АНАЛИЗ ТЕКСТА

“Грибоедовская строфа” в романе
А.С. Пушкина “Евгений Онегин”

11 января 1825 г. ссыльного Пушкина навестил в Михайловском его ближайший друг Иван Пущин. С собой он привез рукопись новой, еще не опубликованной пьесы и, чтобы доставить удовольствие хозяину, прочитал ее от начала до конца вслух. Это была комедия Александра Сергеевича Грибоедова “Горе от ума”. Несмотря на отдельные возражения, касающиеся образов Молчалина и Репетилова, а также некоторых деталей сюжета, Пушкин оценил “Горе...” чрезвычайно высоко. Особенно знаменитым стало его высказывание, касающееся языка грибоедовской комедии: “О стихах я не говорю: половина – должны войти в пословицу”. Как мы знаем, это предсказание сбылось в точности.

А.С. Грибоедов в годы военной службы. Неизвестный художник

Визит Пущина пришелся на время интенсивной работы Пушкина над романом “Евгений Онегин”. К 11 января 1825 г. первые три главы романа были закончены, Пушкин трудился над четвертой. Знакомство поэта с “Горем от ума” оказало немалое влияние на ход дальнейшей работы: в заключительных главах “Онегина” Пушкин неоднократно обращается к восхитившей его комедии.

В последней, LI строфе главы 4 поэт замечает: “Стократ блажен, кто предан вере”. Это, конечно, несколько видоизмененный афоризм Чацкого: “Блажен, кто верует, тепло ему на свете!” (действие I, явление 7).

В XI строфе главы 6, рассказывая об обстоятельствах, предшествующих дуэли Онегина и Ленского, Пушкин – на этот раз дословно – повторяет другое восклицание Чацкого (действие IV, явление 10): “И вот общественное мненье!” (в авторских примечаниях к роману к этой строке дано пояснение: “Стих Грибоедова”).

Он возвратился и попал,
Как Чацкий, с корабля на бал... –

сказано об Онегине в XIII строфе главы 8.

Однако больше всего явных и скрытых перекличек с “Горем от ума” обнаруживается в главе 7. Это не случайно: действие последней части этой главы (после приезда Лариных в Москву) происходит в том самом московском высшем свете, который был предметом грибоедовской сатиры, и примерно в те же годы, когда разворачивается действие комедии. Из Грибоедова взят один из трех эпиграфов к этой главе. В строфе XLIV кто-то из старушек – родственниц Татьяны – заявляет: “А я так за уши драла!” Это, разумеется, слегка смягченные слова старухи Хлёстовой, которая с раздражением говорит о Чацком (действие III, явление 10): “Я за уши его дирала, только мало”. А следующую, XLV строфу можно с полным основанием назвать “грибоедовской”. Вот эта строфа:

Но в них не видно перемены;
Все в них на старый образец:
У тетушки княжны Елены
Все тот же тюлевый чепец,
Все белится Лукерья Львовна,
Все то же лжет Любовь Петровна,
Иван Петрович так же глуп,
Семен Петрович так же скуп,
У Пелагеи Николавны
Все тот же друг мосье Финмуш,
И тот же шпиц, и тот же муж;
А он, все клуба член исправный,
Все так же смирен, так же глух,
И так же ест и пьет за двух.

Сходство с “Горем от ума” видно невооруженным глазом. Но только если присмотреться повнимательнее, разобрав текст XLV строфы по строчкам, а кое-где – буквально по словам, можно вполне оценить, с каким непревзойденным искусством Пушкин включил в одно-единственное предложение такое множество перекличек с грибоедовской пьесой.

1. Все в них на старый образец...

Эта строка – лейтмотив всей строфы, посвященной неизменности нравов и привычек московского общества: различные слова и обороты, передающие эту неизменность (“все”, “так же”, “все тот же” и т.п.) встречаются в ней более десяти раз!

Чацкий, особенно сразу по приезде, тоже много говорит об отсутствии перемен в московской жизни. Непосредственный источник пушкинских вариаций – его слова: “...Все тот же толк, и те ж стихи в альбомах” (действие I, явление 7).

2. У тетушки княжны Елены / Все тот же тюлевый чепец...

Опять-таки тетушка есть не только у Татьяны, но и у Софьи:

Ч а ц к и й. ...А тетушка? все девушкой, Минервой? / Все фрейлиной Екатерины Первой? (действие I, явление 7).

3. ...Лукерья Львовна... Любовь Петровна... Иван Петрович... Семен Петрович... У Пелагеи Николавны...

Этот перечень замечателен сразу в двух отношениях. Во-первых, упоминаемые здесь представители московского высшего света названы по имени-отчеству. Во-вторых, ни до, ни после XLV строфы они не появляются в романе ни на секунду. И то, и другое – вновь сознательное следование Грибоедову.

