АНАЛИЗ ТЕКСТА

О стилях и художественности

(Из опыта стилистического анализа художественных текстов)

Содержание школьного предмета не может вполне соответствовать современным научным представлениям. Это верно и для русского языка. Учителям хорошо известно, что школьная лингвистика далеко не всегда отражает воззрения ученых-лингвистов, к тому же существуют расхождения и между авторами разных школьных учебников, и между представителями большой науки. Рассматривать ли как отдельные части речи слова категории состояния, причастия и деепричастия? Суффиксом или окончанием считать -ть в неопределенной форме глагола? На эти и подобные вопросы можно отвечать по-разному, в зависимости от того, какие свойства языкового явления считать основными. Может быть, для школьника полезнее не выучить признанный правильным ответ, а знать, что возможны разные точки зрения и разные принципы классификации (мои ученики, например, выделяют -ть сразу и как суффикс, и как окончание – «домиком»). Но есть такие представления, закрепленные традицией преподавания русского языка в школе, с которыми смириться трудно. Среди них – понятие «художественный стиль».

Стало распространено задание, проникшее и в ЕГЭ, – определить, к какому стилю относится данный текст (среди возможных ответов в перечень понятных функциональных стилей включается и «художественный»). Легко распознать художественное произведение, особенно если оно написано стихами или изобилует тропами, которые почему-то считаются верным признаком художественности, как будто не бывает настоящей поэзии и прозы без тропов и других заметных «изобразительно-выразительных средств». Если мы учим детей, что художественный стиль существует наравне с официально-деловым и научным, мы формируем в их сознании ложную идею. В действительности же нет специфических лексических или синтаксических особенностей, характерных для художественной литературы вообще, а есть множество индивидуальных стилей писателей, и художественный текст воздействует на нас по-особому еще и потому, что мы читаем его иначе, чем научную статью, газетную колонку или официальный документ.

Вместо того чтобы учиться отличать художественное от нехудожественного по формальным признакам (а не по качеству текста, что было бы куда интереснее и полезнее), стоит заниматься анализом разных художественных текстов. Эффективен такой путь: как можно более точно и тонко сформулировав впечатление от произведения или фрагмента, попытаться понять, какие именно языковые особенности способствовали такому впечатлению. Если же это не удается, будем действовать иначе: вглядимся в текст, чтобы отметить все сколько-нибудь непривычное, необычное, не соответствующее нашим представлениям о правильном и общепринятом; среди этого «неправильного» очень часто обнаруживается свойственное тому или иному функциональному стилю – публицистическому, официально-деловому, разговорному. Когда эти отклонения от нормы осознаны, нужно спросить себя (и учеников), зачем они, как они влияют на восприятие прочитанного.

Обратимся к конкретным примерам.

Прочитаем отрывок из книги Ю.Коваля «Самая легкая лодка в мире».

Кривые и толстенькие коряги, торчащие из воды перед носом «Одуванчика», с шумом хлопнули крыльями и поднялись в воздух, превратившись в утиную стаю. ...Шуршащий взрыв раздался в камышах – вытянув зеленую шею, взмыл в небо запоздавший селезень

– Все, – сказал капитан, – дальше нам не пройти.

Поперек макарки лежала почерневшая сучковатая береза. Как видно, ее принесли сюда рыбаки или охотники, гуляющие в болотах. Береза была как бы мостиком через макарку.

– Попробуй ее утопить, – сказал я. – Тогда проплывем над нею.

Капитан-фотограф поднялся и, упираясь веслом в дно, встал одной ногой на березу. Медленно, неохотно береза затонула под его тяжестью, да и сам капитан ушел в воду по колено.

Я подтянулся за куст – нос лодки въехал на березу. Капитан выхватил из воды ногу, закинул ее в лодку – и береза всплыла, глухо толкнулась в дно «Одуванчика» и подперла нас снизу.

Все стало на свои места. Капитан сидел на своем месте, я на своем, береза вернулась на свое. И мы сидели на березе.

Впереди, за березой, – капитан, сзади, на корме, – я. При желании мы могли покачаться как на качелях, но плыть назад или вперед никак не могли.

– Сели, что ль? – достаточно хладнокровно спросил капитан.

Напряженно вглядываясь в дно лодки, я искал пробоин. Мне казалось, что острый сук впился в платье нашей общей теперь с капитаном невесты, вот-вот разорвет его и мы не то что утонем, а повиснем посреди макарки полумокрые, полузатонувшие.

