АНАЛИЗ ТЕКСТА

«Вторичные признаки»
художественного слова и cмысл

I. О прозе

...гиперболы, метафоры, литоты,
вторичные половые признаки Поэзии...
Ян Сатуновский

Известно, что не способность употреблять так называемые изобразительно-выразительные средства делает человека писателем и не умение писать ямбами или хореями – поэтом. Однако известно и то, что художественный смысл прозы не сводится ни к прямо высказанным в ней идеям, ни к морали, которую можно вывести из жизненного пути героя. Полнота понимания невозможна без более или менее осознанного восприятия особенностей речи – и строя фразы, и словоупотребления, и сочетания стилей. То же справедливо и для поэзии, только здесь воспринимаются еще метр и ритм, особенности рифмовки или отсутствие рифмы, характер звучания и др.

В старших классах стоит на конкретных примерах рассмотреть, как разные «вторичные признаки» художественной речи влияют на восприятие и формируют представление о художественном мире того или иного произведения.

Можно провести двухчасовое занятие в 11-м классе таким образом. Каждый учащийся получает листки с 7-ю отрывками из произведений русской прозы XX века и задание:

Подчеркните самые характерные для стиля каждого отрывка словосочетания, сформулируйте, какие особенности языка отличают этот отрывок от других, и на этом основании найдите парные отрывки, взятые из одного произведения (здесь представлены фрагменты начальных страниц четырех произведений разных авторов – классиков русской литературы XX в.).

Можете ли вы установить, когда и где разворачивается действие каждого произведения?

Что общего между всеми этими произведениями?

Для чистоты эксперимента собственные имена, которые могли бы послужить ученикам ненужной подсказкой, заменены значком «**». Возможно, произведения знакомы старшеклассникам (это вероятнее, если они были включены в списки для летнего чтения или в программу по литературе). В любом случае лучше провести предлагаемое занятие до того, как произведения будут обсуждаться на уроках литературы.

Все, представленные в 7-ми отрывках, четыре произведения (а это, как легко определит любой учитель-словесник, «Один день Ивана Денисовича» А.Солженицына, «Белая гвардия» М.Булгакова, «Котлован» А.Платонова и «Дар» В.Набокова) объединяет то, что повествование ведется от 3-го лица (только в «Даре» это несколько сложнее, но в предлагаемом отрывке тоже именно так). И при этом строй речи позволяет проникнуть в сознание главного героя.

Занятие можно провести в форме беседы по приведенным выше вопросам.

1.

…** вспомнил: сегодня судьба решается – хотят их 104-ю бригаду фугануть со строительства мастерских на новый объект «Соцбытгородок». А Соцбытгородок тот – поле голое, в увалах снежных, и прежде чем что там делать, надо ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать – чтоб не убежать. А потом строить.

Там, верное дело, месяц погреться негде будет – ни конурки. И костра не разведешь – чем топить? Вкалывай на совесть – одно спасение. Бригадир озабочен, уладить идет. Какую-нибудь другую бригаду, нерасторопную, заместо себя туда толкануть. Конечно, с пустыми руками не договоришься. Полкило сала старшему нарядчику понести. А то и килограмм. Испыток не убыток, не попробовать ли в санчасти косанутъ, от работы на денек освободиться? Ну прямо все тело разнимает.

2.

Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые ** не заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь. О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты?

Через год после того, как дочь ** повенчалась с капитаном Сергеем Ивановичем **, и в ту неделю, когда старший сын, **, после тяжких походов, службы и бед вернулся на Украину в Город, в родное гнездо, белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе.

Когда отпевали мать, был май, вишенные деревья и акации наглухо залепили стрельчатые окна. Отец Александр, от печали и смущения спотыкающийся, блестел и искрился у золотеньких огней, и дьякон, лиловый лицом и шеей, весь ковано-золотой до самых носков сапог, скрипящих на ранту, мрачно рокотал слова церковного прощания маме, покидающей своих детей.

3.

