Пушкинские «Стансы»

(«Брожу ли я вдоль улиц шумных…», 1829 г.)
и стоическая философия смерти

Определенное представление о философии стоицизма было, вероятно, у любого светски образованного человека пушкинской эпохи.

В России в середине XVIII века появились первые переводы всех трех позднестоических авторов: моралистические трактаты и «Нравственные письма к Луцилию» Сенеки Младшего, «Рассуждения», «Руководство» и «Апофегмы» Эпиктета и записки Марка Аврелия. В конце XVIII и в первой половине XIX века Сенеку, Эпиктета и Марка Аврелия читали в основном по-французски. «Стоическая мудрость» доходила до читателей и опосредованно – через популярные пересказы, афоризмы и анекдоты, в изобилии печатавшиеся в русских журналах того времени. Многие постулаты стоической философии (так называемые «основоположения») работали одновременно как этические правила и как психотерапевтические средства: они помогали справляться со страстями, мужественно принимать неожиданные повороты судьбы и находить счастье в сознании собственной добродетели. Стоическое самосовершенствование основывалось на методической работе разума, неустанных духовных упражнениях, позволяющих следовать путем добра без внешних вожатых и внешней узды.

***

Известно, что Пушкин был знаком с творчеством по крайней мере двух из трех позднестоических авторов. Идеи и положения философской школы стоицизма, безусловно, обнаруживаются в его стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц шумных…», или «Стансы». (Для удобства мы будем употреблять заглавие стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных...», поставленное при первой публикации в «Литературной газете» (1830); при подготовке к изданию собрания стихотворений 1832 года заглавие, фигурировавшее в цензурной рукописи в двух вариантах – «Стансы»/«Станцы», – было снято в основном корпусе, но осталось в оглавлении.)

В основе стоической этики лежит принцип неустанного душевного самоконтроля, бодрости и присутствия духа. Стоик стремится постоянно держать в уме основные постулаты (так называемые «основоположения») своей философии, «ими руководствоваться, без них не ложиться спать, не вставать, не пить, не есть, не сходиться с людьми» (Эпиктет). Верность основоположениям он сохраняет в любой ситуации: «Возьми меня, брось меня, куда захочешь, повсюду мой дух останется спокойным и мирным, довольным тем, что он владеет собой и может действовать согласно своей природе и своему долгу» (Марк Аврелий). Он не допускает душевной праздности, отдавая свободное время духовным упражнениям, которым не помеха «ни холод, ни зной, ни старость» (Сенека). Избегая рассеяния, он сторонится толпы и не боится оставаться «наедине с собой» (одно из названий, закрепившихся за записками Марка Аврелия): «Человек, если ты кто-то, и один гуляй, и с самим собой беседуй, и не прячься в хоре» (Эпиктет). Если же уединение невозможно, он находит убежище «внутри себя» (Марк Аврелий); «Тогда и уходи в себя, когда тебе приходится быть в толпе» (Сенека).

Образ человека, остающегося «наедине с собой» посреди окружающей его суеты, дан в первой, экспозиционной строфе «Стансов»:

Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ль во многолюдный храм,
Сижу ль меж юношей безумных,
Я предаюсь моим мечтам.

Тема сосредоточенного размышления проходит через весь пушкинский текст, опираясь на троекратное повторение: «Я мыслю: патриарх лесов…»; «Уже я думаю: прости!»; «Привык я думой провождать».

Во второй строфе назван предмет этих размышлений – идея неизбежности смерти:

Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды –
И чей-нибудь уж близок час.

Открывающая внутренний монолог героя формула «я говорю» напоминает прием разговора с самим собой. Молчаливая беседа с самим собой (так называемый soliloquium) занимает важное место в стоической практике: ведя ее, стоик добивается упорядочения внутренней речи, проверяет свою верность основоположениям и проникается ими. У Марка Аврелия о ней напоминают частые вводные фразы: «Следует говорить себе утром, когда встаешь ото сна...»; «Говори себе также...»; «О каждом деле, за которое берешься, спрашивай себя...».

