатерины... От смерти Державина едва прошло четверть века, – и несмотря на то, кажется, целые века легли между нами... Но не умер Державин, так же, как век, им прославленный...».

И вот прошло еще одно столетие. Неизмеримо увеличилась историческая перспектива. Чем же является дата рождения поэта? Живая ли она? Чем захотим мы помянуть этого двухсотлетнего старика?

<…>

Чего только не было в этой растянувшейся почти на столетие русской жизни! Старик, благословивший когда-то отрока Пушкина, сам был в свое время поручиком-гвардейцем, стыдился, как проклятия, бедности, не позволявшей ему чувствовать себя равным в гвардейской среде. Он провел шумную молодость, «ездил, так сказать, с отчаянья день и ночь по трактирам искать игры, познакомился с игроками или лучше с прикрытыми благопристойными поступками и одеждой разбойниками, у них научился заговорам, как новичков заводить в игру, подборам карт, подделкам и всяким игрецким мошенничествам...». Он знал Волгу и Каму, Петербург и Москву, казарму и харчевню, курную избу и помещичий флигель. Искоренял пугачевскую «крамолу» на Иргизе и на Яике. Был губернатором в Олонецком крае и в Тамбовской губернии, и там и тут оказался неуживчив и неугоден равно как подчиненным, так и вышестоящему начальству, так что бесславно оставил эти административные должности. Был, наконец, и министром, и сенатором, и генерал-прокурором, а сверх того доверенным советником Екатерины, которую, кажется, искренно любил и уму ее верил. Нажил большое по тому времени состояние и имение во столько-то сотен крепостных душ и оказался на старости лет помещиком-хлебосолом, охочим до пиров и ряженых, до потешных огней и маскарадов.

Этому пестрому разнообразию соответствует живой, горячий, деятельный темперамент, яростная жадность к жизни, нестареющая отзывчивость к ее новизне. «Горяч и в правде чорт!» – так сам он определяет свой характер.

2

В Державине цельно и живописно отразилось его время. А было оно полно событий, имевших огромное значение в нашей истории. Впервые стали ощутительно сказываться результаты петровских преобразований. Россия становилась мощной военной державой, с самостоятельной мировой политикой, с ясным сознанием своих задач.

Г.Р. Державин

И поэзия Державина для современников прозвучала прежде всего как трубный голос патриотического одушевления. Он был современником Суворова и слагал во славу русскому оружию и русской храбрости великолепные, мощно звучавшие оды. Мало того: победы Суворова, Потемкина и Румянцева были осмыслены поэтом как результат национального подъема. Они вытекали для Державина из коренных свойств русского человека и солдата, самой природой приспособленного к великим трудам, к ратным подвигам:

По Северу, по Югу
С Москвой орел летит,
Всему земному кругу
Полет его звучит.
О, исполать, ребяты,
Вам, русские солдаты,
Что вы неустрашимы,
Никем не победимы.

В своем отклике на поход Суворова через Альпы Державин рисует живую картину, полную экспрессии и смело вдвинутых в строфу подробностей:

Ведет в пути непроходимом
По темным дебрям, по тропам,
Под заревом, от молньи зримом,
И по бегущим облакам.
День – ночь ему среди туманов,
Ночь – день от грома и пожаров.
Несется в бездну по ветвям,
По камням лезет вверх из бездны.
Мосты ему – дубы зажженны.
Плывет по скачущим волнам,
Ведет под снегом, вихрем, градом,
Под ужасом природы всей...

Мрачность картины усугубляется. Вот «бездонну челюсть разверзает» Чортов Мост. Положение суворовского войска становится все более страшным: «Трепещет в скорби. Петр Великий: где Росс мой – слух и след исчез....». После прославленной встречи Суворова с Массена – заключение всей этой великолепной батальной живописи:

На Галла стал ногой Суворов,
И горы треснули под ним.

Но Державин любил в Суворове не только великого полководца, не только гения. Он понимал неприхотливый демократизм Суворова, ценил в нем личные привлекательные черты и откликнулся на смерть Суворова не пышной хвалой одического некролога, а совсем по-другому:

Кто перед ратью будет пылая
Ездить на кляче, есть сухари,
В стуже и в зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари?