– Сидим, – ответил я, – пробоин не видно. Надо бы снова утопить березу, тогда прошмыгнем.

– Твоя очередь утопливать, – справедливо указал капитан.

Кое-как приподнявшись, я шагнул из лодки в воздух, стараясь наступить на березу. Она уклонялась от моей ноги, увертывалась. Нога летала в воздухе над водой, замах ее пропадал, она уже не знала, что делать. Вернуться в лодку нога не могла, для этого надо было от чего-то оттолкнуться. Ударом весла капитан подвинул ко мне березу, и нога в отчаянии рухнула на нее.

Береза сразу затонула, и я сделался человеком набекрень. Правая нога уходила в воду, левая подымалась вверх и уплывала вперед с «Одуванчиком».

Схватив себя за колено, я выволок ногу из воды и свалился в лодку. Береза не успела всплыть, как «Одуванчик» шмыгнул вперед, проскочил, и теперь уже никакого пути назад не было. Всплывшая береза покачивалась за кормой.

Сверим впечатления. Я не знаю человека, который, раньше или позже, не расхохотался бы, читая этот отрывок, при всем сочувствии к героям, которые попали в трудное, даже кажущееся безвыходным положение. Конечно, если человеку не смешно, пытаться объяснить ему, что здесь смешного, невозможно (вспомним фильм «Укрощение строптивого», в котором герой Челентано заливается слезами, глядя на экран, где показывают комедийное падение с лестницы: «Ему же больно!»). Но если смешно (а бывает еще, кроме веселья, радостное изумление от того, как все удивительно рассказано), интересно разобраться, как это сделано.

Самое необыкновенное место при всей узнаваемости ощущений героя – третий от конца абзац, рассказ о второй попытке утопить березу. Прежде всего моим ученикам разного возраста приходила в голову такая мысль: «Здесь нога олицетворяется, можно так сказать?». Так сказать, конечно, нельзя, но, наверное, не намного лучше сообщить, что при описании движений ноги использовано олицетворение. Дело ведь не в том, чтобы приискать явлению более или менее подходящее название, найти место в существующей классификации, это по осмысленности действий равносильно тому, чтобы сказать: «Стиль этого текста художественный», – и успокоиться, прекратить дальнейшие размышления. Комический эффект достигается в основном употреблением глаголов. Нога здесь, во-первых, ведет отдельное от человека существование (она летала, рухнула, уплывала, не могла вернуться), а во-вторых, при этом наделяется разумом и чувствами (не знала, что делать, в отчаянии рухнула; наверное, это метонимия – ведь в действительности весь герой, а не нога, являющаяся его частью, не знал, что ему делать). Заметим, что в других случаях и капитан, и герой-рассказчик обращаются с ногой как с чем-то отдельным от них, но неодушевленным: капитан свою ногу выхватил из воды (а не вытащил или хотя бы выдернул), рассказчик – выволок. Береза же предстает вполне одушевленной (она затонула неохотно, уклонялась от ноги, увертывалась), как и «Одуванчик», который в конце шмыгнул вперед (сравним с репликой героя: «Тогда прошмыгнем»).

Однако веселая игра живое – неживоеначалась – и это без труда замечают дети – раньше, с первого предложения, когда кривые и толстенькие коряги с шумом хлопнули крыльями и поднялись в воздух. Похож ли этот полет толстеньких коряг на позже описанный полет ноги? И да, и нет: на этот раз в переносном значении употреблены не глаголы, а существительное. Как передать смысл первого предложения скучно, но точно? Сначала нам казалось, что перед носом лодки коряги, а потом оказалось, что это утки; это стало ясно, когда они хлопнули крыльями и поднялись в воздух. Коряги вместо утки, похожие на коряги, –скрытое сравнение, то есть метафора. Но метафора необычная, потому что скрытым сравнение остается недолго, почти сразу раскрывается, объясняется: превратившись в утиную стаю. А если еще точнее, мы, безусловно, догадываемся, что в конечном счете перед нами всего лишь сравнение, скрытое или явное, но написано об этих утках-корягах так, что остается маленькая вероятность обыкновенного сказочного превращения. По всей видимости, автор вообще избегает всяких кажется и как будто; вспомним, к примеру, фрагмент из другой его книжки: Матрос <это кличка пса>, которому в жизни тоже не везло, залез на лавку и улегся, свернувшись. Он превратился в рыжую пушистую подушку. Вася положил голову на эту подушку и скоро заснул, слушая, как бурчит у подушки в животе.