Русская поэтическая традиция никоим образом не предполагала именования персонажей по имени-отчеству: соответствующие сочетания, длинные и громоздкие, казались разрушающими легкость стиха, приближающими его к прозе. Грибоедов, ориентировавшийся на максимально точное воспроизведение средствами поэтического языка обыденной, разговорной речи московского дворянства, решительно отказался от этой условности. Двойные (имя + отчество) и даже тройные (имя + отчество + фамилия) наименования героев встречаются в комедии постоянно – в соответствии с реальной речевой практикой тех лет. Вспомним, например: “Кто так чувствителен, и весел, и остер, / Как Александр Андреич Чацкий!” (эти слова Лизы – первое упоминание о Чацком в тексте пьесы!); “А! Александр Андреич, просим...”; “Уж Софье Павловне какой / Не приключилось ли печали?”; “Сергей Сергеич, к нам сюда-с...”; “Вот мой Платон Михайлыч”; “Царь небесный! Амфиса Ниловна!”

“Евгений Онегин” написан совсем иначе, подобные обращения там совершенно не употребляются. Недаром вопрос об отчестве Татьяны – любимый вопрос многочисленных литературных викторин: читатель знает его не потому, что кто-то вдруг решил назвать героиню “Татьяной Дмитриевной”, а исключительно из эпитафии ее отцу, где он, кстати, тоже назван просто по имени и фамилии: “Смиренный грешник, Дмитрий Ларин...”. (Интересно, что в написанной на подчеркнуто бытовой, комический сюжет поэме “Граф Нулин” Пушкин, наоборот, счел нужным именовать героиню в духе “Горя от ума”: “Муж просто звал ее Наташа, / Но мы – мы будем называть / Наталья Павловна...”.) Что же до отчеств, например, Онегина и Ленского, то они и вовсе покрыты мраком неизвестности. Таким образом, Лукерья Львовна и другие “герои” XLV строфы резко выделяются на общем фоне романа.

А.С. Грибоедов в шапке персидского сановника. Рис. А.С. Пушкина

С другой стороны, в комедии Грибоедова великое множество внесценических (т.е. не входящих в число действующих лиц, а лишь упоминаемых) персонажей. Подобно персонажам “сценическим”, многие из них названы в пьесе по имени-отчеству или даже по имени, отчеству и фамилии: Кузьма Петрович, Максим Петрович, Настасья Николавна, Фома Фомич, Удушьев Ипполит Маркелыч и т.д. Если имена родителей Онегина читателю неведомы, то имена (и отчества!) родителей Чацкого нам любезно сообщает Фамусов: их звали Андрей Ильич и Анна Алексеевна.

Наивысшее воплощение эти две особенности “Горя от ума” находят в заключительной реплике Фамусова: в последней фразе комедии вводится новый персонаж, и этот персонаж опять-таки именуется по имени-отчеству: “Ах! боже мой! что станет говорить / Княгиня Марья Алексевна!”.

Всего внесценических персонажей, названных по имени и отчеству, у Грибоедова больше десятка, у Пушкина – пять в пяти строчках. Ближе всего к пушкинскому тексту стоят две строки из монолога Фамусова (действие II, явление 5):

...Ирина Власьевна! Лукерья Алексевна!
Татьяна Юрьевна! Пульхерия Андревна!

Как видим, Пушкин повторяет даже такую деталь, как рифмовку отчеств друг с другом; кроме того, совпадает одно из имен – Лукерья.

4. Все тот же друг мосье Финмуш...

Эта строка отсылает к теме засилья в московском обществе французов и французских мод, очевидно, раздражавшего Грибоедова настолько, что с гневными тирадами на этот счет в пьесе выступают и Фамусов (“А все Кузнецкий мост и вечные французы...”), и его антагонист Чацкий (вспомним его ехидное предположение о том, что танцмейстер Гильоме вполне мог жениться “на какой-нибудь княгине, / Пульхерии Андревне, например”, или страстный монолог о “французике из Бордо”). Но есть у нее в тексте “Горя от ума” и более близкая параллель – известная нам со слов Лизы печальная любовная история той самой Софьиной тетушки, впавшей в тоску, когда “молодой француз сбежал у ней из дому”.

Замечательно, что у друга Пелагеи Николавны вполне “грибоедовская” говорящая фамилия: французское выражение fine mouche (буквально “тонкая мушка”) означает “пройдоха, ловкач”.

5. И тот же шпиц, и тот же муж...

“Мода на маленьких комнатных собачек восходит ко второй половине XVIII в. Особенно ценились собачки возможно более миниатюрные – шпицы и болонки <...>. Молчалин, желая польстить старухе Хлёстовой, подчеркивает малый рост ее собачки: “Ваш шпиц, прелестный шпиц; не более наперстка” (III, 12)”, – как всегда, с непревзойденной точностью и эрудицией комментирует эту строку Юрий Михайлович Лотман. Однако трудно поверить, чтобы Пушкина занимала мода на комнатных собачек; можно думать, что по большому счету она была столь же безразлична и Грибоедову.