Не только способ организации внутренней речи героя «Стансов», но и сам предмет ее может быть связан со стоицизмом: размышление о неизбежности смерти входит в стоическую психотехнику «предрассуждения о невзгодах» (praemeditatio malorum), цель которой – подготовить человека к возможным ударам судьбы, и прежде всего к смерти. «Пусть смерть, ссылка и все, что представляется ужасающим, будут перед твоими глазами каждый день; особенно смерть; и у тебя никогда не будет никакой низкой мысли и никакого чрезмерного желания» (Эпиктет).

Чтобы понять закономерную неизбежность индивидуальной смерти, стоики учат рассматривать ее на фоне конечности всего сущего: «Взгляни, как скоротечно время, подумай, как коротко ристалище, по которому мы бежим так быстро, посмотри на весь человеческий род, единым сонмом, с самыми малыми промежутками, – хоть порой они и кажутся большими, – поспешающий к одному концу: тот, кого ты считаешь погибшим, только предшествует тебе. <…> Все мы связаны общим уделом: кто родился, тому предстоит умереть» (Сенека); «Все, что ты видишь, скоро погибнет. Те, кто увидит, как оно гибнет, скоро погибнут и сами» (Марк Аврелий). Этот же комплекс мотивов обнаруживается в процитированной выше второй строфе «Стансов». Отметим, что строка «И сколько здесь ни видно нас» перекликается с риторическими формулами «Размышлений»: «ничто из того, что ты видишь»; «то, что ты видишь»; «все то, что ты видишь» (Марк Аврелий); ср. также «Мы все сойдем под вечны своды» (вар.: «Мы все сойдем в подземны своды» – III, 790) и «Всех нас скоро покроет земля...» (Марк Аврелий).

В аврелианском варианте медитации о смерти особую роль играет мотив зрения: философ специально «настраивает» взгляд, приучая себя повсюду находить знаки скорого и неизбежного распада: «О каждом из окружающих тебя предметов помышляй вначале, что он уже распадается, что он изменяется, разлагается и исчезает; наконец, что в нем столько же жизни, сколько и смерти».

Мотив зрения, связанный с идеей предвидения смерти, много раз повторяется в черновиках «Стансов» и входит в окончательный текст:

Гляжу ль на дуб уединенный,
Я мыслю: патриарх лесов
Переживет мой век забвенный,
Как пережил он век отцов.

Но в окружающем мире герой Пушкина ищет не признаки распада, а свидетельства краткости собственной жизни. Это позволяет ввести в текст «Стансов» устойчивую тему стоической медитации – тему неизбежности забвения: «Через малое мгновение ты будешь не более, чем горсть праха, скелет и имя, и даже не имя. Да и что такое имя? Шум, звук» (Марк Аврелий).

Важную часть техники «предрассуждения о невзгодах» составляют упражнения, подготавливающие к потере близких. Эпиктет советует: «когда ты испытываешь привязанность к чему-то, то не относись к этому как к чему-то такому, что не может быть отнято, но относись как к чему-то такого рода, как горшок, как стеклянный кубок, чтобы, когда они разобьются, ты, помня, чем они были, не впадал в смятение. <…> Какое зло в том, если, целуя дитя, пришептывать: “Завтра ты умрешь”, так же другу: “Завтра или ты уедешь, или я, и мы больше не свидимся”? – Но это зловещие слова. – <…> А ты у меня зловещим называешь слово, обозначающее такую-то природную вещь? Называй зловещим и то, что сжаты колосья. Это ведь обозначает гибель колосьев. Но не мироздания».

Ср. в «Стансах»:

Младенца ль милого ласкаю
(вар.: Ласкаю ль милого ребенка),
Уже я думаю: прости!
Тебе я место уступаю:
Мне время тлеть, тебе цвести.

В отличие от Эпиктета, пушкинский герой пророчит скорую смерть не ребенку, а самому себе. Отметим, что у Пушкина, как и у стоиков, ситуация прощания с ребенком сопровождается утешительным аргументом о неизбежной смене поколений как части природного круговорота, который вводится через растительный метафорический код (тление/цветение – в «Стансах», жатва – у Эпиктета).