Можно заметить и другие особенности. Чем, например, интересен фрагмент: Все стало на свои места. Капитан сидел на своем месте, я на своем, береза вернулась на свое. И мы сидели на березе? Опять перед нами игра, на этот раз с фразеологизмом все стало на свои места (его значение – все разъяснилось или все приведено в порядок), который комментируется таким образом, что становится непонятно, фразеологизм ли это.

Любопытно также осмыслить эффект от фраз справедливо указал капитан, сделался человеком набекрень. Правда, важно вовремя остановиться.

Если книги Юрия Коваля можно читать и обсуждать и с пятиклассниками, и с выпускниками, то фрагменты из романов А.Фадеева и В.Гроссмана даже старшеклассники воспринимают и анализируют с трудом. Однако попробовать стоит.

Спросим учеников, к какому стилю принадлежат данные отрывки.

...Природные донецкие шахтеры, оба они участвовали в Гражданской войне во времена еще той немецкой оккупации и деникинщины. Филипп Петрович Лютиков, оставленный секретарем подпольного райкома, был немного постарше своего товарища – было ему уже за пятьдесят. Старый мастеровой, герой труда еще тех первых лет восстановления хозяйства, он выдвинулся как производственник: был директором сначала совсем маленьких, а потом все более крупных предприятий. В Краснодоне он работал уже лет пятнадцать, в последние годы – начальником механического цеха центральных мастерских треста «Краснодонуголь».

Его товарищ по подполью Матвей Шульга, по отчеству Костиевич, <...> принадлежал к самому первому призыву промышленных рабочих, брошенных на помощь деревне. Родом из Краснодона, он так всю жизнь и проработал потом в разных районах Донбасса на должностях, связанных с деревней. С начала войны он работал заместителем председателя исполкома одного из северных сельских районов Ворошиловградской области.

Дементий Трифонович Гетманов был родом из Ливен Воронежской области, но у него имелись долгие связи с украинскими товарищами, так как он много лет вел партийную работу на Украине. Его связи с Киевом были упрочены женитьбой на Галине Терентьевне – ее многочисленные родственники занимали видные места в партийном и советском аппарате на Украине.

Жизнь Дементия Трифоновича была довольно бедна внешними событиями. Он не участвовал в Гражданской войне. Его не преследовали жандармы, и царский суд его никогда не высылал в Сибирь.<...> Он был когда-то толковым, дисциплинированным пареньком, хотел учиться в механическом институте, но его мобилизовали на работу в органы безопасности, и вскоре он стал личным охранником секретаря крайкома. Потом его отметили и послали на партийную учебу, а затем он был взят на работу в партийный аппарат – сперва в организационно-инструкторский отдел крайкома, потом в управление кадров Центрального комитета. Через год он стал инструктором отдела руководящих кадров. А вскоре после тридцать седьмого года он сделался секретарем обкома партии, как говорили, – хозяином области.

Если ученики не читали романов, из которых взяты отрывки, они могут не догадаться, что имеют дело с художественной литературой, и скорее всего «художественным» стиль не назовут. Незнакомые с языком недавно ушедшей эпохи и жанрами биографии, служебной, партийной или комсомольской характеристики, они иногда говорят, что тексты напоминают им досье или резюме, то есть все-таки чувствуют сходство с документами официально-делового стиля. Ощущение можно подкрепить конкретными наблюдениями. Во всех отрывках сообщаются факты: точные географические названия, в частности сведения о том, откуда герои родом, должности, официальные названия учреждений и предприятий – места службы героев. Употребляются сходные конструкции: участвовал в Гражданской войне, через год (в последние годы, вскоре после тридцать седьмого года, с начала войны) стал (сделался, работал) начальником (секретарем обкома партии, инструктором, заместителем председателя исполкома). Заметны специфические устойчивые выражения: выдвинулся как производственник, вел партийную работу и т.п.

Строго говоря, неточность указаний на время, некоторая разговорность интонаций (он был когда-то толковым, дисциплинированным пареньком, был немного постарше своего товарища, так всю жизнь и проработал потом, герой труда еще тех первых лет восстановления хозяйства, во времена еще той немецкой оккупации) заставляют вспомнить не столько документ, сколько хвалебный очерк, и стиль всех отрывков получается, если можно так выразиться, официально-публицистический.

