ЖИЗНЬ ЯЗЫКА
Русский язык в современной Беларуси: практика и норма
1. Установление нормы
Каждый язык существует во множестве вариантов – территориальных, социальных, вплоть до индивидуальных. Но именно разнообразие вариантов требует, чтобы один из них был признан образцовым – таким, на который обществу следует ориентироваться. Конечно, подобный образец далек от речевой реальности, его можно даже считать условным идеалом – но именно он отражается в грамматиках, учебниках, словарях. Образно говоря, каждый уважающий себя язык стремится найти свое закрепление в литературной норме (литературном языке, стандарте). Литературный язык – это нормированный в рамках всего общества и пропагандируемый вариант, он нужен для того, чтобы люди лучше понимали друг друга. В том числе опора на норму экономит время и усилия при изучении языка: понятно, что один вариант слова или формы усвоить проще, чем множество таких же слов или форм. В этом смысле норма компактна. Литературная норма консолидирует, “цементирует” язык не только в пространстве, но и во времени. Замечательный лингвист и методист А.М. Пешковский писал: “Консерватизм литературного наречия, объединяя века и поколения, создает возможность единой мощной многовековой национальной литературы” (Пешковский 1959, 55).
 |
Минск |
На формирование нормы литературного языка в разных странах и в разные эпохи влияют разные обстоятельства. В частности, различным здесь является соотношение стихийности и декретирования. Бывает, что языковая норма складывается постепенно и стихийно. Но в принципе возведение одного из вариантов в ранг нормативного, или, другими словами, кодификация, – это дело институтов (или, говоря шире, общественных институций), а иногда даже отдельных лиц, принявших на себя миссию кодификатора.
Известно, что норма литературного языка устанавливается на основании нескольких принципов (критериев). В частности, в одном пособии для учителей говорится так: “Норма – это не только социально одобряемое правило, но и правило, объективированное реальной речевой практикой, правило, отражающее закономерности языковой системы и подтверждаемое словоупотреблением авторитетных писателей” (Горбацевич 1978, 37).
Попробуем прокомментировать данное определение. Получается, для того, чтобы кодифицировать то или иное явление, придать ему характер нормы, мы должны учесть прежде всего частоту (то есть массовость) употребления соответствующего факта (“реальную речевую практику”). Это, несомненно, важный критерий, а с точки зрения некоторых ученых даже важнейший. Болгарский лингвист М.Виденов замечал по сходному поводу: языковед обязан прислушиваться к тому, как говорят вокруг него. “Так называемая массовая ошибка – исключительно пагубное порождение мысли современного языковеда” (Виденов 2003, 33). Но спросим себя: всегда ли мы готовы признать распространенный языковой факт естественным и правильным? Если большинство вокруг нас говорит “оплачивать за проезд” вместо “оплачивать проезд” или “ложить” вместо “класть”, значит ли это, что с таким большинством следует немедленно согласиться?
Обратимся к следующему критерию, упомянутому в приведенном выше определении. При установлении нормы мы должны учитывать, соответствует ли данный факт внутриязыковым закономерностям и тенденциям развития. А для этого необходимо выявить в языке, так сказать, прецеденты (сходные случаи), проследить за действием аналогии, за динамикой роста и т.п.
Например, в современной русской речи мы наблюдаем активную конкуренцию двух форм, выражающих множественное число для существительных мужского рода: на -и/-ы и на -а. Впрочем, “конкуренция” – это мягко сказано; игра идет, образно выражаясь, в одни ворота. Ударная форма на -а последовательно вытесняет форму на -и/-ы. Еще совсем недавно дурным тоном (нарушением нормы) считалось какое-нибудь учителя и слесаря, сегодня мы уже встречаем в текстах (особенно в профессиональной речи) формы допускa, пробелa, вызовa, фильтрa, клея, тортa, мирa… На одной из научных конференций языковеды в шутку говорили о себе: “Мы как образцовые носителя русского языка…”. Но вот совсем недавно, в ноябре 2009 г., в телепередаче “Час суда” (на канале “Лад”) из уст представительницы органов опеки прозвучало: “Воспитателя возмущены…”.
