Пушкинские «Стансы»

(«Брожу ли я вдоль улиц шумных…», 1829 г.)

и стоическая философия смерти

Продолжение. См. № 3/2007

В стихотворении А.С. Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» («Стансы», 1829) ощутимо присутствует память жанра, порождая скрытое полемическое напряжение.

Жанрово-тематические координаты заданы уже в первой строфе. Читатель пушкинского времени легко опознавал по ним традицию медитативной прогулки, в новоевропейской литературе восходящую к сонетам Петрарки и породившую в XVIII веке такие шедевры, как «Прогулки одинокого мечтателя» Руссо и поэтические «Прогулки» Шиллера и Вордсворта. В России 1810–1820-х годов эта традиция чаще всего облекалась в форму медитативной элегии, во многом благодаря успеху «элегических прогулок» Жуковского и «Поэтических медитаций» Ламартина. Эта разновидность жанрово-тематического единства неоднократно встречается и в пушкинской лирике: помимо поздних элегий «Вновь я посетил…» (1835) и «Когда за городом, задумчив, я брожу…» (1836), особенно отметим «Воспоминания в Царском Селе», написанные за две недели до «Стансов». Сравним экспозицию «Стансов» с зачином некоторых элегических «мечтательных прогулок»: «Сижу, задумавшись, в душе моей мечты, / К протекшим временам лечу воспоминаньем» (В.А. Жуковский, «Вечер», 1806); «…В священном сумраке дубравы / Задумчиво брожу и вижу пред собой / Следы протекших лет и славы» (К.Н. Батюшков, «На развалинах замка в Швеции», 1814); «Вхожу с волнением под их священный кров» (В.А. Жуковский, «Славянка», 1815); «В мечтанье я сижу на сей скале седой, / Угрюмым дубом осененный» (В.И. Туманский, «Монастырь», 1818); «Еще я прихожу под кров твой безмятежный, / Гостеприимная приютинская сень! <…> // Здесь часто по холмам бродил с моей мечтою…» (Н.И. Гнедич, «Приютино», 1821); «Сады знакомые, под ваш покров священный / Вхожу с поникшею главой» (А.С. Пушкин, «Воспоминания в Царском Селе», 1829); «Душой задумчивый, медлительно я шел…» (Е.А. Баратынский, «Запустение», 1834).

Однако, едва задав границы жанра, Пушкин начинает их трансформировать. Изменения затрагивают большинство уровней текста.

В медитативной элегии тема непрочности всего земного порождает зыбкость психологических состояний, перетекание отчаяния в надежду, уныния в умиление, смешение реальности и воображения; для этого жанра характерна сумеречно-меланхолическая атмосфера. На этом фоне «Стансы» поражают своей простотой: тема смерти введена во второй строфе прямо, без эмоциональной подготовки. Нет в них и тонкой нюансировки эмоциональных состояний или просветляющего переживания, каким обычно разрешается размышление о смерти в медитативной элегии. Пушкинский текст гораздо больше напоминает о стоической медитации – духовном упражнении, заниматься которым нужно, не теряя бодрости и присутствия духа и не давая чувствам взять верх над рассудком.

Монолог пушкинского героя не похож на привычную для медитативной элегии форму свободного потока ассоциаций; движение мысли в нем четко структурировано. Внутренняя упорядоченность текста подтверждена на формальном уровне: вместо «длинного» ямба (шестистопного или вольного, но с преобладанием шестистопных строк) и свободной строфической структуры, характерных для медитативной элегии 1820-х годов, Пушкин использует четырехстопный ямб и жесткую форму стансов, которая запрещает повторение рифм и требует от каждого «станса» (строфы или куплета) смысловой законченности. (Характерно, что в первых пушкинских «Стансах» («В надежде славы и добра…», 1826) происходит похожая трансформация жанра похвальной оды). Он последовательно выдерживает этот принцип: каждая строфа содержит отдельный микросюжет, по-новому трактующий сквозную тему смерти. Замечательно, однако, что такая строгость формы не повлияла на мелодику стиха: богатая система ассонансов и аллитераций позволяет «Стансам» соперничать в музыкальности с самыми меланхолическими элегиями Жуковского.