Дальше город прекращался – там была лишь пивная для отходников и низкооплачиваемых категорий, стоявшая, как учреждение, без всякого двора, а за пивной возвышался глиняный бугор, и старое дерево росло на нем одно среди светлой погоды. ** добрел до пивной и вошел туда на искренние человеческие голоса. Здесь были невыдержанные люди, предававшиеся забвению своего несчастья, и ** стало глуше и легче среди них. Он присутствовал в пивной до вечера, пока не зашумел ветер меняющейся погоды; тогда ** подошел к открытому окну, чтобы заметить начало ночи, и увидел дерево на глинистом бугре – оно качалось от непогоды, и с тайным стыдом заворачивались его листья. Где-то, наверно в саду совторгслужащих, томился духовой оркестр: однообразная, несбывающаяся музыка уносилась ветром в природу через приовражную пустошь, потому что ему редко полагалась радость, но ничего не мог совершить равнозначного музыке и проводил свое вечернее время неподвижно. После ветра опять настала тишина, и ее покрыл еще более тихий мрак. ** сел у окна, чтобы наблюдать нежную тьму ночи, слушать разные грустные звуки и мучиться сердцем, окруженным жесткими каменистыми костями.

4.

Всегда ** по подъему вставал, а сегодня не встал. Еще с вечера ему было не по себе, не то знобило, не то ломало. И ночью не угрелся. Сквозь сон чудилось – то вроде совсем заболел, то отходил маленько. Все не хотелось, чтобы утро.

Но утро пришло своим чередом.

Да и где тут угреешься – на окне наледи наметано, и на стенах вдоль стыка с потолком по всему бараку – здоровый барак! – паутинка белая. Иней.

5.

Сам только что переселившись, он в первый раз теперь, в еще непривычном чине здешнего обитателя, выбежал налегке, кое-чего купить.

Улицу он знал, как знал весь округ: пансион, откуда он съехал, находился невдалеке; но до сих пор эта улица вращалась и скользила, ничем с ним не связанная, а сегодня остановилась вдруг, уже застывая в виде проекции его нового жилища.

Обсаженная среднего роста липами с каплями дождя, расположенными на их частых черных сучках по схеме будущих листьев (завтра в каждой капле будет по зеленому зрачку), снабженная смоляной гладью саженей в пять шириной и пестроватыми, ручной работы (лестной для ног) тротуарами, она шла с едва заметным наклоном, начинаясь почтамтом и кончаясь церковью, как эпистолярный роман. Опытным взглядом он искал в ней того, что грозило бы стать ежедневной зацепкой, ежедневной пыткой для чувств, но, кажется, ничего такого не намечалось, а рассеянный свет весеннего серого дня был не только вне подозрения, но еще обещал умягчить иную мелочь, которая в яркую погоду не преминула бы объявиться; все могло быть этой мелочью: цвет дома, например, сразу отзывающийся во рту неприятным овсяным вкусом, а то и халвой; деталь архитектуры, всякий раз экспансивно бросающаяся в глаза; раздражительное притворство кариатиды, приживалки, – а не подпоры, – которую и меньшее бремя обратило бы тут же в штукатурный прах...

6.

Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий.

7.

Вопрошающее небо светило над ** мучительной силой звезд, но в городе уже были потушены огни, и кто имел возможность, тот спал, наевшись ужином. ** спустился по крошкам земли в овраг и лег там животом вниз, чтобы уснуть и расстаться с собою. Но для сна нужен был покой ума, доверчивость его к жизни, прощение прожитого горя, а ** лежал в сухом напряжении сознательности и не знал – полезен ли он в мире или все без него благополучно обойдется? Из неизвестного места подул ветер, чтобы люди не задохнулись, и слабым голосом сомнения дала знать о своей службе пригородная собака.

***

Прежде всего мы ощущаем простонародность героя 1-го отрывка. Заметны слова из жаргона заключенных, например косануть, просторечные фуганутъ, вкалывай, заместо, что в значении неопределенного местоимения (прежде чем что там делать), частица прямо (Ну прямо все тело разнимает), разговорный фразеологизм с пустыми руками. В языке повествователя нет каких бы то ни было следов книжной культуры, в частности совсем не используются причастия и деепричастия (в слове озабочен уже нет значения действия). Очень скупо представлены прилагательные – в составе фразеологизма (с пустыми руками), в составном наименовании (колючая проволока), в роли определений, характеризующих возможные условия работы (поле голое, в увалах снежных) и свойство другой бригады – нерасторопная.

Особенно явственна ориентация на устную речь в синтаксисе. В приведенном фрагменте только одно сложное предложение союзное, остальные – бессоюзные. (И костра не разведешь – чем топить?). Часто используется инверсия: определения после определяемых слов (Соцбытгородок тот – поле голое, в увалах снежных), инфинитив перед глаголом в личной форме в сказуемом (погреться негде будет). Есть присоединительные конструкции (А потом строить. А то и килограмм).