Экспансия окончания -а уходит корнями в историю. Когда-то это был показатель двойственного числа существительных, и именно с названий парных предметов – рога, бока, берега и т.п. – и началось его “восхождение”. Но сегодня тенденция очевидна: новое окончание все более расширяет сферу своего влияния. В каком же месте мы должны поставить шлагбаум и сказать: “слесаря” – уже правильно, а “шоферa” – еще неправильно? Одной только обнаруженной тенденцией здесь не обойдешься…
Вернемся к приведенному определению нормы литературного языка. Там упоминается еще “социальное одобрение” и ссылка на писательские авторитеты. Учет социальной базы того или иного варианта, конечно, необходим. Нам надо знать, не только сколько человек так говорит, но и кто именно так говорит. Реализованный в конце 60-х годов прошлого века социолингвистический проект “Русский язык и советское общество” (в 4-х томах, под руководством М.В. Панова) опирался на данные многих тысяч анкет, но эти вопросники имели строгую социологическую паспортизацию (учитывался возраст опрашиваемых, их профессия, образование, родители и т.п.). Только такой материал имеет собственно лингвистическую ценность.
Далее, говоря об “авторитетных” носителях языка, следует помнить о том, что их мнение, хотя бы в силу возраста и общественного положения, обычно консервативно. Говоря словами А.М. Пешковского, “из всех идеалов это единственный, который лежит целиком позади. “Правильной” всегда представляется речь старших поколений, предшествовавших литературных школ. Ссылка на традицию, на прецеденты, на “отцов” есть первый аргумент при попытке оправдать какую-либо шероховатость” (Пешковский 1959, 54 – 55). Значит, в каком-то отношении мнение “авторитетов” не беспристрастно, оно, так сказать, предвзято. А если учесть еще тот жанровый и стилистический беспредел, с которым мы в последние годы имеем дело на страницах печатных изданий, то и к художественной литературе как к источнику литературной нормы лингвист вынужден относиться с некоторой осторожностью…
Дело в том, что норме литературного языка, несмотря на ее консерватизм, стабильность во времени, все же свойственно меняться. Заметнее всего нововведения в лексике: новые слова сначала многих раздражают, кажутся неудачными и ненужными. Однокашник Н.В. Гоголя по Нежинской гимназии П.А. Лукашевич в свое время с негодованием писал: “Каждый день прибывали и поселялись в наш язык иностранные и чаромутные слова, замещая и изгоняя наши. Невозможно исчислить сих незваных гостей: индивидуал, конкуренция, нормальный, индифферентный, актуальный, атрибуты, реакция, рутина, гарантировать, объект с субъектом, конвенция, администрация…” (цит. по: Сериков 2008, 69). Но прошло немного времени – и стало ясно: без этих слов не обойтись; они стали появляться и в словарях. К.И. Чуковский в своей книге “Живой как жизнь” приводил примеры того, как у образованных современников Пушкина вызывали возмущение слова вроде даровитый, талантливый, отчетливый, факт, бездарность, результат и т.п. (Чуковский 1982, 14 – 18). Да и сам автор “Айболита” и “Мухи-Цокотухи” заканчивал свою книгу словарем “запрещенных” слов и выражений. Среди них немало таких, которые сегодня, спустя полвека, уже не так сильно режут глаз и слух: морально-этический, не трожь, поднимаю тост, я к вам подъеду, я подошлю к вам сотрудника и др. Так что и мнение “авторитета” – не окончательный вердикт, оно нуждается в проверке временем.
