ПРЕДСТАВЛЯЕМ КНИГУ

М.В. ПАНОВ

Рассказ о русской орфографии…

Глава I. Нужна ли орфография?

Своя, личная орфография

Ясно, что нельзя писать топор, а через строчку тапор. Но незачем стеснять волю людей: пускай у каждого будет своя орфография. Такое мнение высказывалось не раз: его поддерживали некоторые крупные деятели науки и культуры, например, К.Э. Циолковский.

Пусть каждая газета, каждый журнал следует своему орфографическому кодексу; пусть каждый человек пишет по своим правилам, но всегда единообразно. Один – всегда топор, другие строго последовательно – тапор. Каждый пишет по таким правилам, которые отвечают его характеру, склонностям, темпераменту, привычкам.

Особа консервативная, тяжелая на подъем будет писать по образцу прадедов и прапрадедов – может быть, даже с буквами ять, ижицей, фитой. Напротив, какой-нибудь ветреник примется жадно следить за орфографической модой и менять свои правила от письма к письму... все же в каждом письме он должен быть орфографически последователен. Человек мелочно-наблюдательный и дотошный возьмется воспроизводить в своих написаниях все особенности произношения (насколько это ему позволит алфавит). Изобретатель будет искать наиболее рациональные, экономные способы обозначения слов... Разве плохо?

Неплохо, только ничего из этого не выйдет. Ведь это значит, что каждый пишущий должен стать ученым-филологом. Он обязан решить, как ему необходимо писать любое слово, исходя из его собственных орфографических принципов. Он может не составлять особую книгу – орфографический словарь, но в голове его носить обязан. Свой, самодельный. Нет, такая орфографическая самодеятельность до добра не доведет.

Здесь нечего фантазировать: было такое время, и не так давно, когда каждый был сам себе законодатель в орфографии. Вот что писал один учитель в 1879 году: «При поступлении в должность преподавателя неопытному еще (сравнительно) педагогу тотчас же приходится браться за исправление орфографии учеников и тотчас же приходится становиться в тупик, как писать известное слово. Конечно, он обращается за помощью к академическому словарю, различным руководствам... и пр. и пр.; но, представьте его положение, везде он находит противоречащее одно другому мнение... Собственное, личное убеждение у него вырабатывается не вдруг, нужно все-таки на это время, а исправление ученических тетрадей не ждет, и поневоле приходится выбирать тот или другой способ письма. В немного лучшем условии находится и более опытный преподаватель, хотя он и выработал свой определенный способ письма, которого он и держится в своей практике; но может ли он с уверенностью сказать, что его правописание безошибочно?»¹.

Далее автор рассказывает, какие могут быть неприятности, если у учителя одна орфография, а у его начальника другая. Видно, что этот вопрос очень волнует автора.

В начале и середине XIX века каждый журнал и газета имели свои орфографические привычки и нормы, хотя и в пределах общей традиции. Да что XIX век – вот свидетельство о не столь уж давнем времени:

«Гослитиздат печатает: восвояси, кухонька, паралелограмм, а помещающийся через улицу от него Детиздат – во-свояси, кухонка, параллелограмм. В Доме книги (в Орликовом переулке) сколько этажей – столько орфографий. Консультант Института подготовки и повышения квалификации редакционно-издательских кадров ОГИЗа на вопрос, как нужно писать слово прийти, отвечает примерно так: “В Учпедгизе пишут притти, в ГОНТИ – придти. А вы из какого издательства? Пишите прийти: у вас принято такое написание”»².

Хорошего в таких «собственных» орфографиях, как видите, не много. Возвращаться к тем временам, когда каждый сам себе был законодатель письма, не стоит³.

О том, что всякий разнобой в орфографии плох, говорит история русского письма. Пестрота, беспорядочность в правописании вызывают недовольство и протест у всех, кто пишет и читает. Именно под влиянием общественных требований правописная норма становится все более строгой.

Вот точная перепечатка одного из писем А.С. Пушкина, с соблюдением всех особенностей его орфографии. Письмо адресовано брату Льву Сергеевичу (начало 1824 года).

