ГОВОРЯТ ПОГИБШИЕ...
«Такою прекрасною речью
О правде своей заяви…»
100
лет назад, 29 июля 1907 г. родился поэт Борис
Корнилов.
«…под крышей высокого дома на Невском, в начале
1926 года, на одном из собраний литгруппы “Смена”
выступал коренастый парень с немного нависшими
веками над темными, калмыцкого типа глазами, в
распахнутом драповом пальтишке, в косоворотке, в
кепочке, сдвинутой на самый затылок. Сильно
по-волжски окая, просто, не завывая, как тогда
было принято, он читал стихи <…> Его просили
читать еще… Он закончил <…> стихотворением, в
котором обращался к оставленной где-то в деревне
своей рыженькой лошади <…>
Дни-мальчишки,
Вы ушли, хорошие,
Мне оставили одни слова –
И во сне я рыженькую лошадь
В губы мягкие расцеловал»
Таким запомнилось первое появление Корнилова
Ольге Берггольц. А всего лишь через восемь лет в
докладе о поэзии на Первом съезде писателей
Николай Бухарин, очень сочувственно оценив
творчество Корнилова, скажет о его поэтике: «У
него есть крепкая хватка поэтического образа и
ритма, тяжелая поэтическая поступь, яркость и
насыщенность метафоры и подлинная страсть.
<…> У него крепко сшитое мировоззрение и
каменная скала уверенности в победе. <…>
Поступь железных шагов схвачена в напластовании
словесных масс».
Как совершился этот переход от щемящей
нежности, сразу напомнившей слушателям о недавно
ушедшем Есенине, к действительно «тяжелой
поступи» корниловских поэм и стихотворений,
объемом и плотной концентрацией смысла тоже
походивших на маленькие поэмы или драмы? Чем
заплатил за него поэт?
Первые 18 лет его жизни прошли в Семеновском
уезде Нижегородской губернии. О центре уезда
Берггольц писала так: «Город Семенов
действительно расположен среди мощных, дремучих
лесов, невдалеке от реки Керженец, где русские
бились с татарами, недалеко от озера Светлояра,
где, по преданию, затонул град Китеж <…>
Глухие, древние кержацкие места, описанные
Мельниковым-Печерским в известной его повести
“В лесах”. Здесь до недавнего времени были еще –
в лесных дебрях – староверческие скиты. А предки
Корнилова – крестьяне, а отец и мать – сельские
учителя…».
А в 1925 г. местные власти командировали
начинающего поэта на литературную учебу в
северную столицу, лишь за год до того названную
Ленинградом. Дальняя дорога пролегала не только
в пространстве: одним махом юноша оказался в
другой исторический эпохе и в иной культуре.
|
|
Кадры из фильма «Встречный»
(1932), для которого Б.Корнилов
вместе с Д.Шостаковичем написали знаменитую
песню «О встречном»
|
Переход облегчала молодость – и самого
Корнилова, и его новых литературных друзей, он
разделил их увлеченность – и рождавшейся
небывалой поэзией, и строительством «новой
жизни», которое для него было не декларацией, но
мечтой и реальной целью. Памятником этому
творческому одушевлению навсегда останется его
«Песня о встречном», положенная на музыку его
столь же искренне увлеченным погодком –
Дмитрием Шостаковичем. Даже палачи поэта не
смогут изгнать его песню и вынуждены будут
объявлять ее слова «народными».
От патриархальной жизни малой родины поэт не
открещивался, до конца помнил, что своими «руками
землю рыл и навоз носил», с гордостью
подчеркивал: «Мы, крестьяне, дети сельских
учителей» (стихотворение «Из автобиографии», 1935).
Но перелом был слишком резок, и поначалу ему
казалось, что темная и непростая история
«непонятной родины» должна остаться в прошлом:
Эта русская старина,
Вся замшенная, как стена,
Где водою сморёна смородина
<…>Желтобородая родина,
Там медведя корежит медведь
Замолчи!
Нам про это не петь.
(На Керженце, 1927)
|
Борис Корнилов.
Фото 1935 г.
|
Взрослея и всматриваясь, он, однако, стал
ощущать взаимосвязь там, где прежде видел глухую
границу. Сама резкость исторического разлома и
многое в новой жизни были обусловлены той веками
копившейся темной, медвежьей силой, которая была
ему знакома с детства. История пришла к нему не из
выученных за партой книг, а как память рода. Так
возникают стихотворные портреты «Прадед» и
«Дед» с мощно вылепленными характерами и во
плоти явленными социальными противоречиями. Но
те же контрастность и драматизм в строках о
сегодняшней любви, в знаменитой «Соловьихе».
От своего рода Корнилов шел к истории страны.
Лучшие из его поэм посвящены самой болевой точке
недавнего прошлого – гражданской войне. И
массовая стихия в драматической поэме по
рассказу Бабеля «Соль», и сложные переплетения
личных судеб художника Добычина и
негра-командира в «Моей Африке» воплощены
«весомо, грубо, зримо». Корнилов был честен как
художник: не упрощал, не становился на одну из
сторон, он вырастал в поэта-психолога, которому
трудно подобрать равных в послеоктябрьской
поэзии (вчитайтесь хотя бы в описание начала
бреда у заболевающего тифом Добычина в отрывке
из «Моей Африки»).
«Моей Африке» посвятил взволнованную статью
Ромен Роллан. Но наступавшему тоталитаризму
меньше всего нужна была честность художника… И
Корнилов это почувствовал раньше других. В его
бумагах остался страшный набросок:
«Вы меня теперь не трогайте –
мне ни петь,
ни плясать,
мне осталось только локти
кусать…»
ЭПИЛОГ
Зенит славы Корнилова – доклад Бухарина на
съезде – означал и начало конца. Уже в конце 1936 г.
поэта исключают из Союза писателей. Он пытался
найти опору в классике – последний цикл,
опубликованный им в начале 1937 г., был – как по
завету Блока – посвящен Пушкину. Но ничто уже не
могло остановить безжалостную машину. После
длившейся год печатной проработки
(«безграмотная мазня», «пошлость и беспардонная
болтовня», и т.п. оценки) Корнилова арестовывают
по доносу будущего директора издательства
«Советский писатель». В ноябре 1938 г. он погибает.
С. ГИНДИН |