Может быть, в интересующем нас вопросе стоит апеллировать к внутренней логике языка или к коммуникативной целесообразности? А может, следует учесть и эстетическую сторону факта (его оценку с точки зрения “красиво – некрасиво”, “нравится – не нравится”)? Известный польский лингвист В.Дорошевский в специальной работе, посвященной языковой норме, выдвигал целых девять “критериев языковой правильности”: 1) логический (рационалистический), 2) национальный, 3) эстетический, 4) географический, 5) литературный, 6) исторический, 7) сценический, 8) школьный, 9) орфографический (Doroszewski 1950).
Однако думается, что каждое из этих оснований само по себе еще недостаточно, чтобы определять языковую норму в целом.
Вспомним примеры из истории русского языка. Когда-то прилагательные и во множественном числе обозначали род определяемого существительного. И на письме эта традиция держалась довольно долго: еще А.П. Чехов писал скудные урожаи, но скудныя земли. Затем, в соответствии с реальностью устной речи, такое разграничение было отменено – и что мы при этом потеряли? Нужно было это различие самому языку или нет? Обосновано оно логически или нет?
Можно предположить, что и злосчастное ложить когда-нибудь восторжествует в грамматиках (по сути, оно исправляет исключение в системе языка, образование видовой пары от другой основы: класть – положить), но как же сегодня языковедам, учителям, всем образованным людям этого не хочется! М.В. Панов, отмечая в русском языке мощную тенденцию к появлению новых префиксальных глаголов (“глагол тянется к обрастанию морфемами”), добавлял от себя: “Хочу надеяться: новшество не удержится в языке или, во всяком случае, не проникнет в повседневную культурную речь” (Панов 1999, 266). Выходит, личное мнение экспертов может расходиться с обнаруженными объективными закономерностями…
Самый же главный вывод, который следует из всего сказанного, таков: норма литературного языка устанавливается на основании нескольких различных критериев, и нередко эти критерии сталкиваются, противоречат друг другу, и тогда один из них выбирается в ущерб другому (см.: Норман 2005).
2. Русский язык в Белоруссии
Отдельная тема – формирование нормы русского языка за пределами России (как сейчас часто говорят, “за пределами метрополии”, хотя вообще-то метрополия подразумевает наличие колоний). Речь идет прежде всего о функционировании русского языка на территории государств, образовавшихся в результате распада Советского Союза, – бывших союзных республик. Показательны в этом отношении материалы международных Конгрессов исследователей русского языка, которые регулярно, начиная с 2001 г., проводятся в Московском государственном университете им. М.В. Ломоносова (см.: Конгресс 2001; Конгресс 2004; Конгресс 2007). В материалах I Конгресса отражена работа секций “Русский как иностранный” (общие вопросы и специальные вопросы). В программу II Конгресса, наряду с темой “Русский как иностранный”, была уже включена отдельная проблема “Русский язык в новых геополитических условиях”. На III Конгрессе количество докладов на “геополитической” секции значительно выросло. Стало ясно, что изучение и преподавание русского языка в Латвии, Эстонии, Казахстане, Армении и других “постсоветских” государствах имеет свою специфику.
Особый интерес представляет ситуация с русским языком в Белоруссии (с 1990 г. официальное название – Республика Беларусь). Согласно Конституции и “Закону о языках в Республике Беларусь”, в стране – два государственных языка: белорусский и русский. Процессами кодификации белорусского языка занимаются соответствующие учреждения – Национальная академия наук и Министерство образования республики. В частности, совсем недавно подготовлены и уже утверждены законом обновленные “Правила белорусской орфографии и пунктуации”.
Что же касается русского языка, реально, в повседневной речи, используемого большинством населения республики, то положение его довольно противоречивое. С одной стороны, нормы русского языка устанавливаются прежде всего соответствующими учреждениями Российской Федерации (Институтом русского языка РАН, Министерством образования РФ и т.д.) и закрепляются в издаваемых в России словарях литературного языка, грамматиках, вузовских и школьных учебниках. Они также тиражируются через российские средства массовой информации, особенно через телевидение и газеты. С другой стороны, в масштабе белорусского государства (речь идет о миллионах людей) русский язык, естественно, развивается, в нем происходят и накапливаются стихийные (а иногда и целенаправленные) изменения. Понятно, что с момента распада Советского Союза изменения в белорусском варианте русского языка стали более значительными.