«Такъ какъ я дождался оказiи то и буду писать теб спустя рукова. N. Раевской здсь. Он о
теб привезъ мн недостаточныя извстiя; за чемъ ты съ нимъ чинился и не похалъ повидаться со мною денегъ не было посл бы сочлись – а иначе богъ знаетъ когда сойдемся. Ты знаешь что я дважды просилъ Ивана Ивановича о своемъ отпуск чрезъ его Министровъ – и два раза воспослдовалъ всемилостивйшiй отказъ. Осталось одно – писать прямо на его имя – такому-то, в зимнимъ дворц, что противъ Петропавловской крпости, не то взять тихонько трость и шляпу и похать посмотрть на Константинополь. Святая Русь мн становится не въ терпежъ. Ubi bene ibi partia. А мн bene там гд разстетъ тринъ-трава, братцы… Русская слава льстить можетъ какому нибудь В.Козлову, которому льстятъ и Петербургскiя знакомства, а
человкъ не много порядочный презираетъ и тхъ и другихъ… Плетневъ пишетъ мн что Бахч. Фонт. у всхъ въ рукахъ… Остается узнать разкупиться-ли хоть одинъ экземпляръ печатный
тми у которыхъ есть полныя рукописи; но это бездлица… Дельвигу буду писать но естьли не успю скажи ему чтобъ онъ взялъ у Тургенева Олега вщаго и напчаталъ. Может быть я пришлю ему отрывки изъ Онгина; это лучшее мое произведенiе. Не врь Н.Раевскому, который бранитъ его – Онъ ожидалъ отъ меня Романтизма, нашелъ Сатиру и Цинизмъ и порядочно не разчухалъ».

Может быть, прочитав это письмо, вы покачаете головой: «Пушкин, а сколько ошибок сделал. Стыдно». Но не всегда то, что считается ошибкой сегодня, признавалось ошибкой и в XIX веке. Самая строгость письменных норм была не такой, как сейчас. Люди снисходительнее относились к отступлениям от орфографических обычаев.

Например, слитное и раздельное написание слов было очень непостоянно.

В слове раскупится обычно писали рас- (не раз-), и, значит, у Пушкина здесь отступление от нормы. Но в глаголе разчухать ошибки нет: перед корнем, начинающимся с шипящих, одни писали и печатали раз, другие рас.

В общем, в письме Пушкина только шесть ошибок, явно нарушающих правописные традиции той эпохи: рукова, в зимним, разстет (две ошибки), разкупиться (тоже две).

Орфография в то время была очень неустойчивой. Карамзин жаловался: «В целом государстве едва ли найдешь человек сто, которые совершенно знают правописание». Современники Пушкина позволяли себе очень большие орфографические вольности. Более шаткими, чем теперь, были сами орфографические правила.

Затем я и привел письмо Пушкина, чтобы показать, насколько сильнее стало в наше время стремление к орфографической строгости.

И нет нам никакого смысла возвращаться к орфографическому своеволию, отказываясь от тех удобств, которые дарит нам наше единое, строго стандартное письмо.

Писателям можно

Один мальчик спросил:

– А слово чудеса всегда надо писать с буквой у? Ю никому нельзя? Даже писателям?

Писателям можно. Это я говорю серьезно и попытаюсь доказать.

Вы, несомненно, помните «Дневник лишнего человека» Тургенева. Он посвящен тяжелым, трагически-напряженным переживаниям человека, которого жизненные испытания приводят к отчаянию и гибели. Этот дневник-исповедь кончается так: «Живите, живые.

И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть
И равнодушная природа
Красою вечною сиять!

Примечание издателя. Под этой последней строкой находится профиль головы с большим хохлом и усами, с глазом en face и лучеобразными ресницами; а под головой кто-то написал следующие слова:

Сю рукопись читалъ
И Содржанiе Онной Н Одобрилъ
Птръ Зудотшинъ
М М М М
Милостивый Государь
Птръ Зудотшинъ
Милостивый Государь мой.

Но так как почерк этих строк нисколько не походил на почерк, которым написана остальная часть тетради, то издатель и почитает себя вправе заключить, что вышеупомянутые строки прибавлены были впоследствии, другим лицом...».