В элегической прогулке «важнейшую роль» играет природный ландшафт: созвучный эмоциональному состоянию героя или контрастирующий с ним, он провоцирует работу воображения и/или памяти. В экспозиции «Стансов» вместо пейзажа описаны ситуации тягостной публичности, от которых герой отстраняется, уходя в себя. Из великолепных картин природы, служащих обычным фоном для медитативной прогулки, в «Стансах» осталась одна деталь – дуб уединенный, но и это не более чем повод для размышления на заранее заданную тему.

Смысловой сдвиг есть и в пушкинском употреблении слова мечта. Это понятие играло важнейшую роль в языке медитативной элегии и могло означать фантазию или состояние фантазирующего; обманчивый призрак или сладостное видение; мысль о чем-либо желаемом или манящем; воспоминание и, наконец, просто мысль, думу. Однако из обширного спектра его значений Пушкин выбирает последнее – самое нехарактерное и для медитативной элегии, и для его собственного поэтического словаря. Зато, употребленное в таком значении, это слово оказывается идеальным эквивалентом для стоического понятия phantasia (в современном переводе – представление). Для стоика это источник главных радостей и горестей человека, поскольку все наши радости и горести порождаются не действительностью, а тем, что мы о ней думаем: «Почитай и развивай свою фантазию, ибо все зависит от нее, так, чтобы она не сеяла в твоем духе сомнений, противных природе и недостойных разума» (Марк Аврелий). Нужно научить человека управлять своей фантазией, постоянно следить за ней, спрашивая себя: «Что сейчас наложило отпечаток на мои мечты? Из чего они состоят?» (Марк Аврелий) и т.д.

Игра с элегической традицией переходит и на другие уровни. Так, например, вопрошание судьбы о времени собственной кончины было одним из тех элегических «общих мест», которые Пушкин спародировал за два года до «Стансов» в предсмертных стихах Ленского:

Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды: прав судьбы закон.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Все благо: бдения и сна
Приходит час определенный…

Иронический перечень возможных мест и способов смерти содержится в пушкинских «Дорожных жалобах» (1829):

Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть Господь судил,

На каменьях под копытом,
На горе под колесом,
Иль во рву, водой размытом,
Под разобранным мостом. <…>

Иль в лесу под нож злодею
Попадуся в стороне…

Это стихотворение пародирует элегию Шарля Мильвуа «Обещание», герой которой, прощаясь с недостаточно чувствительной возлюбленной, пытается тронуть ее сердце картинами своей гибели на чужбине: «Увы! Жизнь путешественника так непрочна! Если он ускользнет от разбойников в далекой чаще, пустыня поглотит его в бездонных песках или непокорные скакуны на неровных дорогах разгонят сыплющее искрами колесо его телеги и разобьют его кровоточащий лоб о крутой горный обрыв».

В «Стансах» это «общее место» не призвано разжалобить читателя, как в элегии, и не спародировано – ему возвращен серьезный, высокий смысл: оно стало предметом для упражнения в науке умирать.

В русской литературе второй половины 1820-х годов явственно ощущалась потребность в обновлении старых жанровых традиций (и прежде всего «унылой элегии») и в создании новой «поэзии мысли». «Стансы» стали во многих отношениях образцовым решением этой задачи. Пушкин сохраняет в них структуру медитативной элегии ровно настолько, чтобы не дать тексту превратиться в рифмованную философскую декларацию, как бывало с лирикой главных приверженцев «поэзии мысли» – «московских юношей». Вместо поднятой ими на знамена современности немецкой метафизики Пушкин обращается к античной «философии жизни» и делает предметом стихотворения проблемы, важность которых в наименьшей степени подвержена влиянию интеллектуальной моды. Реконструируя стоический взгляд на смерть, он не стилизует текст «под античность» и не вводит в него прямых ссылок на источники. Благодаря этому стоическая философия смерти в его интерпретации выступает как целостный и вневременной феномен.

(Публикация подготовлена по материалам статьи из кн.: Стих, язык, поэзия. М.: РГГУ, 2006.)

Наталия МАЗУР,
г. Москва