Самые наглядные и естественные особенности русской речи жителей Беларуси – это белорусские лексические вкрапления, такие как бульба ‘картошка’, хата ‘дом’, жонка ‘жена’, грoшы ‘деньги’, бусел ‘аист’, крыница ‘родник, источник’, зничка ‘звезда (на небе)’, шильда ‘вывеска, табличка’, спадар ‘господин’, батьковщина ‘отечество’, сциплы ‘скромный’, гаротны ‘несчастный, горемычный’, шуфляда ‘выдвижной ящик стола или комода’ и т.п. Они довольно часто встречаются в разговорной речи, в художественных и публицистических текстах и при этом несут с собой дополнительные оттенки – национально-культурного или стилистического характера. В первом случае усиливается местный колорит повествования, во втором – добавляется разговорный, нередко иронически-сниженный тон. “Большинство белорусскоязычных вкраплений – это прямые апелляции к затекстовой информации” (Волынец, Ратникова 1997, 222). Тем самым речь приобретает дополнительную глубину, “третье измерение”. Несколько примеров.
Сакура объединяет японцев в нацию, и здесь им можно только позавидовать. Может ли сплотить вокруг себя наша вечно “гаротная” березка? (“Беларусь сегодня”, 23 мая 2007; белорусизм гаротная – ‘горемычная’).
Ванна – китайская, с бурболками и подсветкой. Главная фишка комнаты – окно (“Комсомольская правда в Белоруссии”, 6 января 2010; бyрболки (или бурбалки) – ‘пузырьки’). Надо сказать, что это слово встречается и в русских диалектах и вообще представляет собой заимствование из лат. (bullbula – ‘пузырек’), но в данном случае перед нами несомненный белорусизм.
Мы спалили однажды перфоратор. Он работал, работал, а потом перестал работать. Мы расстроились (“БелГазета”, 12 декабря 2009; белорусизм спалили – ‘сожгли’).
Подобные вкрапления чрезвычайно показательны для белорусского варианта русского языка, но об этом уже многократно писали исследователи (см., например: Русский язык в Белоруссии 1985, 177–194; Волынец, Ратникова 1997; Норман 2008, 292–293; Потапова 2009 и др.).
Следовало бы добавить, что русский язык в Беларуси имеет свою систему прецедентных названий (ключевых имен культуры): за пределами этой страны ни, допустим, Лев Сапега или Ефросинья Полоцкая, ни Петр Машеров или Марат Казей таковыми не являются. А жителю Беларуси они хорошо знакомы.
Значительно интереснее (и при этом хуже описаны) многообразные скрытые отличия, характеризующие речь русскоязычной части населения Беларуси. В частности, можно утверждать, что в этом регионе складывается своя совокупность лексических ассоциаций, по сути – своя организация лексической системы (в сравнении с русским языком метрополии).
Многие слова в русской речи жителей республики существуют как бы на фоне соответствующих белорусских слов. Я имею в виду такие случаи, как держава, стяг, интернат, жито, наставник, батька, кривда, поводырь и т.д. На них (употребленных, подчеркиваю, в русской речи) ложится “отсвет” белорусских паронимов дзяржава, сцяг, інтэрнат, жыта, настаўнік, бацька, крыўда, правадыр. Можно было бы сказать, что слова держава или стяг в русской речи минчан звучат не так торжественно, как в речи москвичей… А на практике “посторонние” ассоциации проявляются или буквально в ошибочном употреблении, в случаях лексико-семантической интерференции, или в непредвиденном оттенке значения. Несколько иллюстраций.
