ЮБИЛЕИ И ДАТЫ
М. Горький об А.П. ЧеховеПродолжение. См. № 2/2010 Мне часто приходилось слышать от него (Чехова): – Тут, знаете, один учитель приехал... больной, женат, – у вас нет возможности помочь ему? Пока я его уже устроил... Или: – Слушайте, Горький, – тут один учитель хочет познакомиться с вами. Он не выходит, болен. Вы бы сходили к нему, – хорошо? Или: – Вот учительницы просят прислать книг... Иногда я заставал у него этого “учителя”: обыкновенно учитель, красный от сознания своей неловкости, сидел на краешке стула и в поте лица подбирал слова, стараясь говорить глаже и “образованнее”, или, с развязностью болезненно застенчивого человека, весь сосредоточивался на желании не показаться глупым в глазах писателя и осыпал Антона Павловича градом вопросов, которые едва ли приходили ему в голову до этого момента. Антон Павлович внимательно слушал нескладную речь; в его грустных глазах поблескивала улыбка, вздрагивали морщинки на висках, и вот своим глубоким, мягким, точно матовым голосом он сам начинал говорить простые, ясные, близкие к жизни слова, – слова, которые как-то сразу упрощали собеседника: он переставал стараться быть умником, отчего сразу становился и умнее и интереснее... Помню, один учитель – высокий, худой, с желтым, голодным лицом и длинным горбатым носом, меланхолически загнутым к подбородку, – сидел против Антона Павловича и, неподвижно глядя в лицо ему черными глазами, угрюмо басом говорил: – Из подобных впечатлений бытия на протяжении педагогического сезона образуется такой психический конгломерат, который абсолютно подавляет всякую возможность объективного отношения к окружающему миру. Конечно, мир есть не что иное, как только наше представление о нем... Тут он пустился в область философии и зашагал по ней, напоминая пьяного на льду. – А скажите, – негромко и ласково спросил Чехов, – кто это в вашем уезде бьет ребят? Учитель вскочил со стула и возмущенно замахал руками: – Что вы! Я? Никогда! Бить? И обиженно зафыркал. – Вы не волнуйтесь, – продолжал Антон Павлович, успокоительно улыбаясь, – разве я говорю про вас? Но я помню – читал в газетах, – кто-то бьет, именно в вашем уезде... Учитель сел, вытер вспотевшее лицо и, облегченно вздохнув, глухим басом заговорил: – Верно! Был один случай. Это – Макаров. Знаете – неудивительно! Дико, но – объяснимо. Женат он, четверо детей, жена – больная, сам тоже – в чахотке, жалованье – двадцать рублей... а школа – погреб, и учителю – одна комната. При таких условиях – ангела божия поколотишь безо всякой вины, а ученики – они далеко не ангелы, уж поверьте! И этот человек, только что безжалостно поражавший Чехова своим запасом умных слов, вдруг, зловеще покачивая горбатым носом, заговорил простыми, тяжелыми, точно камни, словами, ярко освещая проклятую, грозную правду той жизни, которой живет русская деревня... Прощаясь с хозяином, учитель взял обеими руками его небольшую сухую руку с тонкими пальцами и, потрясая ее, сказал: – Шел я к вам, будто к начальству, – с робостью и дрожью, надулся, как индейский петух, хотел показать вам, что, мол, и я не лыком шит... а ухожу вот – как от хорошего близкого человека, который все понимает. Великое это дело – все понимать! Спасибо вам! Иду. Уношу с собой хорошую, добрую мысль: крупные-то люди проще и понятливее и ближе душой к нашему брату, чем все эти мизеры, среди которых мы живем. Прощайте! Никогда я не забуду вас... Нос у него вздрогнул, губы сложились в добрую улыбку, и он неожиданно добавил: – А собственно говоря, и подлецы – тоже несчастные люди, – черт их возьми! Когда он ушел, Антон Павлович посмотрел вслед ему, усмехнулся и сказал: – Хороший парень. Недолго проучит. – Почему? – Затравят... прогонят... Подумав, он добавил негромко и мягко: – В России честный человек – что-то вроде трубочиста, которым няньки пугают маленьких детей... |