Еще одна важная особенность этого отрывка – в нем отсутствуют слова, которые бы выражали эмоциональное состояние героя: судьба решается – и нет ни одного слова о тревоге, возмущении, страхе, усталости и т.п. Этой лексической особенности соответствует синтаксическая: повествователь явно избегает двусоставных предложений со сказуемым-глаголом. Их всего два: первое (** вспомнил) и открывающее третий абзац (Бригадир озабочен, уладить идет). В двух других двусоставных предложениях составные именные сказуемые – существительные с нулевой связкой. На этом фоне особенно заметны обобщенно-личные (И костра не разведешь... Конечно, с пустыми руками не договоришься. Вкалывай на совесть – одно спасение) и безличные предложения (надо ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать – чтоб не убежать. Там, верное дело, месяц погреться негде будет – ни конурки), составляющие большинство. Из-за этого кажется, что герой, знающий, как и другие зеки, все, что обычно бывает в лагерной жизни, как будто лишен собственных, индивидуальных ощущений и мыслей, кроме ощущения нездоровья – но и оно не зависит от героя и описывается безличным предложением (Ну прямо все тело разнимает). Это впечатление подкрепляется пословицей Испыток не убыток. Интересно, что в предложении о намерениях начальства тоже не называется субъект действия: хотят их 104-ю бригаду фуганутъ со строительства мастерских на новый объект «Соцбытгородок» – предложение неопределенно-личное.

В 4-м отрывке узнаем те же характерные особенности: Да и где тут угреешься – на окне наледи наметано, и на стенах вдоль стыка с потолком по всему бараку – здоровый барак! – паутинка белая. Иней.

Разумеется, язык повести А.Солженицына гораздо разнообразнее, и, например, когда описываются активные действия, предложения строятся иначе, чем в приведенных фрагментах, взятых из ее начала. Однако названные особенности, пусть и не в такой концентрации, окрашивают все повествование. И формируют наше представление о способе мышления главного героя и о картине мира, существующей в его сознании.

Совсем иначе строится рассказ во 2-м отрывке. Здесь речь, безусловно, литературная, с множеством различных тропов. Причем литературность эта неоднородная: наряду с традиционными книжными выражениями, свойственными приподнятой публицистической речи (тяжкие походы, мирные и кровавые годы, дни... летят как стрела, вернулся... в родное гнездо) есть необычные, подчеркнуто индивидуальные: эпитеты, преимущественно метонимические, с переносом по смежности (белый, мохнатый декабрь – белый снег в декабре, мохнатые от снега деревья; дьякон, весь ковано-золотой – ковано-золотое облачение на дьяконе), метафоры (елочный дед, сверкающий снегом и счастьем, деревья наглухо залепили окна и т.п.). С этой книжностью как-то очень органично сочетается разговорная домашность или даже детскость отдельных слов (мама, повенчалась, вишенные деревья, золотенький, сапоги, скрипящие на ранту). Получается, что характер повествования, которое и здесь ведется от третьего лица, дает некоторое представление о внутреннем мире героев – в данном случае не одного, а целой группы – молодых Турбиных (понятно, что это отрывок из «Белой гвардии»). Для них естественно считать, что с ними происходит то важное, серьезное, даже трагическое, что обыкновенно случается в человеческой жизни, что бывало и с другими людьми – об этом говорят традиционные книжные сочетания, – но при этом герои воспринимают жизнь по-особому, очень ярко и остро, в подробностях, и зрительные образы, связанные с грустными или радостными событиями или воспоминаниями, требуют особого языка, привычного и понятного не всем, а особому кругу близких, тонких, «своих» людей.

Эта сложность восприятия передается и богатым и разнообразным синтаксисом (в отрывке мы видим и восклицание, и риторический вопрос; почти все предложения сложные, с сочинительными и подчинительными союзами, уточняющими обстоятельствами, с множеством обособленных определений).

И сложный синтаксис, и сочетание книжности (время мелькнуло, как искра, в самое тяжкое время, живительный) с живой естественной доверительной интонацией (ничем пустого места не заткнешь), которая, в частности, создается вводным словом по счастью, позволяют установить, что из того же произведения взят 6-й отрывок.