Работал в Боровлянах в онкологии. Сказали: у нас лечат, а не экспериментируют. Вытиснули (Н.Косенков. Вамп). По-русски нельзя сказать в данной ситуации вытиснули, надо: выжили. Это семантический белорусизм.
Получается, совсем мало похож витебский Ульянов на вождя мирового пролетариата. Разве что тоже родней вышел – Ульяновых в Витебске много, но все не поводыри (“Комсомольская правда в Белоруссии”, 21.04.2000). Поводырь по-русски может быть только у слепого, а в данном случае проявилась ассоциация с бел. правадыр ‘вождь’.
В 90-е годы на белорусском ТВ существовала развлекательно-информационная программа “Киностружка” (по-русски). Для носителя русского языка, живущего в России, название Киностружка звучит несколько странно, может быть, даже обидно (получается: какие-то отходы кинопроизводства. Или это с кинематографистов стружку снимали?). Для носителя же русского языка в РБ (республике Беларусь) название выглядит довольно удачно, потому что оно накладывается, проецируется на белорусское слово кінастужка ‘кинолента’.
В качестве еще одного примера приведем строки из стихотворения российского поэта Юрия Казарина:
И в этом доме я бывал,
мед-пиво пил почти без хлеба
и лестницу в иное небо
без цеппелина продлевал…
Осмелимся предположить, что русский и белорусский читатель прочитают это четверостишие чуть-чуть по-разному. Цеппелин как название дирижабля и для жителя России, и для жителя Беларуси представляет собой историзм (и агноним), но в восприятие белоруса “вмешивается” вполне актуальное переносное название цэпелін: ‘разновидность картофельных котлет’. Это вообще-то литовское блюдо, но название его знакомо многим белорусам. (А в данном случае его актуализации способствует то, что рядом приводятся названия других видов пищи: мед-пиво и хлеб.)
Отдельный вопрос – насколько подобные сдвиги массовы и системны? И всегда ли они спровоцированы исключительно белорусским языком? Это непростые вопросы, требующие специального исследования.
Но зато есть сфера, в которой специфика белорусского варианта русского языка очевидна. Это – имена собственные. Возьмем известные в республике топонимы: Новинки, Дрозды, Боровляны, Комаровка, Полесье, Браславщина… Дело ведь не в том, что эти слова называют города или районы именно на территории Беларуси (подобные названия вполне могли бы встретиться и на территории России), а в том, что с каждым из них связывается своя сеть ассоциаций, которых нет у соответствующих слов в русском языке. В частности, Новинки – район Минска, в котором находится психиатрическая лечебница; в быту это название стало синонимом сумасшедшего дома. Дрозды – местность в черте Минска, в которой расположена резиденция главы государства, со всеми вытекающими отсюда ассоциациями, и т.д. Иными словами, у данных топонимов – существенный национально-культурный фон.
Не менее показательны в этом смысле антропонимы. Личные имена типа Алесь или Михась, Язэп или Змицер встречаются и в русскоязычных текстах – но только на территории Беларуси. Белорусского писателя Змитрока Бядулю никто не называет Дмитрием, а Янку Брыля – Иваном! Своеобразна, как известно, также номенклатура фамилий в белорусском ареале…
3. Эффект несбалансированного двуязычия
Речь идет в конечном счете об организации особой системы ценностей и ассоциаций, отражающих не общерусскую, а “свою”, региональную картину мира. Возможно, и система отношений между “собственно русскими” элементами этого региолекта тоже в чем-то меняется (по таким линиям, как “нейтральность – коннотированность”, “центральность – периферийность” и т.д.). Примерами могут послужить отношения между такими лексемами, как рынок и базар, мальчик и парень, мыть и стирать, граница и межа, болеть и хворать, плохой и дрянной и т.д., – в “собственно русском” и в “белорусском” вариантах русского языка эти отношения неодинаковы. Подобные различия довольно тонки, они носят неявный, скрытый характер, однако в конечном счете находят свое выражение в текстах. Говоря по-другому, в условиях Беларуси процессы порождения и восприятия русскоязычного текста протекают на особом психологическом фоне. Этот фон – система белорусского языка, создающая эффект, как выражаются социолингвисты, несбалансированного двуязычия. И в сознании белорусского носителя русского языка в той или иной мере взаимодействуют, независимо от его желания, две – при этом очень близкие! – языковые системы.