Самые зоркие старшеклассники могут увидеть общее и в том, что, когда речь идет о перемене деятельности героя, употребляются страдательные причастия: оставленный секретарем, брошенный на помощь деревне, взят на работу. Ясно, что путь героя определяет какая-то высшая сила, неназываемая, но всем известная. В третьем отрывке «страдательность» передана и другим способом – неопределенно-личными конструкциями его мобилизовали на работу в органы безопасности; его отметили и послали на партийную учебу. Спросим учеников, считают ли они, что это отличие третьего отрывка от двух предыдущих существенно, не видят ли они других отличий. В частности, одинакова ли интонация рассказа о трех героях, авторского отношения к ним.

Возникает вопрос, зачем так подробно рассматривать не слишком интересные и не очень-то понятные школьникам тексты. Отвечу так. «Молодая гвардия» Фадеева и «Жизнь и судьба» Гроссмана – произведения, значимые для истории советской литературы, рассказывающие примерно об одном периоде нашей истории и имеющие очень разную судьбу: «Молодая гвардия» упрочила славу автора, была экранизирована, вошла в школьные хрестоматии; роман «Жизнь и судьба» был запрещен к печати, его текст был арестован, и автор умер, так и не узнав, дойдет ли когда-нибудь его книга до читателя. А между тем на поверхностный взгляд романы кажутся довольно близкими стилистически. Вот и хотелось бы, чтобы взгляд их потенциальных читателей не был поверхностным. Если работа с этими текстами не вызывает ни малейшего интереса, идет через силу, лучше прекратить ее, удовольствовавшись наблюдением, что произведения художественной литературы не всегда можно отличить по стилю и их «художественность» проявляется в том, как именно и с какой целью используются в них эти чуждые стилистические особенности.

Если же учеников занимает эпоха, изображенная в романах, или «жизнь и судьба» писателей, или исследовательская деятельность, сравнительный анализ текстов стоит продолжить.

Конечно, хорошо бы сохранить интригу и предложить исследователям самостоятельно найти отрывок, взятый не из того произведения, из какого два остальных. Активизировать умственную деятельность поможет такой вопрос: «О каком из героев автор пишет: Доклады на конференциях и съездах он обычно читал по рукописи. Читал он хорошо – без запинок, с выражением, хотя писал доклады не сам. Правда, читать их было легко, их печатали крупным шрифтом, через два интервала, и имя Сталина выделено на них было особым красным шрифтом? Почему вы так думаете?». Вероятно, кто-нибудь заметит уже названную раньше особенность третьего текста – он-то и принадлежит перу Гроссмана – и скажет, что в этом тексте мысль о высшей силе, руководящей действиями героя, проводится настойчивее, с некоторым нажимом. Если обратиться еще раз к послужному списку Гетманова, можно заметить, во-первых, что в нем подчеркнуты именно карьерные, а не личностные успехи; выразительно упоминание о роли женитьбы героя в его карьерном росте; о том, что руководящие посты он станет занимать, послужив сначала личным охранником секретаря райкома (в других фрагментах подчеркнуто рабочее, шахтерское прошлое героев). Настораживает внимательного читателя и упоминание о тридцать седьмом годе, за которым последовало возвышение Гетманова, и сообщение о том, что в его жизни не было ничего героического; вероятно, и герои Фадеева не подвергались до революции жандармским преследованиям, иначе автор обязательно сказал бы об этом; важно, что Гроссман сказал о неучастии.

Какова же художественная функция использования публицистического и официально-делового стиля в двух произведениях? В романе Фадеева, где действуют только герои – коммунисты и комсомольцы, которым противостоят предатели и фашисты, где нет ни малейшего идеологического зазора между официальной идеологией и идеей произведения, язык партийной характеристики и газеты призван сразу и безусловно вызвать у читателя доверие и симпатию к персонажам, которые впоследствии проявят силу духа, мужество и героической гибелью подтвердят нравственную высоту верных сыновей партии.

В романе Гроссмана, рассказывающем о трагедии и подвиге советских людей, борющихся с фашизмом, партия предстает страшной силой, репрессивной и беспощадной к людям, способным на самостоятельные поступки. Для этого автора язык партийной характеристики, такой органичный для героя, – язык чужой; вряд ли можно назвать приведенный выше отрывок пародией, но даже беглый анализ показывает, что точно расставленные акценты готовят нас к тому, что произойдет дальше, – к тому подлому доносу, который Гетманов, будучи комиссаром танкового корпуса, напишет на командира.