В отличие от двух предыдущих произведений, о которых можно было с уверенностью сказать, что одно из них имитирует разговорную речь, а другое написано безусловно книжным литературным языком с элементами интеллигентского разговорного, язык 3-его отрывка ставит неподготовленного читателя в тупик. Синтаксис здесь сложный, разветвленный, правильный, характерный для письменной речи, и все-таки повествование обескураживает своей странностью. Многие слова в отрывке книжные, может быть, даже из поэтического словаря (забвение, мрак, возвышался, нежная тьма ночи, томился, не мог совершить, мучиться, грустные звуки), другие – из официально-делового языка первых десятилетий советской эпохи (отходники, низкооплачиваемые категории, совторгслужащие); воспринимаются как официальные и слова присутствовал, учреждение. Но удивляет не столько разностильность лексики, сколько неправильность или неточность словоупотребления, многие сочетания слов ощущаются как невозможные; понятно, что сказано, но так не говорят и тем более не пишут. Это легко почувствовать, если попытаться перевести текст на общелитературный язык. Мы сказали бы город заканчивался, а не прекращался (этот глагол уместен, когда речь идет о процессе); можно сказать предавались скорби или предавали забвению, но нельзя предаваться забвению своего несчастья. Бывает не светлая погода, а светлое время суток или ясная погода. Возможны ли искренние голоса и невыдержанные люди? Видимо, громкие, возбужденные голоса были у людей, которые пили, чтобы забыть о своем несчастье. Нельзя наблюдать тьму, можно наблюдать за ее наступлением или всматриваться во тьму.

А почему, собственно, мы считаем, что так соединять слова, как это сделано в предлагаемом отрывке, нельзя, если все, что сказано этими странными, неправильными сочетаниями, нам понятно? Потому, что так не принято, это не соответствует грамматическим и другим языковым нормам. А откуда берутся нормы? Из речевой практики, которую обобщают и фиксируют ученые лингвисты. Значит, герой, с которым нас знакомит это повествование, как будто бы не слышал правильной речи или не привык к ней, не принадлежит к сообществу людей, которые условились говорить правильно, так, а не иначе; возникает впечатление, что он сам, как в первый раз на свете, пытается сформулировать свои ощущения и представления о мире.

Интересно, как соотносятся в этом отрывке обобщения и конкретные подробности. С одной стороны, повествователю (и герою) как будто совсем не важны (или неизвестны) видовые названия, он говорит дерево (а не тополь или клен), погода или непогода, разные звуки, музыку ветер уносит в природу, а не в лес или поле, как можно было ожидать после слов о приовражной пустоши. Непонятно, какое именно несчастье стремятся забыть люди в пивной, они незнакомы герою, слова, которые они произносят своими искренними голосами, не названы и вряд ли привлекли его внимание. Герой фиксирует главное для него: эти люди несчастны, как и он сам.

Ощущения, настроение всех живых и неживых предметов, которые попадают в его поле зрения, – вот что повествователь отмечает неуклонно и последовательно: духовой оркестр томится, листья дерева заворачиваются с тайным стыдом. Можно подумать, что в последнем примере – типичное олицетворение: неживому приписаны свойства живого. Однако здесь нет тропа, нет переносного значения – для героя, похоже, не существует особой разницы между живым и неживым и дерево или листья не «как будто стыдятся», а стыдятся в самом деле. Сердце в последнем предложении тоже, оказывается, не часть неуклюжего выражения мучиться сердцем, то есть «грустить, томиться», а слово в прямом, материальном значении, о чем свидетельствует завершение фразы: окруженным жесткими каменистыми костями. Так возникает представление о боли не только душевной, но и физической. Интересно, что так подробно, зримо описано именно то, чего герой видеть не может. Сообщение о грудной клетке, сопровождающее упоминание о сердце как органе, чувствующем боль, в естественной речи было бы, конечно, абсолютно излишним. Но здесь оно, возможно, помогает представить, как запечатлелась в сознании героя недавно узнанная анатомическая подробность.

Непонятно, о чем – об оркестре или о ветре – сказано, что ему редко полагалась радость, но в любом случае это необычное сочетание выявляет еще один штрих, дополняющий картину мира в сознании героя: несчастье, грусть, томление, стыд – привычное, естественное состояние, а радость не просто бывает реже, но какой-то высшей силой, судьбой или государством, по каким-то законам выдается, полагается.