Можно было бы проиллюстрировать это уже приводившейся цитатой с глаголом палить: носитель языка не ощущает той его стилистической сниженности, которую наверняка ощущает представитель “метропольного” варианта русского языка. Точно так же прилагательное дрянной в русском языке синонимично слову плохой, но отличается от последнего дополнительной разговорно-просторечной окраской, ср.: дрянная девчонка, дрянной городишко. А в белорусском дрэнны – основной выразитель признака “плохости”, это совершенно нейтральное слово. В результате особая коннотация слова дрянной в русской речи белорусов может сглаживаться, нейтрализоваться. Фактически в подобных случаях мы имеем дело с неявным расширением значения русских слов под влиянием белорусских, что справедливо расценивается исследователями как “потенциальная интерференция” (см.: Русский язык в Белоруссии 1985, 66–67 и др.).
Белорусский вариант русского языка не ограничивается особенностями в сфере номинации. Имеются также отличия в фонетике (например, в республике очень редко встречается произношение жюри с мягким [ж’], отсутствуют архаичные варианты типа верх, четверг, первый с мягким [р’] и т.п.). Словообразовательные процессы протекают здесь, можно сказать, несколько заторможенно, без той смелости, которая присуща русскому языку метрополии.
Иногда изменения в белорусский вариант русского языка вносятся целенаправленно и сознательно. В частности, в Беларуси слово президент имеет другое значение и употребление, нежели то же слово на территории Российской Федерации. Не менее яркий пример – это само написание Беларусь, идущее вразрез с правилами русской грамматики. Оно, как известно, возникло по политическим причинам (вспомним прецеденты на закате СССР: написание Таллинн через два н или Кыргызстан через ы) и узаконено именно в белорусском варианте русского языка. Впрочем, в ноябре 2009 года белорусское Министерство юстиции уже потребовало от российской стороны “рассмотреть вопрос правовых аспектов использования официального названия Республики Беларусь в актах государственных органов Российской Федерации” (http://www.tut.by 26.11.2009).
4. Демократизация нормы и региональные особенности
Все сказанное и подводит нас к вопросу: кто же устанавливает нормы русского языка в Республике Беларусь? Этот вопрос приобретает особую актуальность в связи с изменениями в трактовке литературной нормы, происходящими сейчас в России. Норма, как уже отмечалось, вообще динамична, изменчива, но на данном этапе она становится более вариативной и демократичной. Свидетельства тому мы находим в словарях, имеющих статус рекомендательных или даже нормативных (в частности, выпущенных российским издательством АСТ-ПРЕСС).
Например, в 2004 г. в Москве этим издательством был издан “Словарь правильной русской речи” (85 тыс. слов, составитель – Н.В. Соловьев). В нем признаются одинаково правильными такие варианты, как
симмe'трия и симметрu'я,
фенo'мен и феномe'н,
одноврe'менный и одновремe'нный,
дo'пьяна и допьянa',
удалo'й и удa'лый,
гнa'ла и гналa',
прu'говор (помета: разг.) и приговo'р,
треплют и трепят,
кофе может быть м. и ср. рода и т.п.
Здесь, как мы видим, уравниваются в своих правах произносительные (а также грамматические) варианты многих слов, которые ранее оказывались по разные стороны водораздела “норма – просторечие”. Российское министерство образования утвердило эти новые нормы – на территории России они начинают действовать. И хотя, напомним, средства массовой информации подняли вокруг этого вопроса целый скандал, шум довольно быстро утих.