<…>

3

Державин широко распахнул двери условного классического стиха для конкретных жизненных впечатлений, наполнил его острым, злободневным и реальным содержанием. У Державина совсем нет или очень мало абстракций и аллегорий, столь обязательных в классическом искусстве. Он с большим удовольствием сворачивает им шею. Даже мифологические образы ожили у него: их мраморные лики обернулись румяными, веселыми лицами русских ряженых. Живая русская природа, зорко увиденная и ярмарочно ярко нарисованная в державинских стихах, населена эротами, нимфами и прочими персонажами ложноклассического искусства, – но все эти античные гости расположились в северной Гиперборее весьма по-домашнему. Нет ничего неожиданного в том, если они примут участие в горелках сенных девушек, вплетутся в деревенский хоровод или, лихо растянув мехи гармоники, пойдут, чего доброго, вприсядку.

Зрел ли ты, певец Тииский,
Как весной в лугу бычка
Пляшут девушки российски
Под свирелью пастушка,
Как сквозь жилки голубые
Льется розовая кровь,
На ланитах огневые
Ямки врезала любовь?
Коль бы видел дев сих красных,
Ты б гречанок позабыл.

Нечто подобное случилось с самим Державиным, вернее сказать, случалось много раз. То и дело он забывал о поэтических канонах своего века ради жизни, которой бывал ослеплен, оглушен, обрадован, воспламенен и увеселен. Все стало у него живописным и пластичным. Все увидено в первый раз наивными, совершенно еще не усталыми глазами. В самом названии цвета чувствует этот поэт-скиф физическую, почти детскую радость:

Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь-икра и с голубым пером
Там щука пестрая – прекрасны!

На этой палитре нет сложных составных цветов и оттенков. Так раскрашивают свои картинки дети. Таким был русский лубок, русский фарфор. Так начинается реализм!

И реалистические картины широко и полнокровно распахнулись в этой праздничной поэзии.

Вот характерная страница из его биографии, личной и творческой.

Шел 1789 год. Тем летом пала в Париже Бастилия. Европейский мир был полон отзвуков великой революционной грозы. А в Москве была Масленица. Проживал в это время в Москве отставной тамбовский губернатор, неуживчивый правдолюбец и законник, Гавриил Романович Державин. Не поладил он со всем миром, находился под судом, ждал решения по своему делу, не слишком беспокоился на сей счет, так как изрядно понаторел на службе и отчетливо знал, что все в этом благословенном мире зависит от фортуны или от случая. В эти дни была записана Державиным «Ода на Счастие», полная ярмарочного шутовства по поводу серьезнейших дел. В ней брызжет через край веселье. Державин признается в подстрочном примечании: «Писано на Масленой, когда и сам автор был под хмельком».

Перед ним открылась картина подозрительно накренившейся куда-то набок вселенной:

В те дни, как все везде в разгулье:
Политика и правосудье,
Ум, совесть и закон святой
И Логика пиры пируют,
На карту ставят век златой,
Судьбами смертных понтируют,
Вселенну в трантелево гнут,
Как полюсы, меридианы,
Науки, боги, музы пьяны,
Все скачут, пляшут и поют...

А если опуститься с этого не в меру упившегося Олимпа на твердую землю, то здесь картина еще ярче и пестрее. Пирующим богам соответствует пирующая, в завитках барочного орнамента, хмельная, пышная, глупая Европа. И тут Державин еще раз пригубил из своего пенного стакана и уж совсем не жалеет красок, хлещет ведрами сурик, охру, сажу и белила для ярмарочных декораций:

В те дни, как Вену ободряешь,
Парижу пукли разбиваешь,
Мадриту подымаешь нос,
На Копенгаген иней сеешь,
Пучок подносишь Гдансу роз,
Венецьи, Мальте не радеешь,
А Греции велишь зевать,
И Риму, ноги чтоб не пухли,
Святые оставляя туфли,
Царям претишь их целовать...