Подобострастная похвала Молчалина имеет смысл не сама по себе, а только в соотнесении с чуть более ранней репликой “молодой дамы” Натальи Дмитриевны, обращенной к Чацкому: “Мой муж – прелестный муж...” (действие III, явление 5).

Как известно, общество, изображенное Грибоедовым, – это общество, где властвуют женщины: их одобрения ищут, их осуждения боятся как огня, они диктуют все – от моды до моральных норм. Женившись на Наталье Дмитриевне, Платон Михайлович Горич, еще недавно бравый офицер, вмиг стал подкаблучником, игрушкой в руках жены, впрямь кем-то вроде комнатной собачки. Горькие впечатления от общения с бывшим сослуживцем отразились в финальном монологе Чацкого: “Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей – / Высокий идеал московских всех мужей”.

Именно этой ехидной параллелью между шпицем и мужем руководствовался Пушкин, и не случайно шпиц у него упомянут даже раньше: своим четвероногим любимцам московские гранд-дамы порой уделяли куда больше внимания.

6. А он, все клуба член исправный...

Ч а ц к и й. ...Ну что ваш батюшка? все Английского клоба / Старинный, верный член до гроба? (действие I, явление 7).

7. Все так же смирен, так же глух...

“Горе от ума”. Спектакль Малого театра, 1945. В роли А.Чацкого М.И Царев, в роли Софьи И. Ликсо

Эта строка вызывает в памяти прежде всего покорно выполняющего распоряжения жены и глухого как пень князя Тугоуховского. Именно он в разговоре с графиней-бабушкой Хрюминой (действие III, явление 20) произносит бессмертные реплики: “А-хм?”, “Э-хм?”, “И-хм?”, “У-хм?”. Его собеседнице, также, мягко говоря, не отличающейся хорошим слухом (перед этим она не смогла правильно расслышать ни одного из сногсшибательных известий Загорецкого по поводу безумия Чацкого), только и остается, что констатировать: “Ох! глухота большой порок”.

Однако физическая глухота двух старых аристократов – не более чем комическое отражение поведенческой глухоты других персонажей пьесы. Почти все они настолько эгоистичны и заняты собой, что либо по-своему переиначивают слова собеседника, либо вовсе не хотят его слышать – и не слышат. Упреками в глухоте начинается пьеса, упреками в глухоте она и заканчивается. В явлении 1 действия I Лиза, пытаясь докричаться до своей госпожи и ее возлюбленного, возмущается:

Зашла беседа ваша за ночь;
Вы глухи? – Алексей Степаныч!

В предпоследнем, 14-м явлении действия IV, наоборот, хозяин дома распекает нерадивого слугу:

Ты, Филька, ты прямой чурбан,
В швейцары произвел ленивую тетерю...

“Ленивая тетеря” – это что-то новенькое. Зато всем говорящим на русском языке прекрасно известно выражение, от которого отталкивается разгневанный отец Софьи: это выражение – “глухая тетеря”. И действительно, Фамусов продолжает:

Не знает ни про что, не чует ничего.
Где был? куда ты вышел?
Сеней не запер для чего?
И как не досмотрел? и как ты не дослышал?

А что такое разговоры Фамусова и Чацкого (действие I, явление 9, действие II, явления 2 и 3), как не самый настоящий “диалог глухих”? Сначала Фамусов радушно встречает своего воспитанника, искренне интересуется обстоятельствами его путешествий. Но Чацкий не слышит – он готов говорить только о Софье. Когда же разговор сворачивает на общественные вопросы, уже Фамусов не хочет слышать “крамольных” речей Чацкого, причем это нежелание нарастает, приобретая все более комические формы: “Добро, заткнул я уши” – “Не слушаю, под суд!” – “Не слушаю, под суд! под суд!” – “А? бунт? ну так и жду содома”.

Титульный лист первого издания “Горе от ума”, 1833

Язвительная реплика Чацкого: “Ведь нынче любят бессловесных” (действие I, явление 7) – также обретает свой подлинный смысл именно в связи со всеобщей глухотой окружающих. Действительно, для тех, кто ничего не слышит, бессловесный Молчалин куда более удобный и привлекательный “собеседник”, чем разговорчивый, даже болтливый Чацкий.

Между прочим, значение мотива глухоты для грибоедовского замысла было вполне оценено исследователями только в XX веке (можно назвать, например, замечательную статью советского литературоведа В. Соловьева “Живые и жильцы”) – через сто с лишним лет после создания комедии. Пушкин же обратил на это внимание сразу. Александр Сергеевич был очень внимательным читателем...

И.Б. ИТКИН,
г. Москва