Две следующие строфы перекликаются со стоическим правилом постоянной готовности к смерти: «Неизвестно, где тебя ожидает смерть, так что лучше сам ожидай ее везде» (Сенека). С этим правилом соединилась практика ежевечерней исповеди-самоотчета, которую римские стоики заимствовали у пифагорейцев: «Всем нам неумолимая неизбежность судеб поставила некий предел, но никто из нас не знает, близко ли он. Настроим же душу так, словно мы дошли до конца, чтобы всякий день быть в расчете с жизнью. <…> Кто каждый вечер заканчивает дело своей жизни, тому время не нужно» (Сенека).

День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать.

И где мне смерть пошлет судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?

Идея предугадывания судьбы также находит соответствие в стоическом учении. Стоики верили в гадание; это было частью их веры в промысел – мировой разум, который является первопричиной всего и определяет все, в том числе и индивидуальную человеческую судьбу. Ни промысел, ни судьбу нельзя изменить, поэтому главная польза гадания в том, что оно позволяет подготовиться к будущему и спокойно встретить любые неожиданности.

Идея готовности к принятию своей судьбы проходит через весь пушкинский текст, начиная с первой черновой строфы:

Куда б меня мой <рок> <?> мятежной
Ни мчал по ...... земной –
Но мысль о смерти неизбежной
Всегда б<лизка> <?> всегда со мной

Здесь, как и в оставшейся в черновиках строке «Куда б ни повела судьбина» (III, 787), использован тот же образ человека, влекомого роком, что и в знаменитых ямбах стоика Клеанфа, дошедших до нас в передаче Сенеки и Эпиктета:

Властитель неба, мой отец, веди меня,
Куда захочешь! Следую не мешкая,
На все готовый. <…>
Покорных рок ведет, влечет строптивого.

Одновременно строка «Куда б ни повела судьбина» является автоцитатой из стихотворения «19 октября» («Роняет лес багряный свой убор…», 1825):

Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.

Поздние стоики разделяли две родины – «малую», где человек родился, и «большую», с которой он связан разумным началом: «Два государства (res publicas) объемлем мы душою: одно поистине общее (publica), вмещающее богов и людей, где мы не глядим на тот или на этот угол, но ходом солнца измеряем пределы нашей гражданской общины, и другое, к которому мы приписаны рождением» (Сенека). В стихотворении «19 октября» Пушкин отказывается от «большой» родины стоиков ради полемического восхваления «малой».

Это же противопоставление судьбы, влекущей человека по свету, и человеческой привязанности к «родимому пределу» есть и в «Стансах»:

И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать.

Здесь герой единственный раз отказывается принимать волю промысла. Стоический аргумент против желания быть похороненным на «малой» родине («бесчувственному телу равно повсюду истлевать») и уступительная интонация всей строфы только подчеркивают осознанность этого отказа: понимая, что со стоической точки зрения привязанность к месту погребения – неразумие и слабость, герой не хочет от нее отступить. Это нарушает правильный строй стоической медитации, но одновременно и «оживляет» ее: описание «предрассуждения о смерти» приобретает черты индивидуального психологического опыта.

В заключительной строфе «Стансов» узнается стоический взгляд на смерть как на вечный процесс обновления, часть гармонического замысла природы: «Конец жизни – не более, чем изменение. Так захотела всеобщая природа, устроившая все так хорошо и так разумно»; «...это всемирная природа управляет всем и, меняя и переставляя по своей воле все эти частицы, делает так, что мир остается вечно свежим и вечно юным. А то, что полезно миру, всегда своевременно и всегда прекрасно», а потому и встречать свою смерть следует с радостным смирением: «…прожить в согласии с природой то немногое время, что нам осталось, а когда пробьет час ухода, уйти мирно и кротко, как зрелая оливка, которая, падая, благословляет выносившую ее землю и благодарит породившее ее древо» (Марк Аврелий).

И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.

(Публикация подготовлена по материалам статьи из кн.: Стих, язык, поэзия. М.: РГГУ, 2006.

Продолжение следует

Наталия МАЗУР