Концовка удивительно сильна, она действует как удар. Одна из постоянных тем у Тургенева – разлад дворянина-интеллигента с ограниченной, угнетающе-тупой средой. И вот в конце рассказа, после строк крайнего напряжения и трагедийной силы, неожиданно следуют строчки воплощенной пошлости и убожества. Нарисовано удивительно тупое и самодовольное существо, одно из тех, с кем встречался, жил, мучился тургеневский герой. Образ темного царства дан вплотную, близко, резко. А ведь это всего только «резолюция» под дневником... И здесь нелепая и глупая орфография Птра Зудотшина художественно значима и оправданна. (Для современного читателя эта выразительность, может быть, несколько потускнела: сейчас уже не все могут оценить глупейшую расстановку ятей именно там, где они никак не могут стоять.)

Вот отрывок из рассказа Чехова:

«В зале никого не было. Поручик направился в гостиную и тут увидел живое существо. За круглым столом, развалясь на диване, сидел какой-то молодой человек с щетинистыми волосами и синими мутными глазами... Одет он был щегольски, в новую триковую пару, которая носила еще на себе следы утюжной выправки; на груди болтался брелок; на ногах лакированные штиблеты с пряжками...

Взглянув на вошедшего поручика, франт вытаращил глаза, разинул рот. Удивленный Стрекачев сделал шаг назад... Во франте с трудом узнал он писаря Филенкова, которого он не далее как сегодня утром распекал в канцелярии за безграмотно написанную бумагу, за то, что слово “капуста” он написал так: “копусста”».

Франтоватый вид этого жалкого писаря удивил Стрекачева; а удивляться было нечего. Склонность к франтовству видна в самой безграмотности Филенкова: он ведь ухитрился превратить простецкую капусту в изысканную... копуссту. Возможно, он так и произносил: с [о] безударным и с долгим [сс]. По образцу таких слов, как колосс, прогресс, процесс, компромисс... Чехов использовал отступление от орфографии для характеристики героя рассказа; орфографическая неправильность в руках мастера оказалась художественно выразительной.

Александр Архангельский⁴, пародируя стихи одного малоталантливого поэта, писал так:

Мне снится, снится, снится,
Мне снится чюдный сон –
Шикарная девица
Евангельских времен.

…………………………….

Мой помутился разум,
И я, впадая в транс,

Спел под гармонь с экстазом
Чювствительный романс.

…………………………….

Любовь пронзает пятки.
Я страстью весь вскипел.
Братишечка! Ребятки!
Я прямо опюпел!

В последних изданиях «исправили», печатают:

Мне снится... чудный сон... – и т.д.

Очень жаль, что так поправили. Сергей Волконский⁵ метко характеризовал некоторые типы манерного произношения: «У нас есть трагически-бытовой тон на ы: “А ты, быярин, зныешь ли...”. Этот весь в гортани. А то есть тон элегантной непринужденности – на э: “Здравствуйте, дэрэгой Иван Ивэнович...”. Этот говор весь в челюстях. Есть тон барышни-жеманницы – на у: “Ну чту это такуе...”. Этот весь на губах»⁶.

В рассказе Чехова одна из героинь говорит: «У нас в Пютюрбюрге...».

Буква ю означает ведь звук [у] (после мягких согласных). Этот звук требует сильного округления губ. Чеховская дама говорит жеманно, губы округлены и вытянуты в дудочку...

Вот и у Архангельского «чюдный сон» передает такое жеманно-«элегантное» сюсюканье: буква ю здесь показывает нарочитость и подчеркнутость произношения, его деланность⁷.

Мальчик был прав, предполагая, что иногда можно писать букву ю в словах, например, чудо, чудесный. Но только тогда, когда это художественно оправданно.

Академик Лев Владимирович Щерба говорил: «Правила существуют для того, чтобы их с умом можно было нарушать». Форма этого высказывания парадоксальна, но мысль верна и глубока. Если существует строгая норма, например, орфографическая, если она неуклонно выполняется, то продуманные и обоснованные отступления от нее сразу будут замечены и по достоинству оценены читателем (как средство выразительности, как художественный прием). Напротив, когда в письме разнобой, то невозможна и игра на отступлениях от нормы. Как можно увидеть узор на стене, если вся стена в пятнах, выбоинах и подтеках?