В принципе эта демократизация нормы, можно сказать, есть правильное движение по направлению к реальному речевому узусу (особенно с учетом того, о чем уже шла речь вначале: норма может устанавливаться на основании разных критериев, из которых один нередко противоречит другим).
Но вопрос сейчас заключается в другом: должны ли эти кодификационные изменения автоматически приниматься на территории Республики Беларусь? Являются ли они прямым руководством к действию? Газета “Комсомольская правда в Белоруссии” (3 сентября 2009) в дни упомянутого скандала иронично писала: “В России признали официальными словари, в которых кофе теперь и мужского, и среднего рода. В Беларуси пока на изменения не отреагировали – у нас будет свой русский язык”.
Так кто же вообще отвечает за литературную норму одного из двух государственных языков Республики Беларусь? Приходится констатировать, что никто. В республике вообще нет органа, который бы занимался кодификацией русского языка. Норма устанавливается, так сказать, явочным порядком. Словари, грамматики и учебники русского языка, издаваемые в Беларуси, русскоговорящие дикторы радио и телевидения, русскоязычные общественные деятели ориентируются прежде всего на “московскую” норму, но с некоторым учетом региональной специфики.
Однако эта специфика, как мы пытались показать, весьма существенна. В принципе дело идет к тому, чтобы тот региональный вариант русского языка, которым пользуется население Беларуси, превратился (в том числе с учетом его государственного статуса) в особый национальный вариант (нациолект) русского языка. Наверняка данное предположение вызовет неприятие со стороны многих оппонентов, в том числе лингвистически квалифицированных. Мотивировка будет такова. Единство русского литературного языка, формировавшееся в течение нескольких веков, – великое культурное благо. И, следовательно, нужно всеми силами противостоять его “растаскиванию” по национальным квартирам. Последнее чревато духовным отдалением, размежеванием, отчуждением народов…
С этим нельзя не согласиться. В то же время мировая практика показывает: независимо от желания языковедов и политиков в языке могут со временем накапливаться региональные особенности, и при некоторых условиях объем и характер этих особенностей превышают, условно говоря, “критическую массу”. Наиболее наглядно это проявляется, когда варианты языка оказываются по разные стороны государственной границы. Тогда региональный вариант получает объективные основания для того, чтобы превратиться в нациолект. Примеров подобного развития в мире немало. Немецкий язык в Швейцарии и Австрии существует в виде своих национальных вариантов, а уж американский вариант английского открыто называют отдельным языком...
Уникальность белорусской языковой ситуации на постсоветском пространстве заключается в двух особенностях. Во-первых, русский язык обладает здесь государственным статусом и, следовательно, особыми правами или привилегиями (по сравнению, допустим, с “уральским” или “нижневолжским” вариантами русского языка). А во-вторых, функционирование русского языка протекает в условиях активного взаимодействия с максимально к нему близким белорусским языком, что делает интерференционные процессы особенно глубокими.
Следует напомнить, что процессы контактирования языков в принципе подвержены двум тенденциям: стремлению к их “расталкиванию”, расподоблению (дивергенции), и стремлению к их объединению, слиянию (конвергенции). Сегодняшняя речевая практика в Беларуси демонстрирует обе эти тенденции. С одной стороны, наращивается специфика белорусского варианта русского языка (о чем и шла речь в настоящей статье), а с другой – параллельное употребление на территории страны двух близкородственных языков приводит к появлению особого феномена, так называемой трасянки. Трасянка – смешанная русско-белорусская речь, характеризующаяся регулярным смешением (а, следовательно, нарушением) норм и того, и другого языка.
Конечно, дальнейшее развитие языковой ситуации в республике зависит не только от суммы накапливающихся лексических или грамматических отличий, но и от внеязыковых факторов – политических, экономических, социальных. Однако лингвисты должны быть готовы к любому развитию событий. Необходим заинтересованный, но взвешенный подход к квалификации такого явления, как русский язык в постсоветских странах. В то же время заметим, что в Национальной академии наук Беларуси, в Институте языка и литературы имени Якуба Коласа и Янки Купалы нет даже отдела русского языка! (Есть только отдел русско-белорусских языковых связей.) А как быть многочисленным учителям, как быть авторам школьных и вузовских учебников по русскому языку в республике: принимать ли им автоматически норму, предлагаемую соседней страной, или же брать в данном случае ответственность на себя – в соответствии с собственным чувством меры и вкуса? Возможно, существенную роль мог бы здесь сыграть отдел в рамках белорусской Академии наук, который систематизировал бы, регулировал и узаконивал накапливающиеся в данном регионе языковые особенности, т.е. занимался бы организацией “нормотворческой деятельности” по отношению к русскому языку.
Дивергентное развитие русского языка на постсоветском пространстве ставит перед лингвистами и новые научные задачи. Например, стоило бы попробовать создать словарь русской речи жителей республики. Необходимо комплексное описание антропонимикона (совокупности личных имен) Беларуси. А еще интереснее задача – составить ассоциативный словарь русского языка жителей Беларуси (на фоне существующих уже ассоциативных словарей, отражающих “собственно русскую” картину мира).
Литература
Виденов М. Българският език и българското езикознание през първата четвърт на XXI в. // Славистиката в началото на XXI век. Традиции и очаквания / съст. В.Панайотов, Я.Бъчваров. София, 2003. С. 31– 34.
Волынец Т., Ратникова И. Социокультурные процессы в Беларуси и двуязычие // Лингвистические и культуроведческие аспекты русского языка в сопоставлении с родным. Доклады Международной конференции 11–14 октября 1966 г. Пловдив, 1997. C. 219–223.
Горбацевич К.С. Нормы современного русского литературного языка. М., 1978.
Конгресс 2001: Русский язык: исторические судьбы и современность. Международный конгресс исследователей русского языка (Москва, филологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова, 13–16 марта 2001 г.): Труды и материалы/ под общ. ред. М.Л. Ремневой и А.А. Поликарпова. М., 2001.
Конгресс 2004: Русский язык: исторические судьбы и современность. II Международный конгресс исследователей русского языка (Москва, МГУ им. М.В. Ломоносова, филологический факультет, 18–21 марта 2004 г.): Труды и материалы/ сост.: М.Л. Ремнева, О.В. Дедова, А.А. Поликарпов. М., 2004.
Конгресс 2007: Русский язык: исторические судьбы и современность. III Международный конгресс исследователей русского языка (Москва, МГУ им. М.В. Ломоносова, филологический факультет, 20–23 марта 2007 г.): Труды и материалы/ сост.: М.Л. Ремнева, А.А. Поликарпов. М., 2007.
Норман Б.Ю. Языковые правила: выбор варианта языковой единицы // Русский язык и литература. 2005. № 2. С. 43–48.
Норман Б. Русский язык в Беларуси сегодня // Die Welt der Slaven, LIII. 2008. С. 289–300.
Панов М.В. Позиционная морфология русского языка. М., 1999.
Пешковский А.М. Объективная и нормативная точка зрения на язык // Пешковский А.М. Избранные труды. М., 1959. С. 50–62.
Потапова О. Языковая личность в условиях русско-белорусского билингвизма // Славянские языки: аспекты исследования: сб. науч. ст. Минск, 2009. С. 183–187.
Русский язык в Белоруссии / под ред. А.Е. Михневича. Минск, 1985.
Сериков Г.В. Иноязычные термины как средство сотворения наукообразности филологического текста//Вышэйшая школа. 2008. № 4. С. 68–70.
Соловьев Н.В. Словарь правильной русской речи. М., 2004.
Чуковский К. Живой как жизнь: О русском языке. М., 1982.
Doroszewski W. Kryteria poprawnosci jezykowej. Warszawa, 1950.
Б.Ю. НОРМАН,
г. Минск