Еще одно небезынтересное стилистическое упражнение – определить, какой из приведенных ниже словесных портретов принадлежит персонажу романа Гроссмана, а какие – героям Фадеева.

...Все в *** по отдельности было большим, – седеющая вихрастая голова-башка, широкий, обширный лоб, богатый мясом нос, ладони, пальцы, плечи, толстая мощная шея. Но сам он, соединение больших и массивных частей, был небольшого роста. И странно, что в его большом лице особенно привлекали и запоминались маленькие глаза: они были узкими, едва видимые из-под набухших век. Цвет их был неясный – не определишь, чего в них больше: серого или голубого. Но заключалось в них много пронзительного, живого, мощная проницательность.

В густых волосах *** прорезалась неравномерная проседь, больше на висках и в чубе. Седина пробрызнула и в его коротко подстриженных колючих усах. Чувствовалось, что он был когда-то физически сильным человеком, но с годами и в теле и в лице его появилась нездоровая полнота, лицо оплыло книзу, и от этого подбородок, тяжеловатый от природы, казался теперь еще тяжелее. *** привык следить за собой и даже в нынешних обстоятельствах одет был в опрятный черный костюм, плотно облегавший его большое тело, и в чистую белую рубашку с отложным воротничком и туго повязанным галстуком.

*** был мужчина лет сорока пяти, с сильными круглыми плечами и крепким, резких очертаний, загорелым лицом, с редкими темными крапинами в порах лица – этими следами профессии; они остаются навек у людей, долго работавших шахтерами или литейщиками. *** сидел сейчас в кепке, сдвинутой на затылок, голова его была коротко острижена под машинку, из-под кепки выступало его могучее темя той крепкой кости, что редко выпадает человеку; у него и очи были воловьи.

Первые выводы можно сделать и без стилистического анализа. В третьем отрывке описывается внешность Матвея Шульги, поскольку сказано о его шахтерском прошлом и при этом назван возраст – не такой, как у другого бывшего шахтера, Филиппа Петровича Лютикова.

Но дальше все не так очевидно. Все три героя – немолодые, крепкие люди, во внешности которых подчеркнуты полнота, грузность, большие размеры. В каждом портрете есть детали, которые можно воспринять как снижающие: богатый мясом нос одного, нездоровая полнота другого, воловьи очи третьего. Какой же из отрывков написан Гроссманом и рассказывает тоном как будто нейтральным о герое, к которому автор относится безусловно отрицательно? Первый. Сам по себе маленький рост при массивности отдельных частей, конечно, не позволяет судить о том, хорош человек или плох. Но отрывок отличается интонацией отчужденного, неприязненного рассматривания, внешность героя тревожит какими-то несоответствиями, это ощущение усугубляют слова странно, не определишь. И даже сообщение о живом и пронзительном взгляде и его мощной проницательности не располагает нас к герою, особенно если вспомнить о его службе в органах.

Конечно, было бы слишком смело рассуждать о роли тех или иных стилистических особенностей непрочитанных романов. Хотелось бы надеяться, что они будут прочитаны старшеклассниками после разговора о стилях, если не были прочитаны раньше.

В завершение предложим для самостоятельного стилистического анализа еще один фрагмент из романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба».

Доверие партии! Гетманов знал великое значение этих слов. Партия доверяла ему! Весь его жизненный труд, где не было ни великих книг, ни знаменитых открытий, ни выигранных сражений, был трудом огромным, упорным, целеустремленным, особым, всегда напряженным, бессонным. Главный и высший смысл этого труда состоял в том, что возникал он по требованию партии и во имя интересов партии. Главная и высшая награда за этот труд состояла лишь в одном – в доверии партии. <…> Незаметен труд людей, обладающих доверием партии. Но огромен этот труд, – нужно и ум и душу тратить щедро, без остатка. Сила партийного руководителя не требовала таланта ученого, дарования писателя. Она оказывалась над талантом, над дарованием. Руководящее, решающее слово Гетманова жадно слушали сотни людей, обладавших даром исследования, пения, писания книг, хотя Гетманов не только не умел петь, играть на рояле, создавать театральные постановки, но и не умел со вкусом и глубиной понимать произведения науки, поэзии, музыки, живописи… Сила его решающего слова заключалась в том, что партия доверила ему свои интересы в области культуры и искусства.

Н.А. ШАПИРО,
г. Москва