Те же особенности находим в 7-м отрывке: сложное строение предложений, необычные, неправильные словосочетания (крошки земли вместо комочки, или осыпающаяся земля, лег животом вниз вместо на живот, расстаться с собою вместо забыться, голос собаки, прощение горя, пригородная собака). Здесь тоже сознательно действуют предметы неодушевленные: небо вопрошает, ветер дует с определенной целью – чтобы люди не задохнулись. Это характерно для стиля А.Платонова.

Пятый отрывок тоже непрост для восприятия, но по иной причине, чем предыдущий: он довольно длинный, но в нем всего четыре предложения, из которых только первое является простым, состоит из слов в прямом значении и может быть вполне понято с первого раза.

Каждое следующее предложение длиннее и сложнее по структуре (и даже запутаннее), чем предыдущее, и при этом насыщеннее словами в переносном значении. (Заметим, к примеру, что в третьем предложении подлежащее и сказуемое она шла стоят на 41-м и 42-м местах от начала – появляются только после череды распространенных определений и вставных конструкций). И все эти разветвленные построения и словесные образы нужны для рассказа не о сложном размышлении или запутанном событии, а всего лишь о том, как герой разглядывает улицу, на которой ему предстоит жить.

Обращает на себя внимание очень богатый и разнообразный словарь: есть слова книжные и даже специальные (проекция, схема, кариатида, эпистолярный роман, экспансивно, вне подозрения), некоторые воспринимаются как несколько устаревшие (чин, обитатель, бремя, прах, не преминула бы объявиться, умягчить иную мелочь), есть элементы не просторечные, но разговорные (выбежал налегке, кое-чего купить, пестроватый). В последнем предложении заметны слова с сильной эмоциональной окраской: неприятный, раздражительное притворство и, самое сильное – ежедневная пытка для чувств. Но это очень экспрессивное выражение появляется в окружении контекстных синонимов – зацепка и мелочь; страдания героя могут быть вызваны цветом или архитектурной деталью здания, а проявляются эти страдания в том, что герой ощущает неприятный вкус во рту, точнее, вкус нелюбимой пищи, или невольно обращает внимание на некрасивый предмет. Не значит ли это, что герой произведения – эгоист и неврастеник? Скорее всего, нет – ведь нельзя сказать, что он вглядывается в окружающее исключительно с тем, чтобы обезопасить себя. Похоже, его очень интересуют зрительные впечатления и не меньше, а, наверное, еще больше – он сам, его собственное состояние, ощущения и возможность «поймать» их и выразить в слове. И слово это особое, индивидуальное – так воспринимать мир может только он и так говорить о мире тоже.

Каким термином назвать образное выражение эта улица вращалась и скользила, ничем с ним не связанная, а сегодня остановилась вдруг, уже застывая в виде проекции его нового жилища? Выражение это как будто метафорическое, употребленное в переносном значении: улица в действительности не двигалась и не останавливалась. Но есть ли здесь скрытое сравнение? Прямой смысл в грубом пересказе получается такой: эта улица находилась на периферии сознания героя, он в нее не вглядывался, а теперь появилась причина воспринять ее полнее.

В третьем предложении есть понятная метафора – зеленый зрачок – и несколько неожиданных сочетаний: среднего роста липы (так говорят о людях, а не о растениях), лестная для ног ручная работа (и лестно что-либо может быть только людям). Но это воспринимается не как неправильность, неумелость (так было в 3-м и 7-м отрывках, а как изыск, может быть игра; во втором случае игра словами очевидна: ручная работа – для ног. Серия причастных оборотов: улица, обсаженная липами с каплями дождя, снабженная смоляной гладью и тротуарами, – создает представление о том, что улица сделана, изготовлена разом, может быть, только что – сразу с липами определенного размера, причем с каплями дождя, которые расположены по определенной схеме (кто расположил?). Более того, и дома на этой улице расположены по определенной схеме – и это схема сюжета определенного жанра, безусловно, архаического для XX века (сентиментальный роман в письмах мог заканчиваться венчанием, заключением брака между возлюбленными, состоявшими в переписке). И это не особенность улицы, а особенность мышления и восприятия главного героя романа В.Набокова – писателя Федора Константиновича Годунова-Чердынцева, отразившаяся в характере повествования.

Продолжение следует

Н.А. ШАПИРО,
г. Москва