И так далее! Одиннадцать строф по десять строк длится период политического обозрения, полного острейших намеков на злобу дня и самой залихватской веселости. Державин берет этот период, не переводя дыхания и не ставя ни одной точки: каждая новая строфа начинается словами: в те дни, как... И весь этот бешено крутящийся балаган, вся эта размалеванная карусель понадобилась затем, чтобы приманить к себе ускользающее счастье, капризное и опрометчивое:

И если я не создан пешкой,
Валяться не рожден в пыли,
Прошу тебя моим будь другом,
Песчинка может быть жемчугом,
Погладь меня и потрепли.

Песчинка в лице Державина могла быть довольна фортуной, которая трепала и гладила его всю долговечную жизнь. Она же, румяная, хохочущая богиня, сделала его величайшим поэтом XVIII века.

4

По словам Белинского, поэзия Державина – это «некрасивая куколка, из которой должна была выпорхнуть на очарование глаз и на умиление сердца роскошно-прекрасная бабочка...». С точки зрения Белинского бабочка эта не выпорхнула в стихах Державина. Явление ее он справедливо усматривал лишь в поэзии Пушкина. Так и на всем протяжении XIX века Пушкин, центральное солнце русской поэзии, заслонял от глаз наблюдателей все, что было до него, и многое из того, что было после или рядом.

Сейчас незачем решать, правильно это или нет. Державин стоит перед нами как живое историческое явление русской культуры. Мы определяем его место для нашего, для сегодняшнего дня, мерим его на свой аршин. Только это и может быть нужным и живым делом в какой бы то ни было истории и литературе.

Мы видели, каким было державинское зрение. Прислушаемся, каков его поэтический слух, первоначальнейшее из свойств поэта.

Державин первый ввел в русскую поэзию оглушительную инструментовку, самые громыхающие и трубные в нашем языке звуки. Он не боится какофонического рева и вонмигласия, медных тарелок и турецкого барабана, – лишь бы гремело, ухало, сотрясало воздух поданное с пылу-жару правдоподобие грозы, бури и сражений. Лишь бы столкнулись в стихах дерущиеся или ликующие стихии! Если понадобится, одический поэт поддаст пару еще и еще. Тут не может быть речи о каком-нибудь избытке или об излишестве. Наоборот! Пускай роскошество льется через край. Пускай парение восторга затмевает смысл. Пускай стихом управляет самодержавное чувство или его тучный и хвастливый заместитель – ощущение. Так возникли у Державина знаменитые и часто цитированные строфы, приводившие Белинского в ужас обилием восклицательных знаков и малой осмысленностью.

Но громыхающий стих Державина может оказаться внезапно помолодевшим от переклички с громоносной речью Маяковского, с тяжеловесной архаикой Хлебникова, с овеществленной метафорой Пастернака, с его трудным, прерывистым синтаксисом, представляющим живую стенограмму чувств. И двухсотлетний старик вылезет живьем из своего пышного ямба, как сказочный гоголевский портрет из подрамника, – неуживчивый, строптивый старик крутого нрава, со странно горящими глазами, чародей изобразительной поэтической силы:

Ступит на горы – горы трещат,
Ляжет на воды – воды кипят,
Граду коснется – град упадет,
Башни рукою за облак кидает. <…>

<1943>

Послесловие

Мы печатаем фрагменты статьи Антокольского о Державине по его сборнику статей «Испытание временем» (М., 1945), подписанной к печати еще за 3 месяца до Дня Победы. Мы опустили общеизвестное и то, что не имеет отношения к языку и поэтике Державина. Но о последней, 5-й главке статьи, надо все же упомянуть, ибо она почти целиком посвящена оде «Бог». Антокольский говорит, что она «по справедливости» могла бы «открыть первую страницу антологии» русской поэзии.
Между тем до войны само существование этого великого произведения и его значение всячески затушевывалось в очерках истории русской литературы. Война потребовала правды — и о настоящем, и о прошлом. Последняя главка статьи Антокольского была в тех условиях мужественным поступком. И то, что об оде «Бог» напомнил убежденный атеист, лишь увеличивало действенность этого поступка…

Составление, вступительная статья и послесловие С.И